а них, когда их душа бывает тронута и открыта, когда она чувствует добрые и мягкие чувства, и увидите в глазах их, что гораздо больше, чем Вы могли бы сказать мне словами… в их душе живет нечто глубокое и прекрасное; их ясный ум и сильная воля бывают у других людей; и одни не могли бы заставить любить их; но когда их сердце смягчается и бывает невинно, то отражается на лице таким ясным и прекрасным светом, который освещает всего человека и смотрящего на него, и притягивает всю его душу; а я не могу не любить Митю, и без него мне безразлично все остальное и собственная моя жизнь, вне его, не имеет смысла и не важна»{47}.
Отношение Дмитрия к своему учителю было не менее отзывчивым и искренним. «Незабвенный учитель и друг», по его словам, был одарен «тонким чувством прекрасного, способностью верного и глубокого понимания человеческой души». Его «вечно ищущая истины, добра и красоты — природа эта все-таки мало ценилась по достоинству, производила часто впечатление слабости, излишнего фантазерства и слишком сильной зависимости от поддержки окружающих, от внешних обстоятельств»{48}.
Правда, отец Мити — И. Ф. Шаховской далеко не одобрял сына. В одном из писем Мите он прямо утверждал, что не понимает его дружбы с М. С. Громекой, поскольку «этот господин — порядочный нахал и безо всякого понятия о чести и порядочности». И в то же время И. Ф. Шаховской не препятствовал их общению, говоря Мите: «…это Твое дело» (именно так, с большой буквы){49}.
М. С. Громека оказал существенное влияние на становление взглядов юного Шаховского, повернув его к проблемам самосознания, самопознания русского народа, к национальной идее. Он был приверженцем более основательного и глубокого преподавания отечественной истории, языка и литературы в средней школе. Не будучи принципиальным противником классического гимназического образования, М. С. Громека смело выступал против сковывающего процесс обучения формализма и оторванности его от подлинных запросов жизни.
В наброске своей речи на педагогическом совете VI Варшавской гимназии, посвященной необходимости изменения учебной программы, М. С. Громека утверждал, что стержнем школьного образования должно стать «основательное изучение народной словесности и вообще отечественной истории и литературы», именно эти предметы, по его мнению, должны быть «истинными орудиями образования».
Во всемерном развитии национального начала в школе М. С. Громека видел путь к преодолению умственной и нравственной слабости современного молодого поколения. Его логика рассуждения была следующей: именно национальное воспитание «разовьет национальное чувство и сделает его сознательно чутким к индивидуальным особенностям народного характера, привяжет его глубоко и прочно к интересам общественной жизни в ее действительном значении, уничтожит ту безличность и бесцельность рационалистического направления, развивающегося на почве исключительно классического образования, когда живые зародыши народной личности оставляются в небрежении и подавляются».
М. С. Громека полагал, что социальный прогресс должен основываться прежде всего на нравственном самоусовершенствовании личности, на ее внутреннем обновлении и всестороннем раскрытии возможностей и таланта человека, «гармонического развития его духа», который заключал «в себе национального по крайней мере столько же, сколько и общечеловеческого». Выступая на торжественном выпускном собрании в VI мужской и III женской варшавских гимназиях, М. С. Громека обращает внимание своих слушателей именно на нравственную сторону семейной жизни как «главнейший предмет» воспитания{50}.
Находясь в Варшаве, М. С. Громека, как и многие его соотечественники, тяжело переживал свою оторванность от России. Его московский приятель Н. И. Кареев, с которым М. С. Громека первое время снимал квартиру, вспоминал о своем пребывании в Варшаве как о весьма тяжелом периоде в жизни. «Политическая атмосфера Варшавы с самого же начала неприятно бросилась мне в нос, — говорил он. — Я даже стал думать, не вернуться ли мне в Москву… но некуда было ехать на профессорское место… как только оказывалось возможным, уезжал оттуда. Иногда даже на летние месяцы я не оставлял квартиру за собою, перевозя свои пожитки в склад»; «я видел, что в Варшаве русские люди только и делают, что всячески теснят поляков и своей некультурностью позорят русское имя, к чести которого я не мог быть равнодушным на чужбине»{51}.
В России тем временем развертывались поистине драматические события. Террористические акции народников всколыхнули русское общество. Крайние проявления нигилизма получали неоднозначную оценку даже в среде учащейся молодежи, не говоря уже об их наставниках. Преграду нахлынувшей волне вседозволенности Громека видел в пробуждении национального самосознания, на что и должны опираться образование и воспитание.
Национальное чувство Громека пытался привить и Дмитрию. Митя, будучи гимназистом, имел возможность на каникулах летом бывать на родине в гостях у своих бабушек в родовом имении Щербатовых — Рождествене под Москвой. В письме от 11 июля 1879 года М. С. Громека писал Мите: «…Тоскуя, что долго не увижу Вас, я радовался, что Вы побываете в России и наберетесь русского духу и Ваше полуотвлеченное русское чувство, воспитанное вдали от родины, получит плоть и кровь… Потому что, конечно, нигде русская жизнь не может так благотворно подействовать на Вас, как в деревне». В другом письме М. С. Громека указывал, что жизнь в России является единственным условием «вполне плодотворной деятельности и внутреннего довольства». Позднее, в «Автобиографии» Шаховской признавался: «Ко всему, что говорилось о России, я, страстно туда стремившийся гимназист VII или VIII класса, проведший детство свое с 4-х лет в Варшаве, жадно прислушивался…»{52}
Будучи во взглядах гораздо ближе к славянофилам и почвенникам, чем к западникам-либералам, Громека между тем стремился максимально объективно разобраться в существе разделявших оба лагеря противоречий и призывал к этому Митю. «Славянофилы неправильно понимают отношение народа к обществу и личности, ложно понимают их отношение в русской истории и их настоящие и будущие задачи», — считал гимназический учитель. «У Достоевского есть прекрасные мысли, но противоречия грубейшие. У Аксакова тоже. «Русь» и «Дневник» я за все время их издания добросовестно изучил и пришел вообще к отрицанию их. Но и противоположный лагерь, с Пыпиным во главе, представляется мне столь же грубою односторонностью»{53}.
Для Мити М. С. Громека стал не просто учителем, но и наставником, старшим товарищем, близким другом и просто дорогим человеком, с которым можно было обсудить и личные проблемы, и учебные дела, и вопросы общественной жизни, найти поддержку, понимание, совет. В одном из писем из Москвы Митя обсуждал с М. С. Громекой кандидаток из девушек, в которых он, в принципе, мог бы влюбиться. Интересен один факт — говоря об Анне Сиротининой, которая впоследствии станет его женой, Д. Шаховской писал: «Когда я ее увидел, то сразу усомнился, а очень скоро вполне убедился, что это не то». В то время ему нравилась дочь Л. Н. Толстого, это «надежная кандидатка», признавался он, и «в нее я, полагаю, влюбиться могу»{54}. После своего переезда в Москву он, как и М. С. Громека, часто бывал в гостях у Л. Н. Толстого.
Творчество Толстого было предметом научных изысканий М. С. Громеки. В последние годы жизни он напряженно работал над критическими очерками, посвященными роману «Анна Каренина» Л. Н. Толстого (впоследствии эти очерки выдержали несколько изданий) и его знаменитой «Исповеди». В процессе работы Громека по-прежнему делился со своим учеником переживаемыми мыслями и идеями.
Дмитрий порою весьма резко отзывался относительно отдельных частей присланного сочинения. «Ваше сочинение мне очень не понравилось, — писал он в ответном письме, — я полагаю, что без важных перемен Вы его печатать не должны, а подавать его в теперешнем виде как магистерское сочинение нечего и думать». Не понравились Дмитрию стиль автора, способ изложения материала, отсутствие навыков научного труда. Критиковал он своего учителя за то, что «мало простоты», «слишком далеко пускаетесь в разбор», «недостаток целостности, единства», частые повторения, неясность в выражениях. Возникало такое ощущение, что исследователь хотел «все выболтать»{55}.
Когда книга М. С. Громеки «О последних произведениях ip. Л. Н. Толстого» печаталась еще в виде ряда статей в «Русской мысли», бедный Михаил Степанович находился уже в психиатрической больнице Николая Чудотворца в Петербурге. В 1882 году он тяжело заболел психическим недугом. Громека жаловался на усталость от жизни, общее разочарование, большую нервную слабость, упадок духа. Мысли об одиночестве, бесполезности проделанной работы, пессимизм не давали покоя изнеможенной душе. По причине болезни пришлось оставить службу. На Рождество 1883 года, почувствовав себя немного лучше и получив разрешение навестить друзей, Громека зашел к своему товарищу по университету — некоему Романову. Не застав его дома, он воспользовался его заряженным револьвером и застрелился. Как позже вспоминал А. А. Корнилов, «никак нельзя было предвидеть такого близкого и грустного конца для этого в высшей степени симпатичного, общительного, мягкого и во всех отношениях милого человека»{56}.
Дмитрий Иванович глубоко переживал гибель Громеки. После кончины матери это была вторая в его жизни потеря близкого человека, долго не заживающая рана.