.
В связи с «делом Академии наук» в 1929–1930 годах были произведены массовые аресты и среди краеведов, в результате чего «гуманитарное краеведение» было окончательно сломлено. Как мы уже отмечали раньше, одним из главных идеологов краеведческого движения был Иван Михайлович Гревс. Он сотрудничал с журналами «Краеведение», «Экскурсионное дело», «Экскурсии в культуру», «Педагогическая мысль». Особо пристальное внимание И. М. Гревс уделял материалам, посвященным истории Петербурга. Еще с конца 1910-х годов вокруг ученого сгруппировался круг лиц, занимавшихся данной проблематикой. В 1921–1927 годах профессор был сотрудником Ленинградского исследовательского экскурсионного института, заведовал его гуманитарным отделом (1921–1924), а в 1921–1929 годах входил в состав Центрального бюро краеведения. Кроме того, он состоял членом различных общественных организаций краеведческого направления. Библиография по краеведению России, собранная И. М. Гревсом в эти годы, состояла из 467 наименований.
И. М. Гревс был автором многочисленных очерков по истории русской провинции, внимательным исследователем личности и творчества Р. Роллана, И. С. Тургенева, А. П. Чехова. Его признавали мастером биографического жанра, он написал несколько десятков очерков о жизни своих коллег, учителей, друзей и учеников. Его биографические описания представляют собой небольшие исследования, содержащие множество интересных фактов, характеристик тех или иных исторических эпох. Не случайно свой метод изучения истории И. М. Гревс называл биографическим. Он обращался к ярким, выдающимся личностям как источнику познания человеческой культуры. Кстати говоря, именно И. М. Гревс одним из первых в историографии подробно написал о членах Братства «Приютино»; благодаря его характеристикам мы можем сегодня воссоздать яркие портретные образы того или иного приютинца.
В конце 1920-х годов краеведческое движение было полностью огосударствлено, руководство сменено, ЦБК переведено из Ленинграда в Москву. В 1920-е годы наступила пора жесткого диктата М. Н. Покровского в исторической науке. Преподавание истории в университетах было отменено, а вместо него введено преподавание исторического материализма. Произошедшие изменения болезненно отразились на творческой деятельности И. М. Гревса. Он, как и многие другие историки, оказался за бортом и тяжело это переживал. Только в 1934 году, когда исторические факультеты и преподавание истории в вузах были восстановлены, И. М. Гревс смог вернуться в Ленинградский университет. Его главной заботой стала работа с аспирантами, хотя он и продолжал читать лекции студентам. Деятельно участвовал он и в жизни профессорской коллегии.
В 1920—1930-е годы И. М. Гревс много работал над различными исследовательскими проектами, но то ли из-за отсутствия финансирования последних, то ли по иным причинам большинство его работ остались неопубликованными, они продолжали лежать в ящиках его большого письменного стола. В конце жизни И. М. Гревса называли несовременным и даже неинтересным автором, отказывали в публикациях и не давали необходимого объема для издания его работ{366}. Но созданное им направление в медиевистике, в историческом краеведении и в культурологии оказалось очень перспективным, востребованным и особенно актуальным в наши дни.
В связи с кончиной И. М. Гревса 16 мая 1941 года В. И. Вернадский записал в своем дневнике: «Мысли об Иване — все время. Последний (и самый старый по возрасту) из нашего Братства ушел полный сил умственных… Иван здесь играл пассивную роль — страдающего. Это явно указывает, что с точки зрения истины — как она сейчас выработана человечеством — это тяжелое переживание (грех) sub specie aetemiatalis[3]второстепенно.
Иван должен был приехать к нам на днях. Фатум древних резко сказался в жизни нашего Братства, характерным для которого была его интимность и отсутствие большой организованности. Попали в такой мировой катастрофический период, который многое во всем происшедшем объясняет.
Надо сохранить архив Ивана, но он один мог его обработать. У меня его для заметок о нем, Мите, Сергее, Федоре — нет»{367}.
Здесь показательно замечание Вернадского об интимности и отсутствии большой организованности в Братстве. Приютинцы практически в течение всей их жизни возвращались к вопросу о том, насколько реально существует Братство и кто в него входит. Эта тема постоянно волновала и Шаховского, самого горячего сторонника братских отношений, глубоко проникшегося и принявшего дух Приютина еще в молодости. И уже на склоне лет Дмитрий Иванович все более укрепился в подлинном его существовании. «Аня спросила, — пишет он, — да что же такое — братство? И кто же это — братство? Я кратко ответил на оба вопроса. На первый, впрочем, довольно неопределенно, сославшись на сложность темы и невозможность исчерпать ее в двух словах. Я только заметил, что, по моему мнению, в наше сложное время без соединения людей в форме братских соединений невозможно никакой личности сознательно и деятельно участвовать в жизни… На второй вопрос — кто? — я с недоумением к самому вопросу сказал: да Иван, Владимир, Сергей, я… Это вызвало ответное полнейшее недоумение, чтобы не сказать насмешку. «Да разве у вас есть друг ко другу братское чувство? Разве ты относишься к Сергею, как к брату?» — «Конечно есть», и я даже определил это отношение и вам его сообщил: для него братство в общении с умершими — Шурой, Федором, Адей. Он думал, что советуется с ними в решении вопросов жизни… По-моему, это самообман, но все же в этом — его причастность к братству. — «Это твой рассказ о видении?» — Да, но я в нем привел подлинные слова Сергея и в этой части своей это точное изложение бывшего.
Анюта выходила по хозяйственным делам в этой части беседы — вернувшись, она сказала: «Да ведь братство было всегда какое-то отвлечение». Я на это ответил: «Может быть, так для тебя. Для меня оно было и остается реальным»{368}.
Жизненные пути приютинцев постепенно подходили к завершению. На пороге все более насущно стояли проблемы осмысления пройденного, пережитого, подведения итогов. В июле 1934 года Д. И. Шаховской, говоря об «итожном времени», писал в одном из писем В. И. Вернадскому: «В небесной канцелярии сейчас всему подводится итог — так определяю я в шутку настоящий момент. И приходится очень прислушиваться и вдумываться в подытоживания других»{369}.
Вопросы личного бессмертия, истинного смысла жизни и предназначения человека и его веры в Бога непрестанно дискуссировались в кругу приютинцев. Богата такими размышлениями переписка Д. И. Шаховского и В. И. Вернадского. Подход к самому понятию «жизнь» у обоих примерно одинаков. Жизнь сравнивалась с совершенным явлением, один раз развертывающимся в неповторимой своей полноте и этим самым своим однократным актом пребывающим вечно. Однако попытку постичь жизненный смысл Д. И. Шаховской предпочитал производить на философском уровне, В. И. Вернадский — на научном. Между ними завязался своеобразный спор. Вернадский называл себя философским скептиком, считая, что философия, по существу, не может привести к истине, равной по силе и общеобязательности той, которая достигается наукой. Д. И. Шаховской, напротив, доказывал, что необходимо признать что-то ценное в знании вненаучном так же, как и в данных и обобщениях научных. По его мнению, научное знание не могло претендовать на единственно достоверное и общеобязательное, так как и в научной области всё условно и изменчиво, «все достижения вчерашнего дня пересматриваются сегодня и могут замениться противоположными истинами завтра». В области философского знания также возможны были обязательные для «всякого правильно работающего сознания» приемы и положения, как и в научной работе. «Очень бы хотелось в этой области, — заключал Д. И. Шаховской, — подвести итоги своей мысли и узнать, к чему пришли другие близкие, мне кажется, здесь — разрешение основных загадок истории и выход из современных затруднений, переживаемых человечеством. Потому что ведь все сводится к вопросу о значении человека и о смысле жизни».
14 октября 1931 года в письме В. И. Вернадскому Д. И. Шаховской продолжал излагать свои мысли. В частности, он писал другу: «Пытаясь установить отличительные черты философии и науки, ты бьешь в основную жилу роковых вопросов современности. Но выводы твои не кажутся мне убедительными». По мнению Д. И. Шаховского, различия между наукой и философией у В. И. Вернадского сводились, собственно, к одному: «к степени личного творчества и к способности придать своим достижениям характер общеобязательных положений». Одной из основных задач философии Владимир Иванович считал анализ слов. В науке же понятия отвечали реальному предмету, факты и эмпирические обобщения как часть науки являлись для всех общеобязательными, хотя и в очень ограниченной области. Это утверждение вызвало недоумение у Дмитрия Ивановича. Возражая, он настаивал, что и в философии тоже должна быть какая-то фактическая основа, а анализ слов в философии должен заключаться в соответствии слов фактам, то есть совсем как в науке. Не мог Д. И. Шаховской согласиться и с тем утверждением В. И. Вернадского, что философия как искусство была проникнута личностью, между тем как основа прогресса науки мыслилась в обезличении ее результатов. По мнению Д. И. Шаховского, это было вовсе не существенное и не основное различие. «Всегда в обеих областях новое достигается высшим личным напряжением и затем в обеих областях одинаково неизбежно стремление к обезличению добытого знания и к приданию ему характера общеобязательных положений. Слабость достижений философии в последнем отношении зависит только от неразработанности методов и от отсталости философской организации, в смысле системы добывания знаний сов