– Не канючь, – сказал Фалалей и ласково погладил его по волосам. – Лучше сам в рай не пойду, а тебе свое место уступлю… Несчастный ты… Смотришь на тебя, так вчуже жалко.
– Да… отче… Ведь крутом ни одного искреннего голоса… Ни одного верного друга…
– Да какой же верный друг у царя-то? Сегодня он служит тебе за подачки, а завтра ему больше дадут, а он же тебя при случае и зарежет. Примеров сколько угодно. Ох, деньги – зло… А власть – и того хуже… Поганство.
– Мы окружили эту власть всем великолепием облачения, диадемой и пурпуром, всей помпой, всей пышностью двора и дворца… а душа ни минуты не знает покоя…
– Зарежут они тебя… Вот те крест, зарежут… Нечестивцы все… – твердил Фалалей.
Никифор смотрел на него с обожанием. Ведь этот оборвыш, от которого несло смрадом, был единственным человеком, который говорил то, что думал, и никого не боялся, презирал царей и двор. И с ним можно было быть абсолютно искренним, отбросив все условности, налипшие на человека.
– Как я стремился к власти, отче!.. Вот я ее достиг… А счастья нет… Живу в постоянном предчувствии беды. Ох как хорошо понял: наилучшее начало без конца – ничего не значит. Считал себя представителем Бога на земле, а свой разум – отблеском божественного разума. Стремился во всем подчеркнуть священный характер своей власти, высоко поднять себя над всеми людьми, окружил себя торжественным церемониалом… Тщился сделать земное царствование как бы подобием Царства Небесного… А своей жены в своих палатах опасаюсь и в каждом придворном вижу изменника…
– Так тебе и надо. Не зазнавайся…
– Ох, правда, отче…
Никифор наклонился и поцеловал лохмотья юродивого. Он понимал теперь, узнав нравы двора и душу царедворцев, что вкус к правде и независимости покупается такою огромною ценою, на которую способны лишь избранные, вот такие неуязвимые юродивые. И то, что есть такие люди на земле, подтверждало ту древнюю истину, что «блаженны нищие духом, ибо они Бога узрят», и жизнь это делало исполненной надежд и смысла: есть, есть и будут всегда на свете люди, которые считают царя не выше себя. И это внушало и ему священный ужас и досаду. Ведь все каждодневно уверяют его в непогрешимости царского слова и дела, и первым во всей Вселенной.
Никифор поднялся на ноги и сказал с облегчением:
– Не побрезгуй, отче, откушать со мной. Почту за счастье.
– Пусть принесут.
Сам паракимонен с подчеркнутой почтительностью поставил перед Фалалеем вкусные изысканные кушанья: вымя молодой свиньи с фризийской капустой, откормленную курицу, мясо ягненка, овощи, сыр, фрукты, вино. Потом поставил рядом блюдо с золотыми монетами, из расчета, что Фалалей возьмет себе что-нибудь. Блюдо с золотом юродивый тут же сбросил на пол.
– Яд.
И монеты, звеня и подпрыгивая, рассыпались по полу Священных палат. Евнух бросился собирать монеты.
– Пусть этот пес ползает и собирает золото, – сказал Фалалей. – Он – ненасытная утроба, у него и совесть золотая.
Из другого блюда Фалалей сбросил на пол мясо, истоптал его.
– Мерзость перед Господом… Труп…
Но к фруктам и овощам прикоснулся. Никифор принес тазик с водой. Пока Фалалей ел, Никифор мыл ему ноги и вытирал их шелковой тканью. Потом он взял из рук Фалалея несколько маслин и съел их.
– Досыта ешь, отче.
На душе у него стало легче, как, впрочем, всегда, когда он встречался с блаженными.
Фалалей встал с кресла, отряхнул с себя крошки.
– Скажи, отче, мне, грешному, нет ли каких-нибудь более явных знамений, преподанных тебе свыше о моей судьбе?.. Вон варвары пришли на Дунай…
– Клин клином вышибают, – пробурчал Фалалей, – клин клином…
– Если я так понимаю, ты советуешь мне позвать на помощь печенегов? То есть сделать то, что я давно надумал?
Царь с мучительным вниманием приготовился слушать, но тот забыл все, устремив глаза вдаль.
– Так ли понимать надо, святой отец?
– Так и понимай…
Фалалей пошел к двери, бормоча:
– Чепе-неги… Чепе-неги…
В дверях его встретил первый министр.
– Вот он тебе первый понимальщик. С него и начинай.
Евнух подобострастно раскрыл перед ним двери (он боялся Фалалея больше царя). Царедворцы все как один склонились перед ним в трепете, и, пока шел он по проходам священных палат, люди на коленях преграждали ему путь, целовали его язвы, ноги, цепь на шее и ветхие лохмотья, хотя он отбрыкивался от них и изрыгал непристойные ругательства. Чем грубее, отвратительнее вел себя каждый юродивый в Константинополе в ту суеверную пору, тем боговдохновеннее казался блаженный, тем сокровеннее принимали его речи, тем больше почитали и возвеличивали.
Когда Фалалей вышел из дворца, его тут же окружила толпа с воздетыми к нему руками, мольбами и слезами. Уже все знали на улице, что сам божественный автократор смиренно обмывал его ноги.
А он все шел по узким улицам столицы, пересекаемым церквами, монастырями… Купола, купола, купола… Крест на Святой Софии сиял всех выше, всех торжественнее… Вереницы роскошных повозок жались к домам, чтобы дать ему дорогу. Бродячие мимы прекращали свое комедиантство. Монахи в скуфьях и длинноволосые пастыри падали перед ним на колени. Толпа, все больше грудясь, шла за ним плача и провозглашая молитвы… Из окон, из дверей зданий высовывались изумленные лица женщин…
А василевс, оставшись наедине со своим первым министром, сказал:
– Клин клином… И всего-то два слова, а какое дивное пророчество…
– Владыка, эта проницательность блаженных подвижников, обдуманно принимающих на себя образ человека, лишенного здравого ума, меня всегда умиляет и повергает в изумление. Для этого подвига потребны великое самоотвержение, готовность терпеть непрестанное поругание и презрение, необходима и высокая мудрость, чтобы бесславие свое обращать во славу Божию, в смешном не допускать греховного, в обличении остерегаться несправедливого. Таков и блаженный Фалалей, сокровенный святой, подвизавшийся у всех на виду, но угодивший Богу втайне.
Лукавый царедворец, который в своем кругу называл Фалалея «придурковатым бродяжкой», всегда играл на страсти царя к суевериям и религиозному фанатизму, поэтому и сейчас стал Фалалея расхваливать.
– Как же поступим, паракимонен?
– Так, как напророчено, владыка. Клин клином… Болгар руссами усмирили, теперь руссов усмирим печенегами.
Царь облегченно вздохнул:
– Невыразимая мудрость говорила устами блаженного… И все верно.
Царь подал Василию письма Калокира и царицы Марии. Паракимонен уже знал их содержание, ни одно письмо помимо его воли не попадало василевсу.
– Случаи гнусного предательства слишком многочисленны в истории Ромейской империи, о дражайший владыка мой, чтобы удивляться вероломству этого херсонесского вертопраха, – сказал Василий. – Воины и полководцы, те дальше от интриг, свивающих гнезда в тиши гинекеев и вельможных дворцов. Прямодушная жизнь, которая складывается в походах, лишена светского лицемерия и чиновной лжи. Я знаю его. Калокир всю свою жизнь провел в интригах против двора. Двоедушие стало его вторым инстинктом. Там, в далекой провинции, вне царского глаза, он сам себе царь, а здесь, в столице, – он заурядный чиновник и скромный подданный. Там раздувалась его спесь, здесь он должен притворяться смирным и покорным. Люди, сотканные из этих двух противоречивых качеств души, способны на самые неожиданные поступки и чаще всего являются иудами, клятвопреступниками.
– Почему эти мысли не высказал ты перед тем, как посылать Калокира послом к Святославу? – спросил Никифор.
– Я не имел ни права, ни сил препятствовать собственному решению василевса, – ответил паракимонен. – И если припомнит мой повелитель, я предупреждал тебя насчет Калокира… Я говорил о его непомерном честолюбии и гордыне ума. Он и Святославу еще не раз изменит, как только того оставит фортуна. Я прямо подозревал его в вероломстве и намекал на это, но протестовать против его назначения я не мог. Ибо если бы он не поехал в Киев, правоту моих слов проверить никто не смог бы, и был бы я без вины виноват…
Никифор должен был признаться, что паракимонен предостерегал его.
– Что же нам делать? Святослав осел на Дунае. Калокир мечтает о короне. Царь Петр покорился Святославу. Славяне группируются вокруг киевского князя. В столице полно мятежников. Ума не приложу.
– Надо продолжать лечиться тем же лекарством, с которого начали, государь.
– То есть?
– Клин клином вышибают.
– Вот и ты проник в пророчество Фалалея.
– Конечно. Пророчество это так непререкаемо.
– Ну что ж? Против болгар мы позвали руссов. Против руссов позовем печенегов. Но только печенеги еще большие варвары, можно ли на них полагаться?
– Вспомним, государь, заветы Константина Багрянородного, который не зря дружил с печенежскою ордою. Руссам они загораживают пути на юг и в нашу столицу. Мадьяры, много раз испытавшие печенежские набеги, питают теперь к ним почтительную боязнь. За свои услуги печенеги не будут просить большие подарки. Печенеги сослужили бы нам более нужную службу, не будь этого херсонесского демона, приведшего с собою варварского князя, земли которого теперь лежат у наших границ.
Никифор с благодарностью взглянул на Василия, который все ошибки царя приписал послу.
– Несмотря на варварскую свою натуру, Святослав, как слышно, не пренебрегает советами людей толковых и образованных и имеет при себе толмачей. Он следит за всем, что происходит в мире, не препятствует учености, а в Киеве немало христиан, которым покровительствует мать его Ольга, сама христианка. На горе нам, князь имеет государственный ум, силу барса, алчность гиены. Он видит смысл в торговых дорогах мира, и он не уйдет с Дуная, хитрости его хватило настолько, чтобы перехитрить просвещенных и богатых болгарских бояр и привязать к себе таких хитроумных негодяев, как Калокир. О боговенчанный! Это была роковая ошибка – посылать Калокира призывать Святослава…
Никифор поморщился. Не он ли смеялся над опасениями министра? Не он ли намеренно коверкал, произнося имя Святослава, «гужоеда, сына смердячки Ольги…»? Не он ли считал ниже своего достоинства придавать значение опасности со стороны Святослава?