Какой-то юношеский оптимизм не покидал его даже в самые безрадостные минуты, правда, оптимизм мог также неожиданно обернуться уходом в себя или, как образно отметила А. В. Тыркова-Вильямс, уходом в «облака, проходившие где-то в душевной глубине»{331}. И тем не менее надежда на лучшее всегда находила в нем живой отклик.
«В борьбе обретешь ты право свое!» — этот старый эсеровский лозунг в чем-то был очень близок князю. Нацеленность на борьбу, на активную деятельность, «деятельную добродетель» (по Л. Толстому), заметно выделяла его среди многих кадетских лидеров. И при этом Д. И. Шаховской обладал удивительными интеллектуальными способностями к сосредоточению, к внутреннему погружению, умением подняться над ситуацией и оценить ее в перспективе, вписать в исторический контекст.
Очевидно, что первоначальные попытки осмыслить революцию, осознать ее подлинное историческое значение не только для России, но и для всего мира давались непросто и не сразу и приходили в острое столкновение с партийными установками, сложившимися стереотипами, с необходимостью преодолевать страшную и грубую прозу трагической повседневности. «Революция, — писал Шаховской Гревсу в декабре 1928 года, — это баня пакибытия, купель кровавого крещения. Новые очи, новые уши, новые души у нас народились, но не дано нам пустить их в дело, пока мы не поймем, что они — новые и что их надо, поэтому, по-новому пустить в ход…»
Отношение Шаховского к происходящему в стране после 1917 года отличалось от позиции тех представителей русской интеллигенции, кто остался в России, уйдя во «внутреннюю эмиграцию», не приняв режима большевиков, или, кто, как «сменовеховцы», возвратившись из-за границы, пошли на сотрудничество с советской властью и оказались самообманутыми или обманутыми ею, жестоко поплатившись впоследствии за свою близорукость и державный идеализм.
Как нам представляется, Д. И. Шаховской и его друзья по Приютинскому братству отдавали себе ясный отчет, с кем они имеют дело. Шаховской лично был знаком и тесно сотрудничал в дореволюционный период со многими видными большевиками (В. Р. Менжинским, И. И. Скворцовым-Степановым, А. М. Стопани и др.) и особых иллюзий на их счет не питал. Но повлиять на проводимую ими политику, на общественные процессы в стране, на содержание послереволюционной жизни приютинцы безусловно рассчитывали и активно действовали в этом направлении. И в определенной степени им это удавалось сделать.
В эти годы Дмитрий Иванович неоднократно подчеркивал одну мысль: в революции разрешаются святые и вместе с тем проклятые русские вопросы. «Ответы только сейчас разыгрываются в великой новой драме русской жизни, — писал он. — И разыгрываются надолго. Не скажу окончательно, потому что история вообще не имеет конца, и то, что нам представляется чем-то конечным, на самом деле всегда более или менее существенный переходный этап»{332}.
Но когда ответы окончательно историей еще не даны, остается надежда…
Глава 19МЕЖДУ СТАРЫМ И НОВЫМ
Переход советской власти к новой экономической политике открывал определенные перспективы перед отечественным кооперативным движением, низведенным в годы военного коммунизма до роли распределительного аппарата Наркомпрода. Тем не менее все это время Шаховской продолжал сотрудничество в кооперативных организациях, сохраняя надежду на то, что русская кооперация будет способна выполнить свою социально-преобразующую миссию и при большевиках и станет тем фактором обновления жизни общества и народа, каким она являлась в дореволюционный период, демонстрируя широкое творчество, самодеятельность и инициативу объединяемого населения.
Однако вскоре стало ясно, что советские кооперативы, подчиненные государству и полностью контролируемые коммунистической партией, лишь внешне напоминали прежние кооперативные товарищества, а по своей сути имели мало общего с ними. К тому же реальная экономическая обстановка 1920-х годов оставляла все меньше простора для использования рыночных механизмов и товарно-денежных отношений, что сводило на нет «кооперативную альтернативу» и в конце концов предопределила судьбу нэпа. Сотрудничество с «оранжерейной кооперацией» (выражение А. В. Чаянова) было лишено для Шаховского всякого смысла, поэтому Дмитрий Иванович стал работать в Госплане, усердно стараясь быть все-таки полезным для «блага народа и общества». В частности, его интересовала проблема Севера и роль Ленинграда «в разрешении задач нашего парадного фасада, обращенного к полюсу — и к незамерзающему Ледовитому морю». В продолжение этой темы любопытно замечание Д. И. Шаховского, сделанное в письме В. И. Вернадскому от 1 мая 1928 года: «Эти дни не вполне аккуратно, но все же довольно усердно посещал Госплановскую конференцию по изучению производительных сил. Как ты знаешь, Академия ярко блистала своим отсутствием… Поразительного было очень много. Фон очень печальный, элементарность суждений прямо жуткая… Вообще большую роль играли административные и тактические вопросы, чем научные»{333}.
Дмитрий Иванович был поглощен массой дел: приходилось работать на службе, в библиотеке, на заседаниях, «приходя домой — нырять в постель — по возможности с книжкой». Оставалось так много недочитанных книг, что они не давали «рукам взяться за перо». В вихрь своих мыслей Д. И. Шаховской увлекал всех, кто с ним общался. Не утратив жизненного оптимизма, Дмитрий Иванович постоянно подчеркивал в письмах, что «нельзя складывать руки», а следует по мере сил помогать «национальному строительству» и, несмотря ни на что, «продолжать творческую работу на пользу народа». Сознавая себя принадлежащим к огромной части русской интеллигенции, Шаховской, как писал позднее о нем Вернадский, «честно и сознательно работал в условиях советской власти», «сознательно пошел на работу по восстановлению нашей родины». «Он работал, как советский гражданин, и исполнял свой гражданский долг как пенсионер», «верил в огромное наше будущее и к нему сознательно стремился»{334}.
В 1930 году Шаховской уходит со службы в Госплане на пенсию по болезни. Его осмотрела комиссия, после чего ему была установлена пенсия в размере прежнего жалованья. Но через некоторое время власти посчитали, что бывшему министру Временного правительства выплачивать пенсионное содержание необязательно. За Дмитрия Ивановича вступился видный большевик А. М. Стопани, который указал, что бывший князь всегда был «трудящимся демократом левого направления», и пенсия вновь была назначена, правда, в уменьшенном размере. С тех пор и до своего ареста Дмитрий Иванович получал 86 рублей в месяц, которых едва хватало, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.
Примечательно, что Дмитрий Иванович с большой душевной искренностью радел о «благе народа», бескорыстно и самоотверженно стремился служить идее «всеобщего благоденствия», мира и гармонии в обществе как дореволюционной, так и послереволюционной России. В этом он видел свой человеческий и гражданский долг.
Особо следует отметить роль Д. И. Шаховского в возвращении В. И. Вернадского на родину. Разумеется, решение ученого было результатом его глубоких внутренних переживаний и размышлений, но позиция его друга, безусловно, повлияла на сделанный выбор. Дмитрий Иванович был не просто старинным товарищем Владимира Ивановича, он был для него бесконечно родным и любимым другом Митей, подлинным братом, более чем братом, чьим мнением он всегда дорожил, которого уважал и высоко ценил.
Вернадский дважды отверг предложение эмигрировать: и в 1920 году, и в 1924-м. В 1920 году он находился в Крыму, занимаясь научной и педагогической работой. Британская ассоциация наук, членом которой он состоял, предложила ему переехать вместе с семьей в Англию. По этому поводу В. И. Вернадский записал в своем дневнике: «Как-то поднимается чувство уверенности в том, что я сделаю много. Вера в то, что мне суждено. Ясно сознаю, что, не поехав в Лондон и оставшись здесь, может быть, изменил форму достижения — но осталась неизменной основная идея. Создание Института для исследования живого вещества (или геохимического?). А может быть, в конце концов перееду в Америку?»{335} Все-таки пересилило «чувство России».
В 1924 году В. И. Вернадский работал в Париже. Он колебался — возвращаться ли ему в СССР или нет; были мысли порвать с Академией наук, перейти на статус П. Б. Струве и Н. И. Ростовцева. Для завершения научных исследований ему необходимо было еще около года. Однако его просьба о продлении командировки до октября 1925 года без оплаты на этот срок его проживания за границей была Академией отклонена. Общее собрание (конференция) вынесло решение о желательности скорейшего возвращения Вернадского в Ленинград и установило 1 сентября 1924 года в качестве предельного срока. Узнав об этом решении, Вернадский направил в Академию наук обширное письмо, в котором объяснял, что не считает для себя возможным бросить начатую в Париже научную работу, которая находится в самом разгаре, и поэтому не может подчиниться решению академии и немедленно вернуться в Ленинград. После обмена мнениями по этому вопросу отделение вынесло следующее решение: «Признать, что В. И. Вернадский с 1 сентября сохраняет только звание академика, вместе с тем, имея в виду большое научное значение работ В. И. Вернадского…положено просить Наркомпрос сохранить за Академиею право при возвращении В. И. Вернадского в Ленинград включить его вновь в число действительных членов Академии без новых выборов».
Друзья в России, и прежде всего Д. И. Шаховской, несмотря на вероятность исключения Вернадского из действительных членов академии полагали, что ему необходимо вернуться. «Я понимаю, как трудно перенестись с запада на восток и погрузиться в наше Средневековье с зачатками XXI века. И все-таки эту операцию надо проделать. Потому что это Средневековье родное и Вы из него вышли, и нельзя стоять вне его своеобразной эволюции в некоторые дни и часы исторической жизни», — писал Д. И. Шаховской 8 августа 1925 года В. И. Вернадскому.