В одном из неотправленных писем своей сестре Н. И. Оржевской, возвращаясь к этой формуле, взятой Августином из Евангелия от Иоанна (глава 14, стих 6; слова Христа: «Аз есмь путь, истина и живот»), Шаховской так определил эту мысль: «Путь есть свобода. Истина есть всеединство. А жизнь есть любовь»{353}.
Идея соборного сознания и идея ноосферы стали результатом научных размышлений двух мыслителей, попытавшихся соединить естественно-научное и гуманитарное знание, определив мысль как своеобразную форму энергии. Достижение единого соборного сознания путем усвоения сознанием человечества единства людей и их слияния должно было привести к постепенному установлению социальной системы, которая могла бы водворить царство истины среди людей. Наступление царства разума на всей планете предполагала ноосфера. Причем «это не фатализм, а эмпирическое обобщение», считал В. И. Вернадский. За идеями двух друзей стоял пережитый ими эмпирический опыт, опыт братской всепобеждающей любви. Это было эмпирическое обобщение, не что-то придуманное, а реально пережитое. Любопытно, что похожая идея встречается и у И. М. Гревса, размышлявшего над проблемами культуры. В неопубликованной книге «Город и его жизнь» (1927) И. М. Гревс пользуется термином «антропосфера», имея в виду «плоть культуры», в отличие от наполняющей ее «души культуры»{354}.
Приютинцы на практике попытались осуществить идеал соборности так, как они его понимали и скорее не в религиозном, а в социальном аспекте, близком к славянофилам (А. Хомякову и др.). В истории русской нецерковной интеллигенции это была, пожалуй, единственная попытка, да к тому же продолжавшаяся до 1930-х годов включительно. В каждой своей точке этот путь был связан с максимальным раскрытием личности на всех уровнях коллективно-личностной иерархии: от индивидуума до человечества в целом, которое Гревс воспринимал как единую великую личность, с бережением личности, согласно любимому выражению Вернадского.
Братство «Приютино» оказалось не связанным на протяжении своей истории ни с одним определенным географическим пунктом, ни с одним конкретным, практически достижимым делом. Тем рельефнее выступило главное — культурное и этическое — дело Братства, не сводимое к конкретике, но разнообразно преломлявшееся в ней. Задачу свою приютинцы видели в осмыслении жизни. Слово это значило для них не то (или не только то), что сейчас для нас: осмысливать жизнь значило наполнять ее смыслом (и свою, и общую), но также — и угадывать смысл происходящего (с тобой, с окружающими, с человечеством). Работая над кардинальными проблемами: личность и общество, культура и народные массы, наука и нравственность, наука и государство, пути социального и культурного творчества, общество будущего — это лишь немногие из необозримого круга проблем, волновавших их мысль, — они и все то, что делали, всю повседневную жизнь Братства осмысляли в общечеловеческих масштабах и категориях.
Каждый в своей области и на своем поле пытался внедрить общие достижения. Эту особенность Братства И. М. Гревс называл «влечением ветвиться», и можно было бы проследить, как каждым братские начала проводились в жизнь. Вокруг Ф. Ф. Ольденбурга образовался тесный круг педагогов в Твери. В его центре — коллектив земской учительской семинарии, которой Ф. Ф. Ольденбург руководил на протяжении тридцати лет. Были выпущены тысячи народных учительниц. И. М. Гревс сплотил вокруг себя учеников-единомышленников в гимназиях, университете, Экскурсионном институте, на Бестужевских курсах и во встречах с краеведами, отдавая основные силы преподаванию, живому общению, звучащему слову.
Братские начала можно увидеть в коллективах, собиравшихся вокруг В. И. Вернадского. Среди неофициальных — школы Вернадского в минералогии, геохимии, биогеохимии; пример официально функционировавшего — коллектив Радиевого института.
Идеей С. Ф. Ольденбурга было братское общение всех востоковедов. Ольденбург проявил себя организатором; он «понимал организаторскую деятельность как некую соединительную ткань между живыми, но чуждыми друг другу организмами». Он «был тесно связан со своими товарищами и современниками, организуя их в поколение, имеющее лицо, — все при помощи своего удивительного умения подойти к каждому, не вторгаясь в уклад его жизни, не враждуя с его особенностями, не мстя холодностью за неответ на приветливость и вообще тщательно, какою угодно ценой ища научного братства, в которое он верил до конца жизни»{355}.
Д. И. Шаховской был организатором и душой московской кооперации, он много сделал для развития самых разных форм общественной самодеятельности и самоуправления.
В. И. Вернадский был, в отличие от друга, более этатистом по своим социальным воззрениям. Еще до 1917 года он разработал концепцию и программу государственной организации науки. После 1917 года он практически полностью пересмотрел отношение к своему кадетскому политическому прошлому. Увлеченный идеей глобальной научно-технической революции, превращения человека в геологическую силу, коренным образом преобразующую биосферу, В. И. Вернадский считал избрание формы государственного устройства важной, но все же второстепенной проблемой. Он старался не вмешиваться в политическую деятельность. Реальных форм для политической борьбы В. И. Вернадский не видел, споры о республике и монархии ему представлялись «гниением», «интервенция — несчастием», «силы у эмиграции нет, и идеалы многих из них чужды в русской среде». Как изменится русская власть — прогнозировать трудно. В одном В. И. Вернадский был твердо уверен: «Власть может измениться только насилием — но едва ли его формой может быть интервенция».
Наблюдая вокруг себя развал прежних жизненных устоев, Владимир Иванович, как свидетельствует запись в дневнике от 17 марта 1920 года, поражался одной явной аномалии. «На поверхности, у власти и во главе лиц, действующих, говорящих, как будто задающих тон, — не лучшие, а худшие. Все воры, грабители, убийцы и преступные элементы во всех течениях выступили на поверхность. Они разбавили идеологов и идейных деятелей. Это особенно ярко сказывается в большевистском стане и строе. Но то же самое мы наблюдаем и в кругу добровольцев и примыкающих к ним кругов. И здесь теряются идейные, честные люди. Жизнь выдвинула на поверхность испорченный, гнилой шлак, и он тянет за собой среднюю массу… А долго он существовать не может, так как он сам себя истребляет и уничтожает и скоро становится невыносимым всем». К концу 1920-х годов облик политической власти не изменился. В. И. Вернадский продолжал повторять: «Талантливых людей очень мало, а главное — нет знающих. Это очень тягостно отзывается — и очень дорого на деле»{356}.
Спустя годы, когда советская власть уже утвердилась в стране, коренным образом преобразовав российское общество, и когда она оказалась перед лицом агрессии со стороны фашизма, оценки В. И. Вернадским большевистского режима не изменились. Однако он отдавал должное тому положительному, что было сделано, и по-прежнему непоколебимо верил в силу русского народа, способного выжить в самых тяжелых условиях. В дневнике 30 июля 1941 года В. И. Вернадский писал: «Принципы большевизма — здоровые; трутни и полиция — язвы, которые вызывают гниение, — но здоровые основы, мне кажется, несомненно преобладают. Страна при мильонах рабов (лагеря и высылки НКВД) выдержит эту язву, так как моральное окружение противника — еще хуже». Такова была гражданская позиция не просто выдающегося ученого, но и великого российского патриота и государственника.
Свое неучастие в политической борьбе В. И. Вернадский объяснял также нежеланием «калечить свою личность боязнью сношений с близкими и дорогими». Важно отметить, что отношение к вновь установившемуся режиму у Вернадского далеко не всегда совпадало с оценками Д. И. Шаховского. Продолжая развивать вышеприведенную мысль, В. И. Вернадский писал И. И. Петрункевичу 22 июня 1923 года: «Это было бы действительно подчинением ненавистному для меня коммунизму». Как мы уже отмечали, В. И. Вернадский оказался перед сложным выбором — оставлять ли Россию и эмигрировать, что позволяло организовать полноценную научную экспериментальную работу, или вернуться в Россию и служить, если позволят, на благо Отечеству.
Удивительно, но порой судьба на своем очередном витке ставит человека перед одним и тем же выбором. Как будто проверяет: хорошо ли мы усвоили ее уроки. Еще будучи студентом Петербургского университета, В. И. Вернадский вместе с другом детства А. Н. Красновым мечтал отправиться в длительное заграничное путешествие. Вернадский вспоминал: «Я решил, но ничего не говорил матери, по окончании университета уехать за границу, кругом света — хотел видеть тропики. В семье я жил своей жизнью. И думал об отъезде надолго, даже об эмиграции, так как я тяжело переживал гнет самодержавных форм, которые казались порочными»{357}. Однако встреча с будущей супругой Натальей Егоровной Старицкой совершенно изменила его планы. Вернадский остался тогда в России так же, как и позднее, и во многом благодаря позиции друга.
Однако в отличие от Д. И. Шаховского, особое внимание уделявшего народному самоуправлению и самодеятельности, В. И. Вернадский был сторонником государственных начал в развитии страны. Главной задачей в переживаемый Россией исторический момент он считал налаживание культурной и бытовой работы. Быт являлся «гораздо сильнее в борьбе с коммунизмом, чем все интервенции, заговоры (которых к тому же почти нет!)»{358}. Силу русского единства и русской мощи В. И. Вернадский видел в творческой культурной работе — научной, художественной, религиозной, философской.