.
А. А. Корнилов был юрист-историк, с любовью углублявшийся в науку во время студенчества, много от нее научившийся, никогда вполне ее не покидавший во все периоды своей разнообразной, содержательной, всегда стойкой общественной и политической деятельности. В ней он умел не только трудиться, не жалея сил, но и жертвовать своею безопасностью. После университета он уехал в Польшу комиссаром по крестьянским делам, в 1890-х годах служил при восточно-сибирском генерал-губернаторе Горемыкине, будущем царском премьере.
А. А. Корнилов приобрел большой авторитет, что не помешало ему в начале 1900 года подвергнуться по возвращении преследованиям, аресту и высылке за одну литературную публикацию. Позже он отдался писательству, а с момента основания конституционно-демократической партии являлся одним из деятельнейших ее работников, секретарем ЦК. Все последующие годы он преподавал русскую историю в Петербургском политехническом институте и выпустил несколько ценных сочинений.
О себе А. А. Корнилов писал: «Мой отец приходился двоюродным племянником адмиралу Владимиру Алексеевичу Корнилову и будучи студентом II курса Московского университета (юридический факультет) в 1854 г. был завербован В[ладимиром] А[лексеевичем] в Черноморский флот и попал таким образом в число защитников Севастополя, в котором он и пробыл все 11 месяцев осады, вместе со старшим братом своим Алексеем Александровичем, также моряком, дослужившимся впоследствии до чина вице-адмирала».
Другой член «Ольденбургского кружка» Лев Александрович Обольянинов был человеком совсем другого склада и лада. «Можно бы сказать, что он не подходит к компании, принадлежит людям иного толка. Но это только наружно. Сродство с душою группы он сам затемнял преувеличением своих материалистических теорий и своего бытового «нигилизма», особым подчеркиванием отрицания всяких «сентиментальных» и идеалистических бредней. Наука, опытное знание, изучение природы для открытия доступной истины, трудовой строй, так или иначе примыкающий к социализму, как устройство жизни, — и никаких туманов, полнейший реализм, такова была его proffesion de foi, которую он, впрочем, не очень часто высказывал: обычно он молчаливо держал ее про себя, обнаруживая разногласие критическими взглядами, краткими афоризмами, ироническою улыбкою и пожатием плеч. Он не то что напускал на себя такое отрицание верований и идеализаций, но и сам себя в том несколько обманывал, что именно такова правда. Это ему и нравилось, и в таком материализме он, может быть, невольно находил оправдание своим и других «человеческим» слабостям. Но указанное умонастроение являлось скорее национализированною оболочкою его души в качестве идейной вывески (для пропаганды). Оно поддерживалось мнимою суровою внешностью — строгим взглядом, густыми усами и длинной черной бородой, иногда полупрезрительно надувавшимися губами, сквозь которые он пропускал клубы табачного дыма, вносившего также ему присвоенный знак отличия среди всей некурящей компании. Сразить противоречие он старался особенным выражением недоумения в раскрытых глазах и собранных кверху складках кожи на лбу, которое он себе неуклонно придавал, когда друзья впадали в неодобряемые его здравым смыслом фантазии. — В существе же дела он был — добрейшая, преданнейшая душа, доступная самым нежным движениям (лишь бы только они не выражались вовне, как у других), искренно участвовавшая во всех интересах группы».
Обольянинов склонен был придавать всему собственную реалистическую терминологию и подчеркивать в компанейских планах элементы радикальной общественности. Он тонко чувствовал музыку и сам играл на фортепьяно (единственный из компании), любил цветы и мог быть чрезвычайно мил и трогателен с детьми. Когда у «ольденбурговцев» стали подрастать дети, он сделался их неизменным любимцем, отлично рассказывая им сцены из жизни животных и очаровывая малых слушателей. Он также скоро уехал из Петербурга, поселился в имении отца в Гдовском уезде, где стал заниматься хозяйством, в особенности садоводством, и земской деятельностью. Его деревенская жизнь, близость к природе и простому трудовому быту приносила всегда в общение «Ольденбургского кружка» особую свежую струю.
Об участии в деятельности кружка Н. В. Харламова известно немного. И. М. Гревс пишет, что Харламов скоро уехал в Польшу и отношения с ним заметно ослабели.
Что касается С. Е. Крыжановского, то его характеризуют «человеком особого, иного склада». Он вырос в духовно-чиновничьей семье, где был единственным сыном; но, по-видимому, «внутренним уютом пригрет он в родном доме не был». Может быть, из отчего дома он вынес уже недоверие к людям вообще, к людской природе, в центре которой видел зло. И. М. Гревс предполагал, что он, вероятно, искренно любил всех входивших в кружок и увлекался идеями чистосердечно, «может быть, только они не проникли до дна его души, не закалили ее». «Он и тогда, бывало, возражал с некоторою ирониею, но милою, добродушною, против «крайностей». — Этическая и политическая принципиальность легла на него сверху, и столкновения с жизнью быстро разочаровали его в идеалистических построениях, которые стали казаться наивными. Критический реализм завладел им… Корень жестокого скептицизма и зерно сильного честолюбия, сидевшие в нем, задерживались в своем развитии добрым соседством, а сердце поднималось чистою дружбою. Потом судьбы его души и жизни попали под другие звезды и он стал постепенно удаляться от компании. Стремление к власти пересилило все остальное: «когда я буду царем» сделалось в его устах повторявшимся символом. Он отдал свой выдающийся ум и редкую трудоспособность на служение порядку (даже порядкам), могшему его возвеличить».
И. М. Гревс вспоминал о С. Е. Крыжановском: «Суровое отношение к «человеку», помню, мрачно-характерно выражалось у него, когда он стал служить по судебному ведомству, в Прибалтийском крае, в его эскизах психологии населения. Он отметил племенные особенности преступлений; он говорил: «латыш — это вор, эстонец — убийца». Сам он, живой и здоровый, крупного роста с громким голосом и сильной, широкой рукой, больно сдавливавшей при пожатии, вероятно, искал в дружеских отношениях выход для раскрытия сил, очень недюжинных, рвавшихся наружу, бившихся в душе, сжатой сухою обстановкою дома. В университете одно время он увлекался радикальными кружками и костюмом своим — косовороткою, высокими сапогами — подчеркивал охватившее его настроение{106}.
Впоследствии он отошел от членов Братства, стал видным государственным деятелем, товарищем министра внутренних дел, сенатором, членом Государственного совета, последним Государственным секретарем Российской империи (1911–1917). Накануне падения монархии, в период с декабря 1916 года по февраль 1917 года, неоднократно рассматривался как один из возможных претендентов на пост премьер-министра, которым он, впрочем, так и не стал.
Таковы были основные фигуры «Ольденбургского» кружка. Быть может, начертанные силуэты помогут восстановить некоторые важные элементы в духовном колорите эпохи, почувствовать ритм ее культурного движения.
«Варшавское землячество» преследовало исключительно духовные, нематериальные цели; «решено было читать что-нибудь сообща». Сначала «варшавяне» читали без какого-либо определенного плана — «Отчаянного» Тургенева, очерки Глеба Успенского «Власть земли», которые печатались в «Отечественных записках», «Пир на весь мир» Некрасова. Но вскоре они перешли «к более систематическому чтению, целью которого было знакомство с русской народной жизнью». Внимание привлекла проблема раскола, которая изучалась по книгам Пругавина, Андреева «История раскола в России» и Юзова «Русские диссиденты»{107}.
Помимо «варшавян» к кружку вскоре примкнули В. И. Вернадский и А. Н. Краснов. Владимир, сын известного московского профессора-экономиста Ивана Васильевича Вернадского, рано оставшись без отца, окончил Первую мужскую петербургскую гимназию, жил в квартире с матерью на Надеждинской. Комната его «темная, в нижнем этаже, во дворе, она заставлена была книгами и какими-то научными приборами. Единственное окно закрыто было почти все большою клеткою с разными птицами: представлялся невольно кабинет алхимика, полный тайн и чудес».
Его друг А. Н. Краснов — ярко талантливый юноша и рано начавший подавать блестящие надежды молодой ученый-натуралист, ботаник и географ. Впоследствии он отдалился от кружка, «отчасти разойдясь в исканиях и влечениях, отчасти чем-то обиженный против нас, задетый как-то в личном самолюбии или не захотев разъяснить какое-то происшедшее недоразумение: часто бывает, что мелочи служат причиною порчи доброй связи между людьми»{108}.
В «Ольденбургском» кружке часто и о многом рассуждали. «Вообще это дело очень хорошее, — вспоминал Д. И. Шаховской, — и для всех нас, я полагаю, очень полезное. Рассуждаем и спорим мы вполне по душе, засиживаемся по большей части ужасно поздно, горячимся — и вообще хорошо. Но, к сожалению, в других отношениях связи и не очень тесные, так что и сближение наше, и общение какое-то порывистое, настоящего кружка людей, хорошо знающих друг друга, еще далеко нет. Но люди все хорошие, и надо надеяться, мы как-нибудь сойдемся и вообще поближе. Ольденбурги мне вообще нравятся, и я много ожидаю пользы от своих связей с ними, пользы вот какой. Я совершенно теперь определенно ставлю свои задачи… задачи эти — способствовать поднятию средних учебных заведений… я не говорю, что это цель моей жизни, но это для меня цель первая моя после выхода из университета, к этому я должен приготовиться в университете… Ну, а старший Ольденбург задается приблизительно теми же задачами, между тем в таком деле самое главное то, чтобы чувствовать усилия свои не единичными… вообще люди хорошие»{109}.