Но если заговор действительно был, значит, журналисты чего-то не знали и не понимали?
Клим еще раз посмотрел на цифры. Можно сфабриковать громкое уголовное дело и устроить из него скандал на весь мир – это вполне в духе чекистов, но подделать развал угольной промышленности целого региона никак нельзя!
Журналисты наперебой принялись задавать вопросы:
– Сколько человек арестовано?
– Несколько сотен, – отозвался Вайнштейн. – Делу будет придано общегосударственное значение, и самых опасных вредителей будут судить в Москве.
Зайберт суетился больше всех:
– Какие именно немецкие фирмы подозреваются в финансировании заговора?
– Пока это государственная тайна. Заседание коллегии Верховного Суда будет открытым, и там все разъяснят.
Ошеломленный Зайберт повернулся к Климу:
– Кажется, мертвечины будет предостаточно.
Загремели клавиши печатных машинок, зазвенели каретки.
Вайнштейн подошел к Климу и склонился над его ухом.
– Это ваш шанс исправиться! Только надо все описывать честно и беспристрастно.
Не глядя на него, Клим кивнул. Мир встал с ног на голову. Еще несколько минут назад все было понятно: большевики – это косорукие циники, которые валят собственные грехи на несуществующих внешних врагов. Их оружие – пропаганда, бессовестное вранье и произвол, а питательная среда – невежество и предрассудки. Но все оказалось гораздо сложнее и страшнее… Тому, что произошло в городе Шахты, не было рационального объяснения. Зачем подпольщикам надо было устраивать все это? Какая у них конечная цель?
Клим быстрее всех дописал текст сообщения и бегом бросился в комнату цензоров.
– Давайте ко мне! – поманил его Коган, известный мучитель журналистов. – Так-с, откуда у вас взялись «неподтвержденные данные о связях с заграницей»? Все данные подтверждены следственными материалами.
Он не зачеркивал неправильные слова в телеграмме, а аккуратно вырезал их маникюрными ножницами. Времени на это уходило много.
К соседнему столу подлетел Зайберт. Но ему тоже не удалось сразу получить визу.
– Переписывайте! – велел цензор. – У вас совершенно невозможный тон.
Коган вручил Климу «кружевную салфетку» с печатью, и тот выбежал на улицу. Извозчиков, как назло, нигде не было видно, но тут из-за угла вывернул фургон с надписью «Живая птица».
Клим остановил шофера:
– Подвезите до телеграфа на Тверской! Даю три рубля.
Тот открыл дверь кабины.
– Залазь!
Неслись на полной скорости; в кузове оглушительно гремели клетки и кудахтали куры. Через несколько минут Клим – весь в налипших перьях, – был на месте.
Слава богу, у окошка «Отправления за рубеж» никого не было, но вскоре за спиной у Клима выстроилась тяжело дышащая очередь – причем Зайберт оказался в самом хвосте.
– Я не виноват: у меня мотор не заводился! – оправдывался он.
Журналисты нервно пересмеивались.
– Товарищи иностранцы, складывайте депеши сюда! – велела телеграфистка. – Сейчас все отправим.
Она собрала проштампованные бланки и уже взялась за тот, что лежал сверху, как очередь взорвалась:
– Так нечестно! Зайберт последним пришел!
К великому облегчению Клима телеграфистка перевернула стопку и первым взяла его бланк.
– Почему у вас три адреса написано? – строго спросила она.
Он придвинулся к окошку.
– Текст телеграммы надо отправить в Лондон, Нью-Йорк и Токио.
– Не пойдет. – Девица вернула ему бланк. – Перепишите в трех экземплярах.
– Вы что, не знали, что правила поменялись? – с притворным сочувствием спросил Зайберт. – А я-то думал: как это вы так быстро все доделали?
Телеграфистка взялась за следующий бланк.
– Послушайте, – вновь обратился к ней Клим, – вчера моя курьерша принесла вам бланк, подписанный цензором, и я по телефону продиктовал семь адресов, по которым надо было разослать текст. Все было в порядке!
– Насчет телефона правила остались прежними, – отрезала девица.
– Возвращайтесь к цензорам и переписывайте все заново.
Вместо этого Клим направился к платному телефону, висевшему тут же, на стене, опустил в щель гривенник и попросил соединить его с телеграфисткой.
Ему было видно, как она подняла трубку.
– Алло! Это вы? Хорошо, диктуйте ваши адреса.
– Они записаны на бланке, который лежит у вас на столе.
– Все равно диктуйте! Таковы правила.
Журналисты сочувственно хлопали Зайберта по спине:
– Не все вам побеждать в социалистическом соревновании!
Тот злился и обещал «показать им всем».
Клим добрался до дому в восьмом часу и, открыв дверь в подъезд, замер в удивлении. По лестнице задом спускались Тата и Китти и волокли за собой гору вещей, завязанных в скатерть.
– Так, милые леди… Что тут происходит?
Китти поправила сползшую на глаза шапку.
– Мы с Татой боремся с твоим мещанством!
Из тюка вывалился хрустальный стакан и, ударившись о ступеньку, разлетелся вдребезги.
– Собственность уродует человека! – назидательно сказала Тата.
– Вам нужно выкинуть все лишнее барахло, иначе скоро вы совсем разложитесь!
Ни слова ни говоря, Клим подхватил тюк и понес его назад.
– Стяжательство засасывает! – крикнула Тата. – Вы живете среди вазочек и салфеточек и не замечаете, как вражеская психология овладевает вашим сознанием!
– Иди, пожалуйста, домой, – бросил через плечо Клим и, не сдержавшись, добавил: – И чтоб духу твоего здесь не было!
– Папа! – завопила Китти, бросаясь вслед за ним.
Клим пропустил ее в квартиру и захлопнул дверь.
Кругом царил разгром: киноафиши и занавески были сорваны, книги валялись на полу – как после обыска. От злости на Тату Клима трясло. Да ее лечить надо – она же совершенно ненормальная!
Впрочем, нельзя было, чтобы двенадцатилетняя девочка ходила по ночной Москве одна. Клим вышел на лестницу.
– Тата!
Но в подъезде ее уже не было, и во дворе тоже.
– Тата!
Клим вернулся в квартиру и, взяв всхлипывающую Китти на руки, сел на диван.
– Я понимаю, что вы желали мне добра… Но посмотри кругом: стало лучше или хуже?
Китти обняла его за шею и зарыдала.
– Хочешь, я в угол пойду постою?
– Пойдем-ка лучше мыться и спать. Ты свою-то комнату не разгромила?
– Не-е-ет… Мне моих лошадок жалко.
– Вот видишь! Нельзя без спросу брать чужие вещи.
Китти кивнула.
– Я поняла: у нас с тобой ничего забирать нельзя, а у Элькина можно. Он нэпман и преступный элемент!
– Кто тебе это сказал? – охнул Клим. – Опять Тата?
– Да-а…
– Не слушай ее!
Клим не знал, что и делать. Варварство и глупость окружали Китти со всех сторон, и вольно или невольно она впитывала их в себя.
Дружбу с Татой надо было пресекать. Разгром квартиры – это цветочки; потому пойдут доносы или еще что похуже.
Когда Тата вернулась домой, мать уже спала, так что ей удалось пробраться в шкаф незамеченной. На следующее утро она ни слова не сказала ей о случившемся и побежала в школу.
Как Тата была зла на дядю Клима! Он не имел права калечить нежную психику Китти!
Будь Тата взрослой, она бы настояла, чтобы ее отобрали у отца и сделали дочерью пионерского отряда. Она могла бы жить у Таты, и тогда бы из нее выросла настоящая большевичка!
Но что могла сделать девочка, которую саму еще не приняли в пионеры?
После уроков было заседание редколлегии, и Тате поручили оформить стенгазету к 35-летнему юбилею литературной деятельности Максима Горького.
Ей выдали драгоценность из драгоценностей – большой белый чертежный лист и акварельные краски.
– Береги их – это последние, – предупредил вожатый Вадик. – Если справишься с заданием, я дам тебе положительную характеристику в совет отряда.
Тата пообещала быть предельно аккуратной.
Вернувшись домой, она принялась за работу. Сначала написала заголовок «Пионеры – Горькому», потом аккуратно наклеила статьи школьных корреспондентов, а потом срисовала из журнала виньетку из горнов и пионерских галстуков. В нее был помещен призыв:
Пусть погибнут все душители народа и кровожадные палачи в буре социальной революции! Пусть разлетится вдребезги череп капитала, веками омрачавший загробно-траурную жизнь трудящегося люда!Получилось очень красиво.
В левом нижнем углу оставалось немного места, и Тата решила поместить туда важное предложение:
РЕФОРМА РУССКОГО ЯЗЫКАМы, пионеры-новаторы, предлагаем вместо «Здравствуй!» говорить «Ленинствуй!»Подписи в поддержку реформы собирает тов. Тата Дорина.Дверь отворилась, и в комнату вошла мать. Схватив Тату за воротник, она выволокла ее из-за стола и влепила ей затрещину.
– За что?! – взвыла Тата.
– Я тебе покажу «за что»! Отвечай, мерзавка, зачем ты устроила погром у Роговых?!
Тата попятилась.
– Дядя Клим – это социал-предатель… – дрожащим голосом начала она. – Тоже мне, образованный человек, а буржуйских морд на стены понавешал!
– Я тебе дам «буржуйских морд»!
Мамин безумный взгляд остановился на стенгазете.
– Мамочка, не надо! – завизжала Тата. Но было поздно: мать разорвала стенгазету на несколько кусков, бросила их на пол и принялась топтать.
– Это чтобы ты знала, как трогать чужие вещи!
Она сильно порезала руку о край чертежного листа, и на ее пальцах выступила кровь.
– Глаза б мои тебя не видели!
Тата юркнула в шкаф. Она слышала, как мать повалилась на скамейку и горько заплакала.
– Дура! Добилась своего! Он сказал, что больше не отпустит к нам Китти, потому что ты на нее плохо влияешь!
– Как?.. – Тата аж высунулась из шкафа.
– Закрой дверь немедленно! – закричала мать. – А то я, ей-богу, прибью тебя!
Тата уткнулась головой в тюфячок. Как теперь идти в школу, как объяснять, куда делся чертежный лист? Выйти перед строем и сказать: «Моя мать отсталая и неразвитая личность»? Ой, нет… Сразу пойдут расспросы о том, кто она по социальному происхождению, да кем служила до октября 1917 года… Мать говорила, что она жила за границей и помогала революционерам, но это мало походило на правду. Иначе откуда у нее эти буржуазные замашки: всякие птичьи клетки и кактусы?