– Всемогущий Боже, – прошептал незнакомец. – Это ты! Иоанн… Следуй за мной.
Они прошли мимо портиков, бань, трибун. В темноте маячил Великий Дворец с хребтами зданий. На каждом углу улицы Цимисхия встречал новый незнакомец с фонарем и провожал дальше. Это были дворцовые евнухи Феофано из Священных палат. Его привели на паперть небольшого храма. Он толкнул одну из металлических дверей и вошел в притвор, довольно тесный и темный. Только в углу теплилась лампада перед черной закоптелой иконой Христа, сидящего на троне. Нога его покоилась на скамейке, рукой он поддерживал Евангелие.
Цимисхий перекрестился и прошептал молитву в честь царя Давида. Было сыро в храме и жутко от обилия суровых ликов на иконах и таинственного безмолвия. От напряженного ожидания и неизвестности колотилось его сердце. Он озирался вокруг, но никого не видел в полумраке. Вдруг от стены отделилась фигура в одежде чернеца, приблизилась к нему, тронула его. По горячему дыханию он сразу узнал, кто это. Он склонился в волнении и стал горячо целовать руки Феофано. Но она повела его дальше.
– С тобой будет говорить не женщина, а царица, – произнесла она строго, шепотом. – А право на ласки царицы надо еще завоевать… Купить ценою подвига, которого от тебя теперь жду не только я, а вся держава… Она в опасности… Столица в смятении… И сегодня весь день ходили по улицам и по рынкам добрые мои подданные и провозглашали: «Да здравствует василевс Иоанн Цимисхий!»
По витым лестницам они спустились вниз, остановились во влажном, глухом склепе, в котором горела красная лампадка перед образом Богородицы – Панагии в золотом венце. Вся она, Божья Матерь, была в одежде, сотканной из благородных металлов. На одежде – кресты из жемчуга и драгоценные камни у запястий, у колен и на коленях. И рядом – в монашеской одежде, подчеркивающей стройность ее стана – стояла царица. Вид ее одухотворенного лица ослепил его красотою. Не имея сил превозмочь любовное томление, Цимисхий упал на колени и стал целовать ее ноги. Царица жестко отстранила его от себя и сказала твердо:
– Не узнаю тебя, полководец… Жажда женских нежностей затмила в тебе голос долга. Все ждут твоих решительных действий… а не поцелуев.
Он продолжал стоять на коленях с мольбой на лице.
– И все готово, чтобы плоду упасть. Надо только чуть качнуть дерево…
Цимисхий ловил ее руки, обнимал колени, но она решительно противилась ласкам. И Цимисхий оставил ее. Он увидел, что попытка склонить ее к нежности – бесцельна. Только тут в нем проснулся государственный муж.
– Нет ли, василиса, помех на нашем пути и все ли готовы грозные события встретить с радостью?
– Или ты в своем захолустье отучился понимать людей, – сказала она внушительно, – или тебе безразлично, кто на троне и кто, пользуясь правом мужа, может свободно брать меня… преданную только тебе… Поставившую целью быть только твоей… безумно тебя любящую…
Вся она дышала решительностью.
– Знаешь ли ты, какое отвращение – отдаваться брюхатому, шерстистому, уродливому и слюнявому старику…
– Я слушаю, – с удовольствием произнес металлическим голосом Цимисхий. – Сердце замирает от восторга… И готов повиноваться каждому твоему жесту…
– Не мужские это речи, не к месту. И не таких речей я жду от тебя сейчас. Не на меня, а на тебя все надеются теперь. Глаза всех обращены в твою сторону. Кому, кроме тебя, вырвать трон из рук лохматого и гнусного ханжи.
– Вырвать трон! – произнес Цимисхий, и мысли его зажглись как молния. – Какие великие слова! В них вся сладость мира! Да, я – готов. Я всегда готов, когда меня призывают долг и отечество.
– Милый мой! Я ждала такого решения. Боже мой, как я счастлива! Наконец-то обезумевший от молитв вонючий старик, пренебрегающий негой и обольщениями уютной постели, которую он считает грехом и спит на вшивой шкуре в углу палаты, наконец-то этот угрюмый болван, помышляющий только о войнах и налогах, будет отстранен от меня… О, сладкий час близок. Ты должен надеть пурпуровые одежды и царские сапожки, которые будут тебе очень к лицу. Избавь меня от этого паука! – вскричала она голосом, полным отчаяния.
Цимисхий знал, что Феофано, испытанная во всех дворцовых интригах, прежде чем обещать, всегда действовала. Поэтому он спросил:
– А дворцовая стража?
– Вся стража подкуплена. Царедворцы со дня на день ждут этого события. Столь же всемогущий, сколь низкий паракимонен Василий дал мне слово заболеть на это время. Один куропалат – этот жмот и пьянчужка – наш враг. Но он в это время будет, по обыкновению, пьянствовать. Я подговорила самых отчаянных бражников накачивать его до упаду. Кроме того, из лупанара пришлют ему для компании артель самых отборных девок. Они будут обдуривать его и стеречь всю ночь, пока мы возведем тебя на престол.
Я разослала посыльных, велела прислушиваться на улицах и площадях к разговору столичной черни и везде разглашать молву, что василевс тяжело душевно заболел, сошел с ума и хочет ослепить моих детей, меня заточить в монастырь, а народ поморить голодом, предаваясь бесконечным войнам. Кроме того, я наняла шайку юродивых, которые на площадях проклинают василевса. Стража берет их и пытает. И под пыткой они показывают, что василевс – сатана, его надо убить, а возвести на трон тебя… При случае их показания нам пригодятся. Все ждут только тебя, одного тебя, о мое милое очарование…
– Узнаю мою царицу, – с восхищением произнес Цимисхий. – Я любуюсь тобой, я не свожу с тебя глаз… Когда тиран будет в моих руках?
– В любую ночь. Дальше ждать нам глупо. Уж очень все насторожено… Натянулось… Подождешь дольше, струна оборвется… Тетива сдаст… Стрела не полетит и никого не поразит. Отсрочка преступна.
Он схватил ее, жарко обнял.
– Я сегодня увидел не только самую прекрасную женщину в империи, но и самую мудрую. Говори, говори…
– Ты пришлешь ко мне своих, я их спрячу в покоях. А когда сам явишься, то прихвати воинов еще… На всякий случай… Боже, как скоро все будут тебе завидовать… Ты знаешь ли, что ко мне приходил Калокир и предлагал свои услуги… То есть быть моим мужем.
– Калокир? Упаси боже ввязывать его в это дело… Это – изменник, человек опасный… Притом он сам мечтает о короне.
– Он был тебе другом, насколько я знаю…
– Нет, нет! Только друг и может быть самым опасным при случае…
– Ну, так успокойся, я его прогнала… Не бойся никого. Предупрежден и за тебя твой бывший подчиненный Варда Склир. Он будет руководить отрядом на тот случай, если в палатах или со стороны вдруг объявятся сторонники Никифора… С Вардой я условлюсь. Ему придется прятаться с отрядом в царском дворце на ту ночь, когда мы старика заставим уйти на тот свет. Старик будет спать, когда ты придешь ночью в мои покои… Мои рабыни сбросят тебе с крыши веревочную лестницу или корзину из-под белья, и ты со своими сообщниками поднимешься. Конечно, с одним стариком, да еще безоружным, ты справишься и один. Но лучше иметь в запасе лишние силы. А наутро держава будет иметь нового василевса. Имя твое давно в почете, все поверят. Да и кому придет в голову сомневаться, если это будет провозглашено от меня, от моих детей, от сановников… Тело старика можно будет выставить за ворота, чтобы ни у кого не было сомнения в его смерти.
Она говорила спокойно и уверенно, точно речь шла о самых обыкновенных вещах.
– Только тут я узнал свою возлюбленную больше, чем знал раньше.
А сам подумал: «Так же деловито и невозмутимо она заставит и меня уйти на тот свет, если ей в этом окажется надобность».
Но ему не стало от того страшно или неприятно. В ее взоре было достаточно нежности, в голосе – преданности.
– Мой властелин, – она простерла к нему руки, – неужели придет, и скоро придет, время, когда я буду любить тебя вволю, только тебя одного? Как подойдет тебе золотой меч василевса, золотая держава и золотой скипетр!
Ходила молва, что, если для ее благополучия потребуется устранение всех царедворцев и полководцев, взятых вместе с царем, она не остановится в умысле. Теперь это казалось ему величественным, ибо совпадало с его намерениями.
– Возлюбленная, – сказал он. – Голос мести заставляет молчать мое сердце, исполненное самой ужасной ненавистью против обидчика, хотя он мой дядя. «Он мой дядя», – часто говорил я себе. Но жалость не шевельнулась в моей душе. Преклонение перед его даром полководца внушало мне почтение и к царю. Но гнев мой стал непереносим, когда я увидел, что вся столица пылает к нему ненавистью, когда его безрассудство ввергает государство в тяжкое ярмо бедствий. Когда собственная венценосная супруга, столь же мудрая, сколь очаровательная, смотрит на жизнь с этим узурпатором как на непереносное иго. Когда, отуманенный своевластием, он готовится ослепить царевичей… (Конечно, сам того злодейства он и не думал приписывать Никифору, притом же презирал молву.) И силу гнева матери и царицы я понимаю… Мой прямой долг – спасти династию во славу родины и величия ее подданных.
Феофано упала перед иконой Божьей Матери на колени, плакала умиленно и горячо молилась. Она испрашивала у Богоматери успеха в своих делах.
Потом склонилась перед ним, дрожа от счастья.
– Будущий василевс Романии даст великое счастье матери царевичей и венценосной своей супруге. Клянись перед Пречистой быть моим мужем теперь же…
Цимисхий склонился на колени с ней рядом, глядя на икону, и под рукой почувствовал роскошное ее тело, дрожавшее от волнения…
– Клянусь! – произнес он в экстазе.
– Господь Бог да поможет нам в этом святом предприятии.
Он почувствовал на щеке горячий и влажный поцелуй.
Потом они поднялись наверх, и вновь он остался один. Феофано точно растаяла в воздухе. Черный монах проводил его до соседнего постового. И так начался его путь обратно в том же порядке. Скоро достиг он пологих улиц предместья. На Босфоре ждали его верные рабы. Тайком, оглядываясь и остерегаясь, садился в лодку будущий властелин великой империи.