Когда очередь дошла до Нининого багажа, она была чуть жива от страха. Таможенник – здоровый, как лось, детина – брезгливо покопался в ее вещах и вытащил из корзины горшок.
– Что это? – спросил он, заглядывая внутрь.
– Прах бабушки, – не слыша себя, проговорила Нина.
Таможенник сунул в него руку и принялся прощупывать пепел – нет ли в нем чего запрещенного.
– Черт! – вдруг ругнулся он. Его широкая лапа застряла в горшке, и он никак не мог ее вытащить.
Народ оживился и стал показывать на таможенника глазами.
Тот бросился к коллегам:
– Мужики, помогите снять!
Они по очереди пытались стянуть горшок, но лишь рассыпали по полу «прах бабушки». Пассажиры не знали, то ли смеяться, то ли возмущаться тем, что таможенники перепачкали им весь багаж.
– Да какого черта! – рявкнул детина и ударил горшок о лавку. Тот разлетелся на мелкие черепки.
Нина ахнула.
– Проходи, свободна! – заорал на нее таможенник. – Нечего было такие узкие горшки везти!
Нина молча подхватила корзину и крышку и поспешно вышла на платформу, у которой стоял поезд, следовавший до Берлина.
«Когда я умру, мой прах тоже надо будет развеять над залом ожидания, – с нервной усмешкой подумала Нина. – Это будет прекрасной иллюстрацией к моей жизни».
Восточная Польша мало чем отличалась от Белоруссии: те же городки, черные поля и разбитые проселочные дороги с застывшей в колеях водой. Людей было мало: только у переездов встречались крестьянские телеги, ожидавшие, пока мимо пройдет поезд.
Время от времени Нина видела ряды полузасыпанных окопов и целые леса мертвых деревьев с облезшей корой и обломанными корявыми сучьями – в этих местах во время Мировой войны применяли химическое оружие.
До Варшавы поезд добрался ночью, и все время пути по Западной Польше Нина проспала. А в Германии все оказалось по-другому.
– Мать честная! – ахали художники, припав к окнам.
Мимо проносились бесконечные стройки, заводские трубы и аккуратные домики рабочих кварталов. Даже в небольших городах вокзалы были огромные и нарядные, как соборы, и за ними непременно виднелись изящные башенки, крытые розоватой черепицей, и зеленые шпили ратуш и церквей.
Художники уже матерились от изумления:
– Ну-у, культура, твою мать! Глянь, глянь на стрелочника! Фуражка-то какая! Ну чистый генерал!
– Ты на повозку посмотри! У ней шины – автомобильные!
Бородатый парень спешно делал наброски в клеенчатой тетради – она уже на треть была заполнена лицами, пейзажами и заметками на полях.
Нина со смешанными чувствами смотрела в окно. Из газет она знала, что последние десять лет были непростыми для немцев, но ни о каком упадке не было и речи. Судя по всему, Германия сумела выздороветь после Мировой войны, а Россия получила «осложнения» в виде Советской власти. О господи, как несправедливо!
Выглянувшее солнце осветило запасные пути, вагоны, депо и указатели, написанные непонятным готическим шрифтом.
– Прибыва-а-аем! – нараспев объявил проводник.
Замедлив ход, поезд пошел по городу. На мгновение солнечный свет заслонила тень от виадука, и вагоны вкатились в здание вокзала.
Нина последней вышла на платформу. Берлин сразу оглушил ее – маленькую иностранку в смешном деревенском зипунчике и платке. Ей казалось, что тут все цвета были ярче, а звуки – громче. Глаза разбегались – столько вокруг было нарядных женщин и мужчин в элегантных пальто и с зонтиками под мышками! В Москве зонтов просто не было – их уничтожили, как класс.
Европа, черт бы ее побрал… Рабочие, тащившие какую-то трубу, выглядели аккуратными и сытыми, и даже безногий инвалид, просивший милостыню, был в отутюженном мундире с медалью.
Нина в растерянности смотрела на это великолепие и не ощущала ничего, кроме острого одиночества и чужеродности. Благополучному и деловитому Берлину не было дела ни до Нины, ни до ее страхов.
– Хильда Шульц? – позвал ее кто-то.
Нина обернулась и увидела маленького широкоплечего господина в котелке. Это был Генрих Зайберт.
Зайберт старательно делал вид, что устроился на родине ничуть не хуже, чем в Москве, но на самом деле он был глубоко несчастен.
Казалось бы, чем он мог быть недоволен? Германия была куда более развитой страной, чем СССР, а Берлин после свержения императора и принятия новых, весьма либеральных законов, превратился в творческую столицу всей Европы. Однако Зайберт не радовался ни шикарным кабаре, ни универмагам, битком набитым прекрасными товарами. В Москве он был первым барином – в силу своего гражданства и общественного положения, а в Берлине превратился в обычного безработного.
У Зайберта не было денег на достойное жилье в центре, и он снял квартиру недалеко от конечной станции метро «Тильплац», а ради престижа купил в кредит прелестный маленький автомобиль марки «Мерседес».
Жалованья у него не было, долги росли, и дело вполне могло кончиться распродажей картин и икон, вывезенных из России. Сама мысль об этом была для Зайберта непереносимой. Собственно, поэтому он и пошел на тайную сделку с ОГПУ – в его ситуации это был единственный выход. Однако Оскар Рейх не приехал в Берлин и не дал ему обещанных денег.
Последней надеждой Зайберта было сенсационное интервью с Хильдой Шульц, вырвавшейся из лап советских сатрапов, но и тут ему не повезло: вместо героической немецкой женщины Клим прислал русскую дамочку по имени Нина Купина, которая ни слова не знала по-немецки.
– Вы привезли с собой деньги на фрахт парохода? – в тревоге спросил Зайберт. Он мог бы занять из них небольшую сумму на покрытие долгов.
– Деньги у Элькина, – с милой улыбкой сообщила Нина. – Вы ведь, кажется, знакомы с ним? Он должен приехать в Берлин на днях, и нам надо будет его встретить.
Зайберт смотрел на нее, как на ненормальную. Если бы ей самой дали такую крупную сумму, она что – вернула бы ее хозяевам?
– Боюсь, ваш Элькин уже пьет коктейли на Лазурном берегу, – мрачно сказал Зайберт.
Про таких, как Клим и его подружка, Лизхен говорила следующее: «Дурака пошлешь, за ним сам пойдешь».
– Элькин – честный человек… – начала оправдываться Нина, но Зайберт ее перебил:
– Вам есть где остановиться?
– Нет. Я первый раз в Берлине и еще не…
– Ладно, поедем ко мне, – вздохнул Зайберт, а про себя подумал, что оторвет Климу голову, когда тот приедет. Это ж надо было так бездарно все организовать!
Глава 33. Праздник
7 ноября Алов должен был идти на демонстрацию, но ему с самого утра нездоровилось.
– Все-таки твоя жена спуталась с Баблояном! – сообщил ему Валахов, когда Дуня ушла за водой для чайника. – Говорил я тебе, что все актрисульки – шлюхи? Говорил. А теперь поздно рыдать в пижаму.
Алов застыл посреди комнаты, тараща глаза и вздрагивая всем телом.
Некоторое время Валахов наблюдал за ним.
– Да не нервничай ты так! – сказал он добродушно. – Баблоян женщин не отбивает. Куда ему столько? Поиграет и бросит. А тебе, может, какая поблажка выйдет.
Он накинул на плечи шинель и направился к двери.
– Ну, увидимся на демонстрации!
Вернулась Дуня.
– Что у тебя с Баблояном? – проговорил Алов, лязгая зубами, как старый пес.
Она схватила его за плечи.
– О, господи, опять приступ! Да ты сядь! Сядь!
Алов хотел ударить ее, но сил не осталось, и его кулак лишь слегка задел ее по щеке.
– Совсем сдурел? – взвизгнула Дуня, хватаясь за скулу. – Мне ж сегодня выступать!
– Я тебе покажу выступления! – прохрипел Алов и исступленно закашлялся.
Ругаясь на чем свет стоит, Дуня дотащила его до кровати.
– Ложись, скотина! Ложись, кому сказано!
Кашель выворачивал Алова чуть ли не до рвоты. Он долго бился в судорогах, а потом не выдержал и разрыдался – от унижения, от слабости и от страха, что Дуня возьмет и бросит его.
Она села рядом с ним и зажала ладони между коленками.
– У меня с Баблояном ничего нет и не может быть. Девочки мне говорили, что он в молодости перенес венерическую болезнь и стал импотентом, и теперь даже с женой не спит. Думаешь, почему он все время трется между женщинами? Он все надеется, что ему кто-то поможет. Алов буквально погибал от ее слов. «Актрисы… сучки… как вы смеете даже обсуждать такие вещи!»
– Ему понравилось, как я танцую, и он обещал устроить меня на киностудию «Межрабпромфильм», – добавила Дуня.
– Я запрещаю! – взвыл Алов. – Не смей позорить меня!
Дуня сузила глаза.
– А ты меня не позоришь? Мне стыдно признаться, что мой муж чекист! От меня сразу все шарахаются, как от зачумленной.
Дуня подошла к зеркалу и придирчиво осмотрела лицо – не появился ли синяк.
– У, негодяй! – погрозила она Алову кулаком. – Только замахнись еще раз, я тебе утюгом по башке съезжу! Хоть бы тебя уволили с этой поганой службы – может, наконец человеком станешь!
Она ушла, изо всех сил хлопнув дверью, а Алов еще долго не мог собраться с силами и встать с кровати.
По дороге на Красную площадь ему стало совсем плохо и, решив не идти на демонстрацию, Алов отправился к себе на Лубянку.
Войдя в кабинет, он составил вместе три стула и завалился спать. Но сон не принес ему облегчения: Алова то и дело сотрясали приступы кашля, к которым добавилась страшная мигрень. Он чувствовал себя так, будто внутри его черепа катался металлический шар.
В кармане у Алова лежала датская таблетка, завернутая в бумажку, – она могла ненадолго прекратить его страдания. Жарков в свое время привез Алову целую упаковку, и тот растягивал ее как мог – в последнее время в аптеках Мосздравотдела с лекарствами было совсем туго.
Принять таблетку или на всякий случай сохранить ее до чистки?
Выкурив две папиросы подряд, Алов взялся за корреспонденцию. Дурацкие письма, отчеты, ерунда всякая… Последним шел вскрытый конверт из Минска, на котором рукой Драхенблюта было написано: «Срочно разберись!»