тавить службу и посвятить себя всецело делу их воспитания. Выйдя в отставку, он поступил вольнослушателем в Гейдельбергский университет с целью подготовки себя к воспитанию детей.
Несколько лет Ольденбурги прожили за границей, а когда мальчикам, между которыми было всего года полтора разницы, исполнилось 12 и 10 лет, то родители их решили вернуться в Россию и местом поселения избрали Варшаву как город, наиболее подходивший для них, по мнению врачей, в климатическом отношении. Вскоре после этих событий в семье произошло тяжелое горе — отец в возрасте 52 лет простудился и умер от воспаления легких. Мать мальчиков, Надежда Федоровна, вполне разделявшая взгляды мужа, осталась единственной их воспитательницей.
Братья отличались своею образованностью. Гимназия сама вряд ли пробудила такой интерес. Помимо даровитой восприимчивости собственной природы, тут, несомненно, сказывалось влияние отца. В I Варшавской гимназии Федор и Сергей были «звездами первой величины». Они имели всегда по всем предметам круглые пятерки. По окончании оба получили золотые медали; но между ними, несмотря на равенство баллов, первым бесспорно признавался старший — Федор.
Яркое представление, что это был за человек, можно получить благодаря характеристике, данной ему И. М. Гревсом, который был «осведомленным летописцем этих событий и живописцем этих людей», будучи членом кружка. Федор Ольденбург был лучшим учеником, далеко оставлявшим за собою одноклассников, не вследствие самолюбия или стремления к первенству, но от одной безукоризненной добросовестности и неустанного трудолюбия. Он являл собой плод крупнейшего природного таланта, искони творящего духа, огромной любви к мысли, духовному подвигу. Свойства эти, удивительные и редкие, расцветали сквозь всю его жизнь. Еще когда Федору было 10–12 лет, его называли за огромную глубокомысленность Эразмом или Платоном. «Громадный (смело говорю так!) ум и удивительная совесть, неустанный труд, постоянное искание, замечательное понимание вопросов науки, сплетений жизни, характеров людей, необычайная, альтруистическая любовь и чувство правды, — это такое соединение, которое не могло не поставить его фактическим вождем, что бы он ни думал сам, что бы ни рисовали себе все мы. Это был — синтезирующий, нас объединяющий гений, живой и живящий, животворный. — Мы в различной степени были близки друг с другом. Но Федор был всем почти равно близок и нужен. Вездеприсутствие, всенеобходимость Федора была особенностью жизни кружка, хотя, может быть, мы того не сознавали. Когда он был тут, мы могли этого не замечать, как здоровый организм себя не чувствует. Но когда он отсутствовал, сейчас становилось неладно, и его же бранили: зачем тебя нет? и не стесняясь призывали: будь с нами! — А он неизменно все приписывал другим, радовался за всех. Тихий пламень деятельной святости исходил от него неиссякаемым источником света и тепла».
Ровесники его уважали за никогда не слабеющую твердость и любили, потому что он был добрый человек, верный друг, честный товарищ, активно благожелательный во всех случаях жизни. В личных же интересах он всегда был уступчив, ставил себя на последний план. Будучи превосходным учеником по занятиям, Федор отнюдь не принадлежал к типу «примерных», никогда не старался отличиться перед раздавателями благ. В поведении он всегда являл самостоятельность и перед начальством, которое его даже побаивалось, и перед товарищами. Нравственная смелость бессменно проникала во все его поступки.
В своем доме после смерти отца он стал авторитетом. Проявлял он в семье не одну любовь и неослабное сыновнее и братское внимание, но оказывался способен на решительное приятие страдания, когда того требовало благо близких. «Уже тогда Федор держался теории, что человеку должно твердо переносить не одну нравственную, но и физическую боль, и он осуществлял ее суровою практикою над собой. Вообще в ту пору, и в последующую, он проявлял своеобразную склонность к юношескому аскетизму или стоицизму. Если чего-нибудь очень хочется из радостей жизни, значит, нельзя; и он умел, следуя такому велению — отказаться от многого. То было, может быть, наивное, но крепкое обострение моральной строгости, которою проникнута была его благородная душа».
Оба брата были необычайно дружны. Их соединяли действительно братские отношения, хотя они мало были похожи характерами. Федор был на год с небольшим старше Сергея. «Последний проявлялся более блестяще, более агрессивно импонировал. Первый представлялся смирнее, тише и мягче. Младший иногда принимал даже тон старшего, на что тот реагировал как на должное, и выходило это мило и просто. Но в Федоре чувствовалась подлинная оригинальность и редкая глубина, которая вручала ему на деле определяющую роль. Происходило это не в силу властолюбивой воли, а благодаря могуществу большого, большого ума, который давал ему такое положение. Многие из находившихся в сфере влияния его молодого гения не отдавали себе отчета в наличности такого преобладания, потому что в нем не сказывалось никакого гнета. То был мягко светящий луч, и он не замечался, как привычное благо, как доброе здоровье».
Сергей Федорович Ольденбург имел в кружке репутацию главного проводника идеологии. Он вдохновлял и горячо поддерживал тех, кто поднимал новый вопрос или высказывал мысль, был строителем, двигателем и убежденным агитатором открываемой истины. Обладая открытою экспансивностью, он мог увлеченно и легко заражать проектами и идеями остальных товарищей. «В близких друзьях он превозносил от всего сердца их лучшие качества. Он охотно искал, легко находил — добрые свойства, видные таланты и в более дальних, с радостью приветствовал во всех выраставшее благо. Общий след Сергея Ольденбурга, несмотря на кипучую живость, был несколько отвлеченный, и любимые идеи часто принимали у него вид поспешных схематических афоризмов, лишенных иногда настоящей глубины и жизненной гибкости, но и их одухотворял юношеский энтузиазм. Самоуверенность его облекалась в цвет милой молодой веры, которая привлекала головы и покоряла сердца. Благодаря всему этому и специально благодаря свободной выразительности его речи, симпатичной и приветливой благожелательности он являлся в кружке одним из виднейших «лидеров» и сильнейших органов лучеиспускания его идей. И знакомились с ним всего быстрее, и нас узнавали через него… Для всех нас Сергей был прекрасным ферментом начал добра», — писал И. М. Гревс, вспоминая свои годы юности{105}.
Если Сергея Федоровича Ольденбурга можно назвать глашатаем новых идей, то главными их творцами, зиждителями движущей мысли, являлись Федор Ольденбург, о котором мы сказали выше, и Дмитрий Иванович Шаховской. Дмитрий Иванович не любил акцентировать внимание товарищей на своем происхождении. Систематически устраняя свой титул, как студент он подписывался всегда просто — Дмитрий Шаховской. Когда И. М. Гревс расспросил его, титулован ли, он ответил: «Да, я князь Шаховской, но не придаю тому значения».
И. М. Гревс вспоминал: «По письмам Федора к Дм[итрию] Ивановичу] можно хорошо восстановить волны нашей жизни в памятную зиму. Через них, с другой стороны, глубилось изумительное существовавшее между ними обоюдное понимание, жизнь вдвоем, даже на расстоянии. В одном из них Федор прямо высказывает мысль, что он и Шаховской являются дополнением друг к другу и как будто предназначены быть одним человеком. Федор пишет: «Как жаль, что нам нельзя исправлять одной должности! Ты бы администраторствовал, я бы организовывал; ты бы составлял докладные записки, я бы их распространял и доставлял, куда следует; ты бы не давал мне разбрасываться, лениться и прочую гадость, а я бы заменял тебя во время твоих настроений, заводил бы знакомства, продавал бы книжки и т. д.». Здесь Федор, по обыкновению, умаляет себя, но мысль о том, что они были «половинами» друг друга — верная и тонкая. И она много раз оправдывалась.
«На Дм[итрии] Ив(ановиче) Шаховском уже тогда ярко сиял луч высшего духовного света. Он весь вдохновленно, но сдержанно, гармонично горел могучим порывом к благу и истине… Она (имеется в виду его творческая мысль. — И. К., А. Л.) воплощалась в своеобразно индивидуализированном, цветном и сильном языке, в самобытном слове, произносившемся глубоким, чарующим голосом; эта неподдельная и высокая сила всеобновляющего творчества, открывающего прозрения, осталась навсегда печатью живущего в нем высшего начала. Самая наружность его привлекала особою, духовною красотою энергично и гордо выточенных черт. Со всем тем Дм[итрий] Иванович] в юности полон был и искренней душевной веселости, прекрасной простоты в общении с людьми при очень уже сложном внутреннем мире. Он обладал таким художественным юмором, богат был неиссякаемым запасом коллегиального чувства и дружеской активности. Выдающаяся, мощно строившаяся индивидуальность объединялась в нем уже тогда двумя созвучно действовавшими зиждительными началами — крупным умом и благородным характером, вдохновленною проницательностью в искании правды, верующею смелостью в осуществлении добра».
В «Ольденбургский кружок» помимо этих главных, всеми признававшихся корифеев вошли также четверо друзей, сплотившихся в тесную компанию еще в годы обучения в 1 Варшавской гимназии. Среди них был Александр Александрович Корнилов — «человек замечательной доброты и дружелюбия», принципиально и серьезно относившийся к жизни с юности, умный и дельный работник. Он вырос в ладной многодетной семье с несколькими младшими сестрами, о развитии души которых радел братски, почти отечески. Он искренно был проникнут патриархальными традициями теплых и крепких домашних привязанностей. Александр Александрович и на друзей переносил свою способность к глубоким дружеским отношениям, становившимся почти кровными в его сердце. «Он — сам всегда бесхитростно скромный к себе — высоко ставил членов своего дружеского союза и навсегда остался для тех, кто сами сохранили основы своего духа, верным другом в жизни, незаменимым сотрудником в делах… Но широта взора и удивительное беспристрастие избавляло его от доктринерства, помогала ему отзываться на многообразные духовные интересы. Справедливость в суждениях о людях, в отношении к вопросам были неизменно его отличием, не часто встречающимся, важным и для группы достоинством»