Он клялся себе, что никогда не унизится до ложных доносов и подлого спасения собственной шкуры – чем бы ему ни угрожали. Он проговаривал в уме ответы на самые каверзные вопросы, которые могли задать ему следователи, но прошло несколько дней, а его так никуда и не вызвали. Алов будто забыл о нем.
– Это хорошо, что тебя не таскают по следователям, – говорил Ахмед. – Перемены в тюрьме всегда к худшему.
Народу в камере все прибавлялось, и заключенные вынуждены были теснее сдвигаться на нарах, чтобы освободить место для вновь прибывших.
Как все-таки давило на нервы соседство с тремя десятками людей! Ты видишь все – как кто-то чешется, ковыряет в зубах, пользуется парашей, плачет, сморкается, грызет ногти… А твои соседи наблюдают за каждым твоим движением, – и тебе никуда от них не деться.
Бильярд – лысый староста камеры, давал каждому новичку прозвище: толстому темноволосому чиновнику – Пингвин, курсанту-летчику – Пропеллер, маленькому жокею с ипподрома – Шлепок. Клим так и остался Фокусником.
Привели нескольких священников, продавца из универмага, инженера и пианиста. Последнему легче всего давалось заключение: днем он сидел, закрыв глаза, и слушал звучащие у него в голове джазовые импровизации. По его губам блуждала счастливая улыбка.
Клим тоже старался уйти в фантастические миры.
Глубокий вдох, плечи назад, руки чуть в стороны – ладонями вверх. Тебя много: ты наполняешь собой пространство, растешь и поднимаешься над землей. Простор и свобода – это символы счастья, а тюрьма – символ беды, потому что на тебя давят со всех сторон – и физически, и морально. Волей-неволей ты подстраиваешься под это: брови нахмурены, спина сутула, кулаки стиснуты – ты съеживаешься и медленно погибаешь.
Клим повторял себе, что Нина уже в Берлине, а Китти приютили добрые люди. Только это и спасало его от отчаяния.
– Рогов, без вещей на выход!
Клим поднялся. Примолкшие заключенные в испуге смотрели на него.
– Что, на допрос? – спросил Бильярд. – Ну, бог в помощь!
Клим вышел в коридор, и надзиратель с ухмылкой оглядел его несвежий костюм.
– Иди работать, ваше благородие! Хватит на нарах прохлаждаться.
Клим вздохнул от облегчения: значит, пока истязания откладываются.
Они спустились вниз, в подвал, и вошли в помещение, до потолка заставленное стеллажами с коричневыми папками. За конторкой сидел маленький усатый чекист и при свете зеленой лампы читал юмористический журнал «Крокодил».
– Приберись тут! – приказал он Климу и вручил ему ведро и ссохшуюся тряпку.
Такая работа – не наказание, а благословение – можно хоть немного размяться.
Отойдя в дальний угол, Клим принялся вытирать с полок пыль, но по неосторожности сдвинул несколько папок, и они грохнулись на пол.
– Я тебе пошвыряюсь! – прикрикнул на него чекист. – А ну подними все!
Одна из папок раскрылась, и Клим увидел синий штамп: «Приговор приведен в исполнение». Во второй и третьей папках было то же самое.
Чекист отложил журнал в сторону.
– Ты чего там листаешь? В карцер захотел?
Клим поставил папки на место. До него только сейчас дошло, куда он попал: эта комната была кладбищем – местом захоронения человеческих дел. Их были тысячи и тысячи. Вот они – подлинные достижения советской власти за десять лет: жизни, размолотые как руда и переплавленные на нужды государства. Или вообще без смысла и причины – в порядке производственного брака.
Входная дверь скрипнула, и в проходе показалась согнутая фигура со шваброй в руках.
– Приступай! – гаркнул маленький чекист.
Старик принялся мыть полы.
Тишина была оглушающей – только позвякивала ручка переставляемого ведра, да шелестели страницы «Крокодила».
Старик, пятясь, приблизился к Климу, повернулся…
Это был Элькин. На его лице темнели коричневые ссадины, а тело было словно переломано и двигалось вопреки законам анатомии.
– После отбоя вешайтесь на штанине! – едва слышно произнес он.
– Цепляйте за оконную решетку: она крепкая и выдержит ваш вес.
– Что? – растерянно переспросил Клим.
Элькин ожесточенно загримасничал.
– Не дожидайтесь, пока они начнут вас пытать. Вас ведь еще не трогали, нет?
Он оглядел Клима с ног до головы; глаза его слезились, а нижняя челюсть тряслась, будто ему было холодно.
– Они будут с размаху сажать вас на бетонный пол – от этого кровь идет горлом и носом. Или свяжут и будут бить ногами. Но хуже всего, если закроют в железном ящике и начнут лупить палками – долго, часами… посменно. Вы этого не выдержите! Вы оговорите всех, кого знаете, – и тогда их тоже заберут.
Чекист вновь отложил журнал:
– Вы болтать сюда пришли?!
Элькин вздрогнул и принялся возить тряпкой по полу. На его лице появилась безумная, перекошенная улыбка.
– Не обращайте внимания, – шепнул он Климу. – Меня сюда специально позвали, чтобы я убедил вас выдать Нину. Вы уж простите, что я донес на вас. Я долго держался… Просто удивительно долго! В Крыму мы с Ниной ходили гулять, и она рассказала мне про вас, так что теперь чекисты тоже знают, кто вы такой.
Клим смотрел на него в холодном ужасе.
Совсем недавно Элькин был цветущим, умным и гордым человеком, а сейчас это был полный инвалид, который уже никогда не вылечится – даже если окажется на свободе.
– Зачем им нужна Нина? – спросил Клим.
– Они ищут деньги, которые она забрала у Рейха. Я пытался объяснить, что это я их перевозил, но меня ограбили на границе, – только мне никто не верит. Чекисты знают, что Нина сейчас в Берлине, и им нужен ее адрес. Сегодня ночью вас вызовут на допрос и будут пытать.
Элькин поднял палец со сморщенной ямкой вместо ногтя.
– Не повторяйте моей ошибки – вешайтесь, пока не поздно! Это единственный способ спасти Нину. Я сегодня тоже сбегу на тот свет – и уж там они меня точно не поймают.
– Отбой! Всем спать! – крикнул надзиратель и потушил свет.
Клим лежал на спине, глядя невидящими глазами в темноту. Он касался кончиками пальцев своей скулы, ключиц, запястья. Вот и все, мистер Рогов… Прощайся с собой – здоровым, сильным, что-то осознающим: сегодня тебя либо убьют, либо искалечат – приволокут в камеру с раскрошенными зубами и отбитыми почками. И никакое личное мужество не поможет.
Слава богу, хоть Галя не оказалась предательницей – иначе бы к нему не прислали Элькина. Впрочем, это было слабое утешение.
Клим кусал губы, пытаясь совладать со страхом и тошнотворной, безысходной тоской. Неужели действительно покончить с собой?
Он зажмуривался, до боли сцеплял пальцы и бессвязно молился о чуде. Какой глупостью казались теперь ссоры с Ниной и дурные выходки из ревности… Надо было жить полной жизнью и пользоваться тем, что дают! А теперь уже поздно.
Хватит или не хватит сил не выдать Нину? Если чекисты узнают, что она остановилась у Зайберта, ее найдут и убьют – в Германии у них полным-полно тайных агентов.
Климу вспомнился его шанхайский дом и покрытая голубым кафелем ванная комната. Нина выходила из-под душа – капли воды стекали с ее потемневших кудрей, и она вся подрагивала и покрывалась мурашками. Вытиралась, накидывала на плечи белый махровый халат, а потом накручивала на голову полотенце – так туго, что у нее слегка приподнимались уголки глаз. Клим говорил ей, что у нее теперь «китайские глаза», а она утверждала, что это «египетские очи».
Вспыхнуло электричество, и в камеру вошел здоровый, гладко выбритый конвоир с веснушчатой рожей.
– Рогов! – выкрикнул он, сверяясь со списком.
Вот и все… Вот и приехали… Клим медленно сел.
– Имя-отчество? – спросил конвоир.
– Я гражданин США. В американских документах не указывается отчество.
Конвоир поднес кулак к его лицу.
– Поговори еще, сука! Без вещей на выход!
Сердце бухало так, что казалось – еще минута и будет сердечный приступ. Клим обулся, зачем-то застегнул ворот рубашки. Веснушчатый толкнул его в спину:
– Поторапливайся!
Они шли по коридору. Двери, тусклые лампочки, скрещивающиеся на полу тени…
– Прямо, – бросал конвоир. – Направо. Еще направо. Стоять! Лицом к стене!
Двое человек проволокли мимо третьего – окровавленного, бьющегося, с резиновой грушей во рту. Он что-то мычал, и Клим слышал, как один из тюремщиков уговаривал его:
– Тише, тише, не ори!
– Вперед! – скомандовал конвоир.
Вот они – звериные инстинкты, обостренные до предела. Тебя поймали и тащат куда-то, а тебе остается только огрызаться в бессильной злобе и страхе.
Напасть на конвоира? Пусть пристрелят за сопротивление властям? Все одно лучше, чем многочасовые «меры социалистической обороны».
– Стой! – рявкнул конвоир.
Они остановились перед дверью, покрашенной в коричневый цвет.
– Стучи.
Клим прикрыл на секунду глаза.
– Стучи, сволочь!
Он стукнул несколько раз в створку.
– Да! – откликнулся мужской голос.
– Входи.
Невероятное облегчение – до слабости, до дрожания рук – увидеть в кабинете Алова. Этот не мог пытать: он фанатик, мерзавец, но не палач…
Здесь же, под большим портретом Ленина, сидела некрасивая, рано состарившаяся машинистка с выпуклым лобиком и скорбно опущенными уголками губ. Она устало, без любопытства, взглянула на Клима и поправила бумагу, заправленную в печатную машинку.
Да, наверное, ничего страшного не произойдет: при женщине бить не будут.
Алов шумно высморкался в платок и показал Климу на стул в центре комнаты.
– Присаживайся.
Ножки стула были привинчены к полу, покрытому истертым желтым линолеумом. Ладно, это ничего не значит – обычная обстановка в кабинетах для допросов. Вдох-выдох, собраться с мыслями и, главное, не болтать лишнего!
Алов был явно болен: глаза красные, на коже вокруг ноздрей – раздражение от насморка. Он долго хлопал себя по карманам, потом стал по очереди заглядывать в ящики стола.