– Немедля доложи василевсу, что его просит принять доместик Востока, – сказал Цимисхий, дрожа от гнева.
Гвардеец удалился, а другой, стоящий на противоположной стороне ворот, подняв меч, держал его готовым к действию. Так ни с кем не поступали, кроме подозрительных лиц и врагов империи. Долго ждал Цимисхий, как самый заурядный чинуша. Наконец дворцовый служитель вышел и бесстрастным голосом сказал:
– Его величество василевс царства ромеев, дражайший владыка мой, изволили выразить удивление в ответ на вашу просьбу: такого доместика на Востоке не значится.
Служитель, показав Цимисхию спину, тут же удалился. Доместик Востока знал лучше всех, что это значило, поскорее надо уносить ноги из столицы, пока не настиг тебя кинжал из-за угла, яд за столом или пожар в доме – способы, которыми издавна расправлялись с недругами византийские владыки. Дома Цимисхия ждал приказ Никифора Фоки – немедленно покинуть Константинополь и жить в своей вотчине в глубинке азиатских владений.
Цимисхий начал спешно собираться в дорогу. Сперва он решил очистить библиотеку от лишних манускриптов, чтобы легче перевезти ее на Восток. Для этого он призвал своего друга, молодого и образованного историка – монаха Льва Диакона. Лев Диакон писал историю своего времени втайне ото всех, и только Цимисхию это было известно. Диакон не был служилым человеком, его не опасались опальные люди, да и он не боялся их посещать. Лев Диакон охотно принял участие в разборе манускриптов, папирусов, пергаментов и кодексов, писанных руками искуснейших каллиграфов.
Прежде всего он отобрал сочинения о других народах.
– Их надо оставить, – сказал Лев Диакон. – Самодовольное высокомерие наше при полном незнании того, что делается соседними племенами, к общему благу поуменьшилось бы, и мы отчетливее представляли бы себе самих себя. Наше сознание, глядишь, кое-где возмутилось бы при невыгодном сравнении с иноземцами и указало бы нам путь к исправлению.
– Эту мысль я вполне разделяю, – сказал Цимисхий. – Кичливость народов смешна перед фактом исчезновения величайших государств и культур. Где грозный Рим? Он сметен с лица земли варварами в шкурах, вооруженными дубинами. Где величественная Ассирия? Вавилон, поражавший своим великолепием? Мудрые Афины, крохами со стола учености которых мы робко кормимся? Все суета сует и томление духа, изрек Экклезиаст… Род уходит и род приходит… Вот теперь объявился этот Святослав… Невежественный и дерзкий юноша понаделал громких дел, и кто знает, чем все это кончится. Во всяком случае, наш василевс в страшном испуге…
Цимисхий взял в руки свитки, заново переписанные, стал их разглядывать. Это были извлечения из исторических работ, касающихся славян, и в частности руссов. Цимисхий подал их Льву Диакону.
– Что это?
– Оставь, этот народ заявил о себе давно. Нашими хронистами о нем написано немало. А благодаря Святославу русская земля ведома есть и слышима всеми концами земли.
Диакон любовно погладил свитки и положил их в кучу избранных.
– Чем это было вызвано – неожиданная для ромеев забота о судьбах варварского народа? – подивился Цимисхий. – О них даже пишут, о них хотят знать? Странная забота.
– Пренебрежение этими сочинениями о славянах, которые известны и сейчас только нам, ученым, скажется, я думаю, в самое ближайшее время. Столкновения с руссами, описанные историками, мало кому известны у нас, и это весьма пагубно. История есть память рода человеческого. Ею опасно пренебрегать, за это она мстит. Двигаться вперед можно только в одном случае: оглядываясь назад. Мы живем окруженные славянами, которых так много и в нашей империи. Если бы читали про них, то знали бы, что славяне, не раз устрашавшие жителей Константинополя и заставлявшие наших предков метаться и плакать, несомненно, заявляют себя народом сильным и загадочным. Но кто об этом хочет знать? О последних отважных подвигах Святослава на Востоке до нас доходят только смутные слухи. Да и то никто не принимает их всерьез. Пожимают плечами, говоря: «Ах, эти дела варваров! Стоит ли о них думать?» А думать как раз и надо бы прежде всего прочего! Невежество – вечный враг людей.
– Как жаль, – сказал Цимисхий, – что наши сановники опасаются умных людей и окружают себя угодниками и искателями теплых мест. Дела государственные шли бы куда лучше. Я бы на месте василевса сделал тебя, Лев Дьякон, логофетом.
Лев Диакон пропустил мимо ушей это замечание и подал Цимисхию охапку манускриптов.
– Положи их туда же, пригодятся. Это наши современники: писатели и сатирики. Рассмотрение их творчества убеждает нас, что мы владеем великими сокровищами наших предков, компилируем, подражаем им, но, странное дело, отходим от бесстрашия и тонкости их беспощадного ума. Заметь, доместик, что и современные сочинения мы все еще рассматриваем с точки зрения эллинского вкуса… До каких пор жить подражаниями? А все свое: трагедия, лирика, эпос – у нас безмолвствует. Наши поэты сочиняют загадки, эпиграммы, панегирики и басни, в то время как в их умах еще звучит гомеровская мелодия, но они сами бессильны подняться до ее величия. Подражательность, топтание на месте… робкое чириканье… Прислужничество в поэзии.
– А что тому виною? – обеспокоенно спросил Цимисхий. – Ведь заработки поэтов нашего времени не уменьшились, значит, есть чем существовать.
– Заработки увеличились. Верно. Но разве в этом дело? Для творчества нет ничего хуже, чем корыстное, низменное следование суеверию, хотя бы оно и всеми было разделяемо. Очень вредит таланту рабское служение популярности. Низкопоклонная мысль, боясь впасть в ересь, только и ищет случая угодить сильным мира, не заботясь об истине. А между тем, несмотря на сочинения, которые никто не читает, все пишутся, хоть сами авторы и знают, что все это бесплодно. Но ведь никто не решится сказать, чтобы зря не тратили пергамент, который так дорог.
– Кланяться и льстить, конечно, легче, – заметил Цимисхий, связывая отобранные Львом Диаконом свитки некоторых поэтов, которых он считал не совсем безнадежными. – Нюнить, пригибать спину, поддакивать писатели учатся у сановников… Да, да, это легче, чем высказывать правду и иметь мужество и решимость поделиться своим мнением с другими…
Лев Диакон выдернул из кучи связку рукописей, прочитал и поморщился:
– И это называется поэзией. Панегирики в честь василевса или приближенных к ним лиц. Чем значительнее лицо, тем больше лести и похвал. Наши поэты дошли до предела самоуничижения, что отразилось и на стиле, он стал велеречив, бездушен и бессодержателен. Набор красивых слов и фраз: «О, ты мое солнце, превыше всякой простоты, всякого разума, всякой силы…»
Цимисхий засмеялся.
– Даже мне посвящали стихи и так выражались: «сильнейший, храбрейший, добрейший», и еще какая-то такая чепуха… А дело простое – нужна подачка. И я охотно давал.
– Что делать? Надо же кормиться. Учитель и поэт у нас самые жалкие фигуры… Ну и играют словами… Да, Иоанн, лучше всего сохранить для потомства самих древних поэтов. Пусть читатели озарятся светом мудрости, исходящим от самих гениев Гомера и Демосфена, Аристотеля, Платона; пусть упиваются историей Плутарха, речами Гиперида, комедиями Менандра и Аристофана, трагедиями Эсхила и Софокла, одами Алкея и Сафо. Пересказчики оглупляют древних, тем самым обманывают и читателей, желая им угодить и приспособить великую мудрость эллинов для людей обиходного взгляда и низменного интереса. Тем самым читатели разучаются понимать границы гения и посредственности, приучаются к высокомерному суждению о предметах, о которых слышали из посторонних уст.
– Ты все-таки, Диакон, уточни: куда мы, по-твоему, идем? Топчемся на месте?
– Нет. Мы движемся, ибо пребывание на одном месте невозможно не только для государства, но и для отдельного человека. Мы движемся назад или вперед, но с разным успехом. Мы то приближаемся к уразумению древних образцов, то отходим от них. И это шатание само по себе признак неблагоприятный. Мы то плюем на языческую мудрость, то безмерно ею восторгаемся. Но взамен ее даем нашим читателям очень мало своего, вот в чем беда. Впрочем, возрождение знаний началось, а вместе с ним и оживление самобытного творчества. Но раздоры и невежество Исаврийской династии пресекли рост образованности. Мрачные иконоборцы стали выдавать за врагов всех, кто интересуется древностью, искусством, живописью, собиранием рукописей с изображением миниатюр. Боязнь впасть в ересь заставляла людей уничтожать свои домашние библиотеки. Лучшая библиотека столицы была сожжена, риторы и философы-учителя были разогнаны и отправлены в подземелье, династия ознаменовала себя грубым невежеством и презрением к литературе.
Спустя столетия вновь начинают появляться первые признаки возрождения знания, ибо оно в людях неистребимо. Может быть, больше из побуждений честолюбия, сановники окружают себя философами. Некоторые из вельмож, тратящихся на причуды и разврат, отделяли частицу для награждения ученых. Открывается университет, появляются истинные подвижники науки. Незабвенный патриарх Фотий, которому никакие искусства и никакая наука не были чужды, будет восхищать нас редкостной ученостью, глубиной мысли, неутомимым прилежанием и красноречивым слогом. Он сделал разбор произведениям двухсот восьмидесяти писателей-историков, ораторов, философов, богословов. Его «Библиотека» есть произведение выдающееся, вот оно…
Лев Диакон указал свитки пергамента, отложенные отдельно ото всех, и любовно погладил их.
– Фотий был поставщиком царевича, ставшего потом васи-левсом, – Льва Мудрого, – продолжал Лев Диакон, разбирая новую кучу свитков. – И плоды Фотия были всем очевидны. Царствование Льва Мудрого и сына его Константина Багрянородного составляют самую цветущую эпоху в истории нашей литературы. В царской библиотеке были собраны древнейшие литературные сокровища. Ученые переписали извлечения из древних писателей для публики, которая могла удовлетворить свою любознательность без особой на то усидчивости. Эти переписчики распространяли таким образом всевозможные сведения в стране: о земледелии, о врачевании, о математике, о военном искусстве, словом, обо всем: как прокармливать и сохранять род человеческий и как его истреблять.