Между собой приютинцы, а все они — и Корнилов, и С. Ольденбург, и Гревс — остались после революции в России, живо обсуждали возможность возвращения Вернадского. В одном из писем И. М. Гревсу Шаховской делился по этому поводу своими мыслями: «Я живу на этом берегу и как-то не тянусь к тому берегу (имеется в виду эмиграция. — И. К., А. Л.) и плохо знаю, что на том берегу делается. Но у меня впечатление такое, что что бы на том берегу ни делалось, подлинная русская жизнь созидается на этом берегу. Поэтому и так хочется его на этом берегу и вообще, и особенно в эти дни видеть»{336}.
Вернадский, со своей стороны, опасался, что его возвращение может отрицательно сказаться на его научной деятельности.
Из Парижа 20 апреля 1924 года он писал И. И. Петрункевичу: «Если бы я был совсем моложе — я бы эмигрировал. Во мне чувство общечеловеческое много сильнее национального. Но сейчас это трудно и невозможно, так как всегда требует нескольких лет, потраченных на приобретение положения. Я не делаю никаких иллюзий — жить в России чрезвычайно трудно, и труд настоящим образом не оплачивается. Может быть, я оттуда скоро и уеду. Даже если бы мои попытки переезда в Америку устроились бы — все равно я считал бы себя обязанным вернуться и затем уехать».
В ноябре 1925 года Вернадские уезжают из Парижа в Прагу, где Владимир Иванович намеревался надолго задержаться. Но тут он получил телеграмму из Академии наук с предложением занять одну из новых кафедр. Вернадские решили вернуться в Ленинград, и 3 марта 1926 года Владимир Иванович снова стал действительным членом Академии наук СССР{337}.
По поводу возвращения Вернадского в Россию существуют разные мнения, от положительных до резко негативных. Например, А. В. Гольштейн (1850–1937), которая на протяжении более чем пятидесяти лет была близким другом семьи Вернадских, весьма категорически отнеслась к выбору Владимира Ивановича. Справедливо полагая, что В. И. Вернадский принадлежал не только российской, но и мировой науке, она считала, что он бы более плодотворно мог продолжить свои научные занятия за границей. Так, в одном из писем Георгию она выражала свое несогласие по поводу возвращения ученого в Россию: «Я не могу вынести, чтобы близкий мне человек вернулся добровольно в Академию после юбилея и речей и всех мерзостей, и вернулся, когда мог не возвращаться». Дмитрия Ивановича Шаховского она называла «тупым колпаком, хотя, конечно, он безупречно честен в мыслях, не говоря о поступках»{338}.
Так, с возвращением Вернадского члены Братства смогли воссоединиться на родине и разделить судьбу со своим народом, нераздельной частью которого все они были.
В 1925–1928 годах Д. И. Шаховской активно включился в краеведческую работу. Он занимался историей дворянских усадеб — «подмосковными культурными гнездами». Краеведческое движение 1920-х годов было широким и массовым, с двумя тысячами местных организаций, с пятьюдесятью тысячами членов и множеством музеев, державшихся на общественной инициативе. Движение отличалось высоким уровнем самоорганизации. Цели и направление работы краеведы определяли себе сами. Движение возглавлялось Центральным бюро краеведения (ЦБК), председателем которого был С. Ф. Ольденбург.
Виднейшим теоретиком движения был другой приютинец — историк И. М. Гревс. Он руководил методическим бюро ЦБК и разрабатывал концепцию «гуманитарного краеведения», которое, в противовес узкому «производственному краеведению», стремилось изучать «целокупную культуру». И. М. Гревс считал, что город — это не механическое скопление предметов и людей, а «целостный большой организм, обладающий специфическим единством ему присущей внутренней жизни… одушевленный своею особою коллективною психикой». Изучение местности как «собирательной личности», охрана природы, сбережение старины — вот что было важным для историка-краеведа. Подобный взгляд резко отличался от общепринятого. В условиях нэпа, требовавшего мобилизации всех видов ресурсов и обусловившего небывалый интерес к городскому краеведению, на передний план выходило изучение экономического потенциала тех или иных регионов.
Что касается отношения Д. И. Шаховского к этой проблеме, то он не просто проявлял живой интерес и любопытство к истории городов и экскурсионным занятиям И. М. Гревса. Как и И. М. Гревс, он считал не только важным, но и необходимым изучение «физиономии русского города». Понять мир, заложенный в русской душе, довести это понимание до всеобщего, «перекинуть мост между старой русской культурой и послереволюционной» — вот что являлось первейшим долгом краеведения, по мнению Д. И. Шаховского{339}. Задача осмысления жизни, стремление придать ей жгучий, глубокий и действенный интерес завораживала, вдохновляла на работу и поиски. Ценности, которым были преданы когда-то в молодости приютинцы, оставались актуальными и значимыми и после перенесенных жизненных бурь и стихий.
Свое поле деятельности в краеведении Д. И. Шаховской определил как изучение жизни русской усадьбы и жизни крестьянства, его искусства, быта. В Москве существовало, по словам И. М. Гревса, даже специальное общество по изучению усадеб. Правда, Д. И. Шаховской ничего о нем не знал. Поскольку мысль русская зрела в усадьбах, то изучение усадебной культуры, как представлял себе Дмитрий Иванович, неотделимо было от исследования истории декабризма. Краеведение интересовало его, поскольку можно было выяснить ту почву, из которой выросли и декабристы, и Чаадаев.
В июне — августе 1929 года в Москве действовала «Декабристская комиссия», в план работы которой входило прежде всего изучение усадеб и домов декабристов, а также задача общего изучения эпохи. Полностью выполнить план не удалось в силу сильной загруженности работой уездных краеведческих организаций. Исключение составило экскурсионное посещение усадеб «Васькино-Рождествено» и «Белая Колпь» — родовых поместий князей Шаховских. По мнению Шаховского, по результатам изучения этих усадеб можно было установить общие типичные черты стиля эпохи декабризма.
История декабристов захватила Д. И. Шаховского. «…Упиваюсь декабристами. Какой это неисчерпаемый и все вновь и вновь поражающий своим разнообразным богатством и свежестью источник духовной силы и яркой жизни!» — писал он 25 января 1925 года. Движение декабристов он отнюдь не считал узкодворянским, в отличие от общепринятого позже в советской историографии мнения. «Оно было и не могло не быть национальным. Только выразителями его, естественно, оказались дворяне, обладатели вершин той культуры, вскормленной трудовым народом, которая к тому времени вошла в настоящее общение с культурой европейской, т. е. с ведущей передовой силой сознания Земли-планеты. Вот так надо и можно сейчас использовать декабризм»{340}.
В течение долгого времени Д. И. Шаховской добивался получения допуска для работы в архивах. И только после изнурительного хождения по разного рода инстанциям ему 13 апреля 1931 года удалось получить ходатайство Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев в Центрархив о допуске его к занятиям. Разрешение работать в архиве на правах приезжего Д. И. Шаховской считал настоящей благодатью. Дмитрий Иванович внимательно изучал Семеновский бунт 1820 года, используя несколько сот детских и юношеских писем, сохранившихся у И. Д. Щербатова, а также чаадаевские письма. Его изыскания были посвящены фигурам А. С. Пушкина, М. М. Щербатова, П. Я. Чаадаева.
Он непрестанно думал о них, размышлял над проблемами развития русского самосознания. «Ведь русская история с Пушкиным не то, чем она была бы без него, — писал Шаховской В. И. Вернадскому, — все русское самостоятельное сознание поднялось с ним на какую-то высшую ступень, и высоту этой ступени пока еще никто не измерил, мы Только начинаем об ней догадываться, и плоды его достижений еще впереди. Я не только по влечению, а и по предмету ближайших своих занятий Чаадаевым постоянно сталкиваюсь с Пушкиным, но, мне кажется, и помимо такой связи, в нас есть какая-то внутренняя, органическая, духовная связь с Пушкиным, которую мы еще недостаточно осознали и недостаточно используем — и очень много от этого теряем. Я всякий раз, перечитывая его теперь, нахожу новые глубины мысли и какую-то невероятную правду и силу чувства. Всякое настоящее соприкосновение с Пушкиным обогащает душу не высшим знанием, а придачей ей какой-то новой, прибывающей и далее силы»{341}.
Показательно, что все сюжеты, волновавшие Дмитрия Ивановича как исследователя, были очень тесно взаимосвязаны друг с другом и во временном отрезке, и в проблемном плане. Как мы помним, П. Я. Чаадаев и И. Д. Щербатов, внук известного историка М. М. Щербатова, были двоюродными братьями. Кузинами Чаадаеву доводились и сестры Наталья и Елизавета Щербатовы (бабушки Д. И. Шаховского). Они росли в одной семье. В доме Щербатовых на Кузнецком Мосту проходили собрания студентов Московского университета. Дружеские связи впоследствии оформились и легли в основу объединений молодых офицеров — участников заграничных походов русской армии{342}. Одним из таких объединений стала артель офицеров Семеновского полка. Многие будущие декабристы были желанными гостями дома Щербатовых. Д. И. Шаховской фактически изучал историю своей семьи, которая стала неотъемлемой частью важнейших событий российской истории XVIII–XIX веков.
Другой проблемой, которая живо интересовала Шаховского в связи с его углублением в отечественную общественно-политическую мысль, была история русского масонства.
Работая в бывшем архиве Министерства юстиции на Девичьем поле, над документами им же собранных когда-то и находящихся позже в архиве щербатовских материалов, Дмитрий Иванович считал «чрезвычайно важным обнаружение масонских писаний и переписки». Без этого рассматривать XVIII век не представлялось ему возможным. «Здесь важный корешок» — для понимания и исторического прошлого, и генезиса, и эволюции соборного сознания. Изучая М. М. Щербатова, Д. И. Шаховской проработал огромный пласт источников. Поскольку эта работа требовала много сил и времени и отвле