Движение ума с этой поры не прекращалось. Славные успехи Никифора обещают благоденствие державе и благодатную почву для ученых. Сановники цитируют древних поэтов, собирают библиотеки, а на ипподроме без чтения стихов зрители считали бы представление незаконченным. И это радует нас – оруженосцев науки и искусства.
Лев Диакон увидел, как при упоминании «успехов Никифора» гневная складка появилась у Цимисхия над переносицей, спохватился и замолчал. Молчание было продолжительным и тягостным. Значит, слухи об опале над доместиком имеют под собою почву. И, желая загладить как-то создавшуюся неловкость, Лев Диакон сказал:
– И вот и в этом факте, что доместик Иоанн, несмотря на свои занятия воина, находит время проводить ночи в беседах с мудрецами древности и приумножает свою библиотеку, я усматриваю великий смысл. Это пример для всей нашей знати и знамение времени.
– Я думаю, – сказал Цимисхий, польщенный этим замечанием историка, – что ты вполне прав, сетуя на недостатки нашего просвещения. Нестеснительные условия для работы мысли – самая благоприятная почва для литературы и науки. Древние поэты – люди независимые, низкопоклонство им чуждо, глупость богатых и знатных ими открыто презирались, а не властвовали над замыслами ученых и писателей. Будь я на положении василевса (упаси меня Пречистая от того, чтобы эта преступная мысль не потревожила хотя бы случайно и на момент мою честь и совесть!), я вместо раздачи имений и субсидий нашим чиновникам наградил бы самых талантливых ученых, особенно из молодежи, и запретил бы ей тратить силы, время и дарование на бессмысленные восхваления сомнительных качеств царедворцев, которые заказывают стихи, долженствующие восхвалить их перед знакомыми и родными, а также лжедостоинства их жирных и глупых супруг. Я предоставил бы эту возможность тем из поэтов, которые на большее не способны. Доблесть, честь, мужество и самодеятельность в такой же степени должны быть присущи поэту, как и воину. Трудно сберечь творческую энергию любому поэту, а также ученому, если ему приходится клянчить кусок хлеба у дината или у кичливого сановника. Гнуть спину.
– Твоя похвальная образованность всем известна, – сказал Диакон, – но призвание твое только – война.
– И я так думаю. Я хотел бы продолжать войну, просился отпустить меня за Евфрат и Тигр против алеппского эмира, который там сосредоточил свои силы, но василевс не позволил.
– Он опасался твоей популярности?
– Нет, я думаю, он берег меня. На земле не найдется ни одного, кто может противостоять нашему василевсу в отваге, уме, государственной мудрости, заботах о благе подданных, в военном искусстве и благородной простоте, строгом, но справедливом отношении к своим подданным и солдатам. Ни один василевс еще не пользовался такой любовью своих граждан и особенно своих воинов и военачальников. Я лично обожаю василевса Никифора и готов, не хвалясь и не рисуясь, когда угодно отдать свою жизнь за него.
Цимисхий считал Льва Диакона, как и всех ученых и поэтов, простаком и знал, что слова доместика будут переданы василевсу в точности. И при этой мысли ему стало легче. Во всяком случае, он теперь убежден, что, по крайней мере, хоть живым уберется из столицы. Но простодушный историк поделился с ним своими личными впечатлениями.
– Человек скрытен, а в крупном человеке эта скрытность очень сильна. Я Никифора знаю не только издали, но вблизи и всегда поражаюсь сочетанию в одном человеке противоположных черт характера. Беспощадность к врагам, необходимая в пылу боя, не исключает у царя великодушия, которое он проявляет, когда необходимость в суровых мерах миновала.
Расскажу одну мою запись. Когда Тарс не сдавался, то есть когда арабские военачальники бессмысленно изнуряли своих жителей кичливым упорством, Никифор, для скорейшего развязывания изнурительной борьбы, велел к крепости вывести пленников мусульман и отрубить им головы на виду у жителей, смотревших со стен. В ответ последовало то же самое, если не хуже. Мусульмане пригнали три тысячи христиан и тоже оттяпали им головы на стенах города. Вы знаете, как расправлялся Никифор с жителями Тарса, когда овладел им? Простых людей рассовал по провинциям, разлучив детей с матерями, жен с мужьями. А знатных арабов, их эмиров и жен эмиров, распростертых на земле и с мольбами целовавших его полы, ноги и колени, он пинал в лицо и в живот, наслаждаясь лютой кровожадностью победителя. Однако потом он пригласил их к столу, любезно угощал, разговаривал с ними ласково. Даже больше, он простил их, возвратил им свободу. Таков василевс Никифор.
Любовь к справедливости и великодушие уживаются в нем с самым зверским отношением не только к врагам, но и к тем из своих воинов, которые бесчинством позорят армию и нарушают порядок. О, тут он так же изобретателен в наказаниях и неумолим и справедлив, как и в расправах с неприятелем. Железная рука! Я был свидетелем, как при конвоировании мирного населения, которое выселялось из Тарса, один отряд наших солдат повалил на землю мусульманских женщин и всех до одной изнасиловал на дороге. Узнав об этом, тут же на виду у пострадавших женщин и остального войска в назидание всем Никифор велел у насильников отрезать мужские члены. Здорово?
– Ты и это запишешь?
– Я уже записал. Отличный штрих.
– Смело. А главное – бесполезно. Переписчики и те вырежут.
– Смелость эта, конечно, пока домашняя. Я не могу дать кому-нибудь прочитать. Но и эта домашняя смелость нужна истории… Придет время, она выручит науку, заполнит белое пятно в хронике событий… Прокопия «Тайную историю» вспомни.
– Такой писатель, мой милый историограф, тем самым показывает кукиш в кармане.
– Но все-таки кукиш, а не прославляет негодяйство владык, насильников и убийц открыто на площадях, да еще за это получая огромные награды. Самый факт, что писатель, подобный мне, не боится писать правду о современности, уже тем самым совершает подвиг (да, да, иногда сказать правду – есть подвиг, да еще и очень большой!), подвиг патриотизма и гражданской доблести. Если бы историки не боялись писать о современности правду, то не было бы причины разыскивать спустя много лет документы, восстанавливать факты, которые протекали на глазах очевидцев, спорить о пустяках и затрачивать массу времени на полемику по поводу того, что было всем известно. Восстанавливать минувшее задним числом в тысячу раз хлопотливее, чем записывать по свежим следам.
Я избрал себе долю описать, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами, и думаю, что мое имя никогда не вычеркнут из анналов истории. Никогда! Я в этом уверен. Ведь об этом никто не сообщит потомкам. Вот, например, как я изобразил приход Никифора к власти: как единогласное желание народа… Народ ликовал на площадях… Плакал от умиления, крича: «О ты! Превыше всякой красоты, всякого разума, всякой силы, богоподобный Никифор!»
Цимисхий расхохотался:
– Это я тогда организовал этих зевак… Они хорошо потрудились, им щедро заплачено…
Лев Диакон посмотрел на него с испугом.
– Но я сам слышал это…
Цимисхий рассказал ему историю захвата власти Никифором.
– Боишься записывать? – сказал Цимисхий, видя, что историк оставил стило.
– Ничего греховного или предосудительного во всем этом для василевса я не вижу, – произнес упавшим голосом Лев Диакон. – Я вижу в этом один только промысел Предвечного… Значит, в том Его воля…
– Ну так запиши… Предвечный любит истину.
– Историк должен писать втайне, чтобы не навлечь на себя гнева владык. Переписчики и те вырывают из наших рукописей неблаговидные страницы о знатных и венценосных особах. Да, наше ремесло опасное. Поэтому историки затрачивают более времени на то, чтобы исправить намеренные ошибки своих предшественников, чем писать истину о современности. Оттого я сознательно ограничил свою роль описанием маленького отрезка времени славных походов Никифора и триумфальных его успехов.
Когда Лев Диакон рассортировал все манускрипты и кодексы, Цимисхий щедро одарил его и отпустил. Потом велел нагрузить колесницы книгами и отправил их в загородный дом. А к вечеру явился Калокир, который вновь прибыл в Константинополь, на этот раз тайно, чтобы и здесь подготовить почву для осуществления своих замыслов.
Цимисхий теперь был рад Калокиру. Калокир был тем человеком и по положению и по настроению, с которым полководец был близок и откровенен.
– Говорят, василевс едет на Восток? Притом без тебя. Как он не боится болгар?! – начал с первого же слова наместник Херсонеса.
– Болгары будут отвлечены Святославом.
– Как он не боится Святослава?
– Он убежден, да и я так думаю, что Святослав завязнет в Болгарии.
– А если не завязнет?
– Он поможет нам с тобой подняться.
– И тогда суждено завязнуть, и всерьез, самому Никифору. Завязнуть во всех своих делах и помышлениях.
– А как?
– Во-первых, Никифор стар…
– Но он – жив.
– Никто не удивится, если он завтра умрет…
– Но чтобы умереть, надо подвергнуться смерти…
– Смерть сторожит каждого. Народ вполне будет удовлетворен, если ему скажут, что василевс истощил себя постом и веригами.
Они понимали друг друга с полуслова. Нет, больше! Они читали мысли друг друга. Нет, больше! Они предугадывали самые сокровенные намерения каждого, притаившиеся на дне их душ.
Цимисхий велел подать дорогого вина. Налили кубки, выпили, поглядели друг на друга пытливо.
– Все мы смелы и умны в своих четырех стенах. – Цимисхий усмехнулся и погрозил ему пальцем. – Говорят, ты был в Киеве?
Калокир похвалил вино и изысканные яства. Он видел, как полководец ждал его ответа с лихорадочным нетерпением.
– Говорят, ты был в Киеве? – переспросил Цимисхий нетерпеливо.
– Был.
– И видел самого Святослава?
– Я беседовал с ним.
– Даже?! Говорят, он готовится в Болгарию.
– Приготовился. Уже. Войско в пути.
О! Этот херсонесский хитрец уже заручился чужеземной силой. Цимисхий вспылил.