окупными усилиями, как это имеет место в науке, что и составляет силу последней. И проявление личного творчества, и стремление сообщить плодам этого творчества свойство общеобязательной силы не составляет особенности одного из двух путей приближения к истине, различие должно быть в чем-то другом».
И философия, и наука в своем приближении к истине предполагали работу совокупного, общечеловеческого сознания. «Истина есть совокупность всего сущего в его полноте — цельности и многообразии», — утверждал Шаховской. Различие двух путей, по его мнению, состояло лишь в том, что «в науке мы идем от частного к целому, предварительно раздробив это целое на отдельные явления, в философии же мы, основываясь на органически сливающиеся в нашем сознании совокупности всего познанного, пытаемся схватить самую сущность целого» и «стремимся сразу познать самое общее». Настоятельная задача философии и науки заключалась в выработке метода объективирования достижений. Причем научный метод уже в какой-то степени исчерпал себя, дойдя до определенного рубежа. Должное внимание необходимо было уделять теперь философскому методу, возможно, более важному пути, «если только можно говорить о сравнительной важности двух вещей, одинаково необходимых, неизбежных и взаимно дополняющих друг друга»{370}.
Таким образом, мы вновь видим, что центром размышлений Д. И. Шаховского, в данном случае философских, является идея соборности. Вокруг соборности строятся все поиски в научном и философском плане, так что даже вопросы смысла жизни человека и его значения рассматриваются сквозь призму совокупности человеческого сознания. Эта мысль настолько занимала Д. И. Шаховского, что он пытался активно в нее вовлечь и своих друзей, в частности, не понимая, почему В. И. Вернадский без должного осознания и значения, которое он уделял науке, подходил к высказанным им идеям.
Вероятно, сдержанность ученого объяснялась не столько его рационализмом, сколько определенным скепсисом в вопросах религии и веры как методов познания окружающего мира. Напротив, Шаховской решению этих вопросов придавал особое значение. Но и здесь его воззрения носили отнюдь не ортодоксальный и традиционный для православного христианина характер.
В письме И. М. Гревсу от 18 января 1938 года Д. И. Шаховской, которому было 77 лет, написал следующие стихи:
Я привязал хвостами всех чертей к воротам ада,
Теперь без страха можем все друг друга мы любить…
Любовь всесильна; но ее понять еще нам надо,
Все могут размаха, данного Христом ей, изучить:
«Все люди братья», — раздалось Христово слово.
Прошли века, мы им должны учиться снова{371}.
Как нельзя лучше эти стихи демонстрируют понимание Д. И. Шаховским идеи Братства. Братство есть воплощение заветов Христа: «Все люди братья». А вместе с тем практически это союз людей, решившихся применить эти три слова в своей жизни — и убедить в их истине весь род людской. Если бы эта задача была решена, то, по мнению Д. И. Шаховского, это изменило бы судьбу вселенной.
Дмитрий Иванович полагал, что церковь как институт социальный, а не сакральный должна быть готова и к внешним, и к внутренним изменениям. Только в такой церкви возможна живая вера. «Церковь развивается, — обосновывал свой тезис Шаховской. — В этих двух словах весь вопрос о будущности христианства. Труп или стимул жизни? Пока слова эти не станут общепризнанным в православии лозунгом, оно не станет живой, созидающей силой…»
«Но что это значит? — продолжал задаваться вопросами Дмитрий Иванович. — Не значит ли это только то, что христианство перестало быть безболезненным соборным исканием истины — а только в этом истинный смысл всякой религии, — а стало выражением одного фазиса этого искания, перестало отражать в себе жизнь человечества… Как едино бытие, так едина и истина, едины и общие условия искания ее, и к установлению религиозной истины надо неуклонно применять все имеющиеся в распоряжении человечества приемы искания и проверки. Нельзя отгораживать религию в какой-то угол за занавеской, куда нет хода критике, здравому смыслу и научным изысканиям, а главное — общим результатам развития человеческого сознания. Истина одна — именно потому на всяком ее отрезке отражается всякое новое завоевание человеческого разума, и религию надо изучать, как мы изучаем все, что хотим понять и сознательно усвоить»{372}.
Очевидно, что для Д. И. Шаховского постижение истины, ее вечный поиск имели самодовлеющее значение. Он допускал раздельное существование истины и веры, причем последняя выступала лишь одним из возможных способов познания первой. Христианство (да и религия вообще) для Шаховского утрачивало свою мистическую таинственность, святость и целомудренность. Происходит десакрализация веры. Для свободного сознания в принципе нет ничего непостижимого. Все может быть подвластно человеческому разуму. В мировоззрении Шаховского гуманизм и прогресс человеческого общества выступают как абсолютные ценности. Он проходит через своеобразное искушение истиной и антропоцентризмом. Понимал ли он это? По силам ли ему было с этими искушениями справиться? Смог ли он их преодолеть? Наверное, мы до конца не сумеем ответить на эти вопросы, но предложим читателям некоторые размышления по этому поводу.
Трагедия приютинцев как мыслителей и личностей крупного масштаба, на наш взгляд, состояла в том, что в их философии место Бога занимало Человечество как высшее существо. Для В. И. Вернадского с молодых лет единственно понятной религией была та, «где есть вечно сущая бессмертная личность», и всякое божество ему представлялось «вторичным явлением в религиозном чувстве человека». Д. И. Шаховской, например, религиозные постижения относил к области философии. Восприятия веры, по его мнению, представляли такой же источник знания, как и наблюдение явления. Но этот источник философского знания, так же как и в науке, для того, чтобы стать средством приближения к истине, должен быть соответственно обработан{373}.
К вопросам соотношения нравственности и религии приютинцы также подходили неоднозначно. Еще в 1885 году, то есть будучи очень молодым человеком, взгляды которого находились в процессе формирования, Д. И. Шаховской так определил свое жизненное кредо: «Я поступаю по религии, когда то, что я считаю нравственным, я делаю с удовольствием, когда мне приятно поступать нравственно… Совсем не тот поступок нравственный, который соответствует прогрессу в мире, а тот, который, ставши общим принципом поведения, — способствовал бы этому прогрессу». «Не влияние христианства, — говорил в свою очередь в 1901 году В. И. Вернадский, — а главным образом усиливающееся влияние науки и научного духа вызывает большую гуманность в общественном строе и в государственной жизни… Наука основана на свободе человеческого разума, тесно и неразрывно связанного с демократическим духом равенства».
Можно во всем этом увидеть черты нравственного релятивизма, если бы мы не представляли ни сам облик приютинцев, ни суть их духовно-нравственных исканий. Как ни старались наши герои, устремившись в вечность, преодолеть свое время, но безусловно историческая эпоха, к которой они принадлежали, накладывала свой отпечаток. Мы сегодня хорошо представляем, что ни научный, ни социальный прогресс, перед которым преклонялись приютинцы, не в состоянии улучшить нравственную природу человека. Напротив, он зачастую освобождает его от всяческих моральных норм. История XX века с особой силой подтвердила это.
Из всей оставшейся в живых к концу 1930-х годов мужской части Братства один только И. М. Гревс был церковно верующим. Как справедливо отметил один из исследователей, данное обстоятельство «вносило дополнительные оттенки в отношения» между ними. Запись Вернадского в дневнике 17 мая 1941 года, на следующий день после смерти Гревса, красноречиво характеризует их драматизм: «Вчера утром умер Иван. Так мы с ним и не увиделись. Он хотел приехать, и надо было бы перед уходом из жизни повидаться.
Все построения — религиозные и философские — о смерти являются сложными концепциями, в которых научнореальное, вероятно, едва ли сказывается — а научная мысль еще не подошла даже к первым построениям.
Странным образом я подхожу к идее, что атомы — изотопы — иные в живом и косном. Это во-первых, а во-вторых ясно, что 1) все живое от мельчайшей бактерии и амебы и до человека — единое; 2) что материально это отличается от всех косных природных тел мироздания — поскольку мы его знаем… Я думаю, что различие кроется глубже, чем в физико-химических свойствах (которые одинаковы), но в состояниях пространства-времени; 3) мы не знаем еще много основного: есть неизвестные нам свойства человека, которые затронуты, по-видимому, индийскими мыслителями, и мы не знаем, какие процессы были или есть в природе — на Земле, в частности, — которые отвечают созданию пространств-времен, отвечающие живому организму; 4) возможно, что жизнь — живой организм, в отличие от всего в природе существующего — отличается атомами… 5) эти явления космические. В космосе солнечные системы занимают особое положение в Галаксии — около центра.
Николай Павлович Анциферов звонил мне, что он недавно видел Ивана — он бодрый, собирался к нам в ближайшее время. Умер внезапно.
Иван был христианин с мистическим оттенком — глубже понимал христианство, чем, например Шики-Шаховские. Думаю, Георгий мой к его настроениям близок»{374}.
Даже внутри Братства, как мы видим, каждый из его членов, людей духовно близких, на многие принципиальные вещи, в том числе онтологические основы бытия, смотрел по-разному. Эта разность и сближала, и влекла их друг к другу. Отсюда и искреннее желание Шаховского воссоединиться со всеми друзьями по Братству через соборное сознание. Ведь в соборности гармония целого достигается при свободе его составляющих и предполагает уважение и внимание к внутреннему миру и убеждениям другого.