– Опять эта игра в единоверие, – недовольным тоном произнес Святослав. – Как тут не вспомнить матушку, которая часто говорила мне: вера одна, и душа одна, и народ, как цепями, друг с дружкой связан. Женщина, а раскусила.
– Умнее не скажешь, – заметил Калокир, – наши цари потому за веру и цепятся… Крепче людей держать в повиновении верой.
– Мы не противники христианства и не фанатики своей веры, – сказал Святослав. – Моя мать крещена в Царьграде, часть моей дружины – христиане. Это не мешает нам быть русскими. Вообще, христиан мы не обижаем, и болгары тут на нас жаловаться не могут. Расчет царя не оправдается… Держи, патрикий, ухо востро.
– За василевсом и его двором я неустанно слежу, князь, и у меня там есть люди. Соглядатай наш только что оттуда. С василевсом и вельможами беседы вел. Он может, если угодно, обо всем сам доложить.
– Зови.
Вскоре пришел монашек в потертом стихаре – в одежонке вроде кафтана с широкими рукавами. Он почтительно и смиренно отвесил поклон и робко стал у двери.
– Превосходный соглядатай. Ну просто клад. Он еще у моего родителя был на службе…
Святослав оглядел его с ног до головы и покачал головой: так неказист показался ему этот разведчик.
– Подойди поближе. Как тебя зовут?
Тот шагнул робко, шмыгнул носом, скорчил умильную рожу и стал чесаться.
– Как зовут, говорю, – строже произнес Святослав. – Какой-то он у тебя чудной, – сказал Святослав Калокиру. – Такого не только к царям, а и в харчевню не пустят…
Калокир засмеялся.
– Фалалеем его зовут…
Монашек смирно заметил:
– Фалалей я для ромейского царя, а для русского князя я – Дудица.
– Грек?
– Не угадал.
– Болгарин?
– Опять не угадал.
– Кто же ты, шут гороховый?
– Эх ты, да я – русский.
– Плутуешь. Отколя?
– Из Нова Града… С Волхова.
– Ишь ты, куда тебя занесло. И какими судьбами?
– Судьба у холопа известная: гни спину на боярина, да не пищи. Матушку променял боярин на собаку, а меня сдал на выучку шорнику. Приучили делать обувь, шапки, ремни, сбрую, седла, колчаны, рукавицы, плети. Был и кожемякой – кожу руками обминал. Тяжело было, подумал, подумал и убежал в скоморохи…
Фалалей стащил парик, выпрямился и преобразился на глазах у князя. Лицо его приняло насмешливое выражение, речь стала бойкой, чеканной, с новгородским твердым северным акцентом… Он подпрыгнул, перевернулся на месте колесом и как ни в чем не бывало продолжал:
– Научился я у них всевозможным фокусам, плясам на все манеры, петь, играть на гуслях, на бубнах, на свирели, на дудках… Дали прозвище Дудица… В одном месте поймали, вернули к боярину, к которому мне не хотелось возвращаться, страсть. Боярин добрый был, велел только отодрать батогами и зачислил меня по скоморошьей части. Жил в усадьбах, забавлял господ, избаловался. Один раз я стибрил бобра из силков, принадлежащих тиуну. Тиун меня привязал к саням, били врастяжку до полусмерти. Я выжил и тут же убежал в Киев. В Киеве опять скоморошничал у знатных бояр. Они меня укрывали, но тиун разыскал и повез к прежнему боярину на расправу. Дорогой я, будь не плох, прикокошил тиуна и перебрался в Херсонес, куда бегут многие холопы из Руси. Патрикию все рассказал, и он отправил меня в Царьград своим дозорным. Там я служил мимом в цирке и потешал царей. Но мой прежний патрикий умер, я стал холопом Калокира, и он сказал, что ему выгоднее, да и мне, чтобы я разыгрывал юродивого на градских стогнах. Дело привычное, я прославился как юродивый и святой… На зиму патрикий устроил меня в глухую обитель, и я там жил на положении святого. В обители я провел три года, упражняясь в юродстве. Патрикий говорит, что у меня талант комедианта. Я и сам поверил, когда пробрался ко двору, потому что не многих приглашали ко двору. А я до Никифора добрался…
Святослав хохотал искренне, до колик.
– Но ведь это и опасно и тяжело? – спросил он.
– Искус зато превелик. Надо валяться в канавах, жрать дерьмо на виду у скорбных баб, драть тело, носить вериги, ходить босым по снегу, но ведь на то и искус, чтобы прослыть юродивым… Многих я за это время провидел, мало кто выдерживал и снова начинали заниматься честным трудом…
– Да, в святые нелегко выйти, – сказал князь. – Значит, ты скоморох матерый. А ну-ко что-нибудь покажи такое…
Фалалей-Дудица взял из узелка отрепье и мгновенно преобразился в юродивого. Он задергался на месте, глаза заслезились и запылали, лицо приобрело безумный вид. Он закричал дико, пророчествуя:
– Ужасайся! Грядет жених по полунощи! Явятся чудеса, польется горящая смола с неба! Невероятные землетрясения и громы! Страшный суд покарает нечестивых! Падет, падет Вавилон, яко великая блудница!
– Даже жутко, – заметил Святослав. – Много я видел скоморохов в Киеве, а такого фигуранта встречаю первый раз… На каком же языке ты изъяснялся, Дудица, во дворце?
– Он у меня незаменим, князь, – сказал Калокир. – Его хоть куда. Ведь он говорит по-ромейски как по-русски, при случае объяснится по-латыни, знает арабский, хазарский и прилично понимает печенегов.
– Похвально и подходяще нам.
Святослав налил ему турий рог вина.
– За твое здоровье, Фалалей-Дудица, и за услуги, оказываемые нам. Молодец.
– Благодарствую, князь.
Фалалей-Дудица выпил одним духом, крякнул, как это делают заправские бражники, и молча протянул к князю обе горсти. Святослав, смеясь, наполнил обе горсти золотыми номисмами.
– Теперь расскажешь нам про Никифора. Думаю, в чем-нибудь да проговорился…
– Ох, князь, важная весть… Василевс отправил послов к печенегу Куре…
– К Куре? – спросил ошеломленный князь. – Как ты узнал?
– Я всегда во время юродства произношу слова Священного Писания, которые заучил в монастыре. Они невнятны, но на суеверных людей производят страшное впечатление. Ты, князь, и то перепугался. Я кричу (Дудица принял экстатический вид.): «Конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть!» Люди трясутся от страха, и каждый толкует эти слова по-своему. Или особенно поражает, когда я закатываю глаза, и дрыгаю ногами, и ору: «Пал, пал Вавилон, яко великая блудница…» И когда меня что-нибудь спрашивают и мне надо напророчить, я всегда кричу что в голову придет. Любую чепуху. Найдут мудрой и осмысленной. Когда царь спросил, как ему поступить, чтобы найти выход из теперешнего тяжелого положения, я выкрикнул: «Клин клином вышибают!» Ах, воскликнул царь, значит, ты угадал и эту мою мысль и нашел ее умной, что надо обратиться к печенегам…
Князь был потрясен.
– Что известно еще об этом?
Ответил Калокир:
– Узнав о таком замысле василевса, я постарался к свите ромеев, отправляемой к Куре, присоединить моего соглядатая.
Он хлопнул в ладоши, и вошел парень в печенежском наряде. Он молча поклонился князю.
– Вот этот человек. Он только что прибыл из стана Кури. Он отвозил Куре подарки. Ему вырезан язык.
Парень открыл рот и показал обрубок языка.
– Таков обычай ромейских василевсов, чтобы простолюдин не выдал того кому-нибудь, что он видел и что есть тайна. Парень этот из Херсонеса, он знает печенежский язык, их обычаи, и я его в свое время устроил в охрану василевса. Он нам будет верен всегда. Он грамотен и написал мне все, что надо. Князь Куря двинулся в поход на Киев.
Святослав склонил голову.
– Царь умнее, чем я думал, – сказал Святослав.
– У царя уйма советников. И многих стоит евнух Василий. Да и сам василевс умеет натравливать один народ на другой. И все-таки, князь, мы замыслы печенегов предвосхитили.
– Не забуду вас, друзья мои. Ловкие вы помощники и преданные.
Он вынес мешочек с золотом и одарил парня, который тут же удалился. Потом князь обнял Калокира и сказал:
– Ты будешь не хуже прочих царей, когда мы отвоюем тебе корону.
– Не хуже других? Что ты говоришь, князь. Ты не знаешь нашей истории. «Другие!» Кого только не бывало на ромейском престоле! Были неграмотные солдаты, как Юстин. Были такие, что ничем не занимались, кроме еды и пьянства. Были цари-полководцы, любители триумфов и славы. Были цари-ученые, маравшие царственные пальцы в пыли древних книг. А управляли временщики, невежды и нахалы. Но царь – ревнитель справедливости и преданный только благу подданных – этот царь только готовится для престола Романии. Этот царь – я.
Глава 16Осада
Ольга горячо молилась перед образом Пречистой, привезенном ею давно из Византии. Княгиня была тяжко больна. Иногда схватывало грудь, и ей казалось, что вот-вот испустит дух, так и не повидав сына. Сегодня она еще поднялась с постели и теперь вот не могла простоять даже на коленях. Из покоев была удалена вся прислуга, потому что любила княгиня молиться одна, занавесив узорные окна, засветивши лампаду. В покоях было душно и полутемно. Ольга молилась истово, со слезами, как научил ее духовник грек Григорий, которого дал патриарх Ольге при крещении и который попал в Киев еще молодым и здесь состарился. Теперь он был там же, на Дунае, толмачом при молодом князе. При этом воспоминании все залежи горечи поднялись со дна ее души. Князь далеко, за морем, княжата еще мальчики, земля обширна, дел много, а она стара. Она давала волю слезам только перед Богоматерью, никогда и никто не видел ее плачущей на людях. Она молила Пречистую прежде всего о даровании киевлянам мужества и терпения.
Печенеги вдруг появились под стенами Киева, обложив его со всех сторон. И не выйти и не войти из города. Особенно не хватало воды. Колодцев было мало, их сразу вычерпали, с большим риском выходили киевляне ночью на Днепр по воду и чаще всего попадали в аркан печенегу. Каждый день приносил новости: пропал тот, пропал этот.
Воевода Претич со своей дружиной находился в древлянских лесах, собирал дань и торговал. Только и слышно было, как киевляне говорили друг другу:
– Нет Претича, беда!
– Неужто не вернется? Тогда мы погибли.
Всего обиднее было ей оттого, что грозный для чужеземцев сын оставил на произвол судьбы родную землю, и детей, и старуху мать.