Собирать в складки ее юбку, целовать роскошную грудь, стискивать тонкое запястье, не оставляя Нине никаких прав, никаких шансов…
Клим толкнул ее на неустойчивое полотнище гамака.
– Мы сейчас грохнемся отсюда, – засмеялась Нина.
Клим склонился над ней.
– И выйдет прекрасная иллюстрация к падению нравов.
Брызнул свет, и над их головами пронесся попугай.
– Под трибунал! – заорал он, усевшись на перила террасы.
Клим поднял голову. В дверях стояла Слава с фонарем в руке. Дым из ее трубки клубился, словно облако.
– Ты чего ребенка одного оставила? – прикрикнула старуха на Нину. – А ну марш в свою комнату!
Смутившись, Нина торопливо застегнула пуговицы на платье и поднялась. Под ее ногой что-то хрустнуло. Она посмотрела – это была фигурка жирафа, подаренная Элькиным.
Шаркая туфлями, Слава приблизилась к Климу и подала ему конверт с телеграммой-молнией.
– Вот – еще вечером принесли, да я забыла передать.
Это было послание от Зайберта:
Срочно приезжайте в Москву. Вопрос жизни и смерти. Билет заказан.Нина в тревоге посмотрела на Клима:
– Что там?
Он долго не отвечал, собираясь с мыслями.
– Пленных не брать! – гаркнул из темноты попугай.
– Мой друг попал в беду и ему нужна помощь, – сказал Клим. – Завтра вечером мы с Китти уезжаем в Москву.
«Книга мертвых»
Галя когда-то сказала, что я – единственный джентльмен, которого она знает. Как глубоко она ошиблась!Настоящему джентльмену свойственна галантность и благородство, и он никогда не оставит даму в беде, особенно если эта беда – отчаянное желание целоваться.Когда я объявил, что дружеский долг велит мне возвращаться в Москву, Нина принялась уговаривать меня:– Оставайся! Ты же любишь меня!Я, как последний грубиян, заявил ей, что люблю свою жену – ту, прежнюю Нину. А она – жена чужая. Для нее брак – это товарищество на паях, и если ее муж вовремя не вносит свою долю, она тут же начинает выводить активы и делать вклады на стороне. Увы, меня это не устраивает.Нина только разозлилась:– Но ведь ты сам первый поцеловал меня!Джентльмен на моем месте сослался бы на красоту Нины, стрелы Амура или что-то другое, подходящее к случаю. Я же поступил просто чудовищно, сказав, что у меня был выбор: либо выслушивать подробности о ее изменах, либо вернуть Оскару должок и наставить ему рога. Второй вариант показался мне интересней.– Я же говорила тебе, что не вернусь к Рейху! – крикнула Нина.– Ну и зря, – ответил я. – Ты, конечно, можешь остаться с Элькиным и какое-то время побыть женой деревенского кузнеца, но это не очень выгодная сделка.Ох, что тут началось! Будучи пылкой женщиной не только в любви, но и во гневе, Нина вылила на меня такое, что мне вовек не отмыться.Я с почтением слушал ее, но она вдруг прервала монолог и заявила, что я все равно никуда от нее не денусь: она раздобудет билет и вернется в Москву по мою грешную душу.Теперь я сгораю от любопытства, желая узнать, что же она задумала. Мой отпуск не задался, так что будем развлекаться другими способами.Думаю, что я все-таки нашел правильную формулу для наших отношений: поменьше драмы, побольше цинизма и разумного подхода к делу. Надо вести себя как родственники, у которых есть общие семейные дела – я же сам хотел, чтобы Нина участвовала в воспитании Китти. Если она найдет, где ей устроиться в Москве, мы наверное будем дружить.Все-таки я благодарен Зайберту, что он вовремя выдернул меня из Коктебеля. Я ведь вплотную подошел к запретной черте.Глава 25. Квартирный вопрос
Алова разбудил звук дребезжащей крышки на кофейнике.
– Вы знаете, Дунечка, почему девушки составляют только двадцать пять процентов от общего числа комсомольцев? – доносился из-за шкафа голос Валахова. – Потому что после замужества они больше не могут участвовать в общественной деятельности. Вот вы сейчас чем занимаетесь? Готовите завтрак мужу. А могли бы в это время сходить на какое-нибудь оргсобрание. Быт превращает в мещанок даже самые возвышенные натуры! С вашим талантом надо в кино сниматься, а вы тратите молодость на стирку и готовку.
Алов сел на кровати. «Я когда-нибудь набью ему морду!» – в сотый раз подумал он. Но это было невозможно: Валахов был чемпионом спортивной секции ОГПУ, а Алов не мог даже подтянуться на перекладине.
– Сделайте несколько фотокарточек и дайте их мне, – вдохновенно продолжал сосед. – У меня есть знакомый режиссер: он как раз ищет ваш типаж.
– Врет он все! – громко сказал Алов, выглядывая из-за шкафа.
Дуня возилась у подоконника, который служил им «кухней». Сверху стояли два примуса и доска для резки хлеба, а внизу были устроены полочки для хранения продуктов: верхняя – Аловых, а нижняя – Валаховская.
Дуня сунула мужу эмалированную кружку с эрзац-кофе и кусок хлеба.
– На, ешь!
Валахов лежал на диване, закинув белые мускулистые руки за голову. Алов с отвращением покосился на его ситцевые трусы. Как можно появляться в нижнем белье перед чужой женой?
– С добрым утречком! – помахал ему Валахов. – Каков прогноз здоровья на сегодня? Ты вчера так кашлял, что у меня аж уши заложило. Хуже артподготовки, честное слово!
– Отстань, а? – прошипел Алов в бессильной злобе.
Повязав на голову белую косынку, Дуня чмокнула Алова в небритую щеку и убежала.
Каждый день она ходила на актерскую биржу труда, где нанимали дублеров для рабочих театров. Иногда Дуне перепадали роли в спектаклях, и тогда она приносила домой пять рублей гонорара. За детский утренник платили трешку; за участие в «живых картинах» – не больше полутора рублей мелочью.
Валахов знал, что Дуня готова на все – лишь бы получить настоящую роль, и беззастенчиво играл на этом. А если Алов возмущался, то добродушно посмеивался над ним:
– Дунечка, кажется, ваш муж хочет запереть вас в четырех… вернее, в двух стенах!
Шкаф, отгораживающий угол Аловых от остальной комнаты, за стену не считался.
Алов ни о чем так не мечтал, как об отдельной комнате. Однажды ему довелось присутствовать на допросе профессора биологии, и его слова глубоко запали ему в душу.
Профессор утверждал, что самый верный способ сделать людей несчастными – это скучить их и не давать им выбраться из ловушки. Вынужденная близость с чужаками – это верный признак нехватки жизненного пространства, и люди волей-неволей начинают враждовать друг с другом, то есть избавляться от «лишнего населения».
– Вы засунули граждан в переполненные трамваи и коммунальные квартиры! – распинался профессор перед чекистами. – Знаете, чем это обернется? Войной всех против всех, но в наибольшей степени – против своих соседей!
Про себя Алов соглашался с каждым его словом: «Да-да, все так!» и параллельно листал личное дело профессора, где был указан его домашний адрес. «Этого контрика наверняка сошлют… Интересно, кому отойдет его жилплощадь?»
Разумеется, Алову не могло достаться профессорское наследство, но ведь мечтать не вредно! Ему часто снились ордера на комнаты, и он пересказывал свои сны Дуне: как они собирали вещи в наволочки, как прощались с соседями и ехали в новый дом на трамвае.
И вот, наконец свое, личное жилье! С большим окном, печкой и широченным подоконником. Под ним три полочки – и все принадлежат Аловым!
Дуня слушала и только смеялась: «Ой, раскатил губу! Этого никогда не будет».
Но, оказалось, Алов не зря отправил Галю к Зайберту: она принесла ему такие сведения, за которые можно было получить не только комнату, но и повышение по службе. Алов не сомневался, что его начальник вцепится в эту историю и раздует ее до небес.
Один раз Драхенблют по пьяни рассказал Алову, что творится в Кремле. Сталин отчаянно боялся, что его сместят: после разгрома троцкистов в ВКП(б) образовалась новая оппозиционная клика с идеологией «правого уклона» – знаменитый экономист Бухарин и его сторонники утверждали, что насильственные действия в отношении нэпманов и деревни погубят страну.
По словам Драхенблюта, партийная верхушка вдруг стала интересоваться историей – в особенности императором Павлом I, которого придворные сначала треснули по голове табакеркой, а потом задушили. Словосочетание «табакерка и шарф» то и дело всплывало в шуточных, казалось бы ничего не значащих разговорах.
Сталин и так был нелюдимым человеком, а теперь и вовсе стал затворником и окружил себя придворными, которые приносили ему сведения о недоброжелателях – как внешних, так и внутренних. Он уже жить не мог без шифровок и тайных папочек, и требовал от подчиненных особой бдительности.
«Мода» на разоблачение врагов мгновенно распространилась по всему обществу – бдительность стала непременным условием продвижения по служебной лестнице. Именно этим объяснялись массовые чистки и политические репрессии – начальники всех мастей пытались выдвинуться и, параллельно, обезопасить себя от конкурентов.
Разумеется, больше всех лютовало ОГПУ. Масла в огонь подливало то, что председатель Менжинский постоянно болел, и два его заместителя, Драхенблют с Ягодой, насмерть сцепились за право быть его приемником.
Ягода делал ставку на внутренние заговоры – Шахтинский процесс был делом его рук, а Драхенблют пытался выслужиться, добывая за рубежом не только ценные сведения, но и валюту. Но ему тоже следовало разоблачать контру – ведь если ты не докладываешь о ее кознях, стало быть, ты выгораживаешь врагов или попросту не желаешь как следует работать.