– Мой повелитель, – произнесла она, не смея подняться с пола. – Я понимаю твою ярость и скорблю за тебя сердцем. На тебя выпали тяготы всей державы. Внутренние твои враги не знают, как трудно хранить границы в наше время. И ропщут. И в годы этих испытаний, когда поддержка так необходима самодержцу, об одном молю Вседержителя, чтобы Он не разлучил нас, чтобы не было между нами раздора. Если я – последняя твоя опора – буду сокрушена, происки врагов, несомненно, восторжествуют. Пречистая, дай мне силы перенести это.
Голос ее был печален, мягок, задушевен. Редко она дарила его нежным расположением. Он не смог ее оттолкнуть. Никифору так хотелось искренней преданности от окружающих, тем более от жены, которую он все время попрекал холодностью, что он готов был ей поверить. Он стал гладить ее распущенные волосы. Он ее только и любил, притом ему хотелось, чтобы его кто-нибудь пожалел. В глазах окружающих он читал только угодничество, лесть, суетливую готовность предупредить его желание, ожидание подачки, наконец, безотчетный страх. А кто его мог пожалеть, кроме жены? И Феофано это знала. Она положила голову ему на грудь, говорила:
– Царицы несут двойное бремя, они разделяют участь мужа и иго собственных забот, которые их преследуют каждый день. Мудрые царицы несли это бремя гордо, незаметно для окружающих и были утешением и опорой своих мужей.
Царь обмяк, доверчиво стал говорить ей о своих опасениях, показал ей письмо доносчика.
– Вот диковина! – иронично заметила царица. – Я каждый день получаю такие письма, посредством которых хотят внушить мне ненависть к тебе.
Она принесла такое же письмо, адресованное царице. В нем был донос на Никифора, который якобы разлюбил ее и домогается руки малолетней девицы из болгарского царственного дома, хотя эта девица предназначалась Феофано в жены молодому царевичу Роману.
– Какая низкая клевета! – воскликнул царь, которому претила не только распущенность, но и какое-либо легкомыслие в этом роде. – Чтобы я покушался на честь своей невестки и напакостил пасынку?!
Он обнял ее, она застенчиво заулыбалась.
– И в самом деле, эти доносчики хотят поссорить меня с тобой. Но это не удастся…
Царица стала глотать горькую слезу. Такого рода поддельных писем у нее было заготовлено много: она показывала их друзьям-патрикиям и приберегала на случай. Письмо было как нельзя лучше кстати.
Никифор поднял ее на руки и понес к царственному ложу. На этот раз царица одарила его самыми пылкими ласками. Он был в восторге. Жена была довольная, счастливая. Это подняло его дух. Ни слова упрека больше не вымолвил царь, ни тени недовольства, он был счастлив. Он только восхищался ею. Он испытал свежесть супружеских ласк.
– Мой несравненный, – сказала Феофано после исступленных и горячих объятий, – наше блаженство было бы еще слаще, если бы меня не омрачали эти слухи, которые злые люди распускают вокруг нас. На рынках и площадях жены ремесленников и торговцев открыто произносят, что царь сошел с ума, он хочет оскопить царевичей-пасынков и постричь их в монахи; дескать, удаляет от себя лучших полководцев, а престол готовит брату куропалату Льву… этому пропойце…
Царица всхлипнула.
– Из-за удаления Цимисхия из столицы всему этому верят и поносят царя. Вот сейчас я позову взятых на площадях…
Царица велела вызвать из подземелья измученных и истерзанных пыткой, сбитых с толку пущенными ею самою в ход слухами о преступных замыслах царя… Они повторили то, что было велено царицей сказать под пыткой. Царь выслушал их и велел отпустить и, растроганный вниманием и заботами о себе своей жены, начал каяться:
– Это моя опрометчивость… Мнительность… И все из ревности…
Он стал ласкаться к ней и называть ее «самым нежным очарованием».
– Мудрый правитель, справедливейший и великодушнейший, славившийся знатоком человеческой натуры и уменьем пользоваться людьми, оказался жертвой самой презренной ревности, жертвой наветов. И к кому? К племяннику своему, благовоспитаннейшему патрикию, благороднейшему из смертных!
– Господь нас избавит от подобной опрометчивости, – вздохнул василевс, припадая к груди своей венценосной супруги.
– Удалить способного и безгранично преданного полководца от себя, в угоду глупой молве, которую должен только презирать мудрый и храбрый властитель.
– Да, да, верно, все верно, – повторял василевс, счастливый от сознания, что жена говорит то, что и ему приятно.
– Бросить тень на безупречное поведение жены?! Нет, это выше моих сил…
– Господь Бог впредь избавит меня от такого греха и соблазна… Он все видит, Господь.
– Заподозрить жену, которой доставляет неизреченную радость лишь одно только созерцание своего повелителя… Нет, я не узнаю своего Никифора, который всегда презирал низменные козни царедворцев и гнусный ропот и жалобы неблагодарной черни…
– Да, зря я дал волю гневу… Согрешил… – лепетал царь, упоенный такой восхитительной лаской и доверчивостью своей жены, что выпадало на его долю редко. – Я в самом деле впадаю в старческую подозрительность… И я рад признаться, что это так.
Царица весело и звонко расхохоталась:
– Боже мой, какая наивность, чисто солдатская… Цимисхий, овдовевший два года назад, только и обеспокоен теперь тем, чтобы найти верную спутницу жизни… Но ты знаешь его разборчивость…
– Однако очень часто он бывал у тебя, это бросалось в глаза…
– Цимисхий бывал у меня часто, это верно. Но ни для кого это не было секретом…
Она перечислила ему все дни, в которые он бывал. Эти сведения точно совпадали со сводкой куропалата…
– Ты знаешь, что он сватает Феодору, нашу родственницу, дочь моего тестя Константина…
– Благочестивая девица. Я сам готов быть в качестве ее свата…
– Она старовата и не очень умна… Но дочь царя… Разве разбирают возраст дочерей царя. Это даже неприлично.
– Мне нравится, что он остепенился наконец. И пусть поскорее находит жену, а не распутничает. В чем же у них дело застопорилось?..
– Феодора ждет, когда с Цимисхия будет снята опала.
– Пожалуй, это будет вернее.
Он потребовал вернуть указ, велел его похерить:
– Довольно обо всем этом…
Царица ластилась к нему сильнее, чем когда-либо. Василевс был счастлив. Феофано принадлежала ему не только телом, но и духом. Она сейчас обезоруживала его всем: видом, полным покоряющего огня и страсти, роскошной волной черных кудрей, искрометным остроумием и бесконечной веселостью.
– Кроме того, и заслуги его перед тобой немалые, – сказала она.
Царица намекнула ему на то, что без Цимисхия он не овладел бы троном… Это сейчас было неприятное напоминание, ибо воскрешало в памяти факты полководческой зрелости Цимисхия, его популярности в войске, его ум и мужество…
– Все-таки это опасный человек, – сказал василевс и нахмурился…
Царица тут же пустила в ход все свои уловки и погасила мрак его души.
– Кого ты испугался? Отставного доместика? Стыдись! Неужели ты стал трусом? Везде тебе чудятся заговоры, измены, предательства, мятежи. Но если даже и были бы мятежи, измены, заговоры – вот тебе моя клятва: я не покину тебя, не уйду из дворца, я умру рядом с тобой, умру василисой.
Никифор был в восторге. Он окончательно успокоился. Жена на этот раз его умилила своей любовью, преданностью, готовностью к жертвам ради него.
– Государь мой, – произнесла со слезами благодарности на глазах царица, – из Болгарии приехали невесты моих малолетних сыновей… Я пойду угощать их. А ты не запирай дверей и отошли постельничьего, пусть спит… Я опять приду к тебе на ночь, и мы проведем ее в еще более сладком блаженстве.
Но Феофано не пришла к мужу. Около полуночи она вывела из потайной комнаты заговорщиков, сподручных Цимисхия, и увела их винтовой лестницей на крышу. Они были вооружены. Царица удалилась в покои, а заговорщики остались на крыше…
Глава 23Он всех победил, кроме женщины
В эту ночь по Золотому Рогу плыла лодка. В ней сидело несколько вооруженных человек. Они усердно гребли и гнали лодку вдоль берега. Дул холодный северный ветер, был декабрь 969 года. Лодка напористо прорезала гребни волн и стремительно двигалась в направлении Священных палат. И вот остановилась недалеко от царского дворца. Люди бесшумно высадились, стряхнули с себя мокрый снег и огляделись. У них в руках были мечи, а на самих – панцири. Тихо люди пошли маленькой колонной, в середине ее – Иоанн Цимисхий.
Когда подошли к стене дворца, была уже глухая ночь. Цимисхий постучал три раза в ворота (это был условный знак), и стража впустила их без оклика. Они подошли к Священным палатам. С крыши на веревках был спущен короб. В него они по очереди садились и поднимались на крышу. С крыши потайной лестницей спускались в покои царицы. Феофано сказала им, что куропалат у себя с девками и его легко сейчас обезвредить.
Масляные и смоляные светильники в коридорах так чадили, что трудно было определить назначение встречающихся помещений. Один Цимисхий хорошо знал расположение залов и покоев. Он повел за собою всех сообщников. Долго они шли по залам, переходам, лестницам. Наконец Цимисхий толкнул дверь, и в ярко освещенном зале заговорщики увидели картину попойки, которая была обычной в жилых помещениях Льва Фоки. На коврах и на софах лежали в небрежных и непристойных позах нарядные девки вперемежку с собутыльниками. По столам и по полу были расставлены сосуды и кубки. На помосте паясничали мимы и клоуны, приглашенные из цирка. Все это двигалось, шевелилось, орало. При виде вооруженных витязей все смолкли и стали расползаться на четвереньках по углам и прятаться за мебелью.
– Эй, стража! – закричал пьяный куропалат, не желая разбираться, кто пришел. – Забрать их, я завтра сам рассужу, как смели приходить сюда без спроса…
Проникнутый заносчивостью вельможи и воинственным духом восточных динатов из рода Фок, Лев-куропалат, скорее готов был умереть, чем быть заподозренным в трусости. Но когда он разглядел Цимисхия, кровного своего врага, лицо его исказилось страхом, и он неистово закричал, сзывая охрану.