И все принялись порочить Никифора и, ободренные намеками патриарха, повторять друг за другом, что он нанес ромеям много бед и забот, что не только не исправлена теперь ошибка эта, но предельно усугублена; так гибельно и страшно никогда и никто еще не угрожал государству, как Святослав.
– Угрожали те же руссы при Олеге и Игоре, – уже спокойно заметил патриарх.
Но синклитики притворились, что этих колкостей не заметили. Паракимонен замял неловкость и отвел удар опять в адрес Никифора, напоминание о роковой ошибке которого всегда поднимало дух василевса. Но патриарх не унимался, он не был угодлив и малодушен, как синклитики. Он возразил паракимонену:
– В войсках Святослава много сражающихся болгар-добровольцев. Говорят, что они идут на нас вовсе не подгоняемые страхом, внушенным якобы жестокостями Святослава, а законной ненавистью к нам…
– Да, сам Святослав был позван Никифором. Позван как друг наш… Уж эти выборы друзей, – сказал Василий.
Цимисхий встал и в повышенном тоне произнес:
– Я соберу все силы… Я пущу в ход всю свою стратегию и уменье моих солдат. Оснащу флот, какого еще никогда не было в войнах наших с варварами. Только бы выиграть время, только бы выиграть. Я усыплю бдительность Святослава, все брошу на это, во что бы то ни стало. Иначе смерть! Я в это время буду готовиться к самой отчаянной схватке. Я сделаю на этот раз все, чтобы руссы – эти дикие наглецы почувствовали раз и навсегда силу нашего оружия и забыли бы к нам дорогу.
Его слова были обращены к паракимонену, только его одного он признавал равным себе по уму.
Василий ответил невозмутимо:
– Нам, владыка, мстит не только наша заносчивость и самомнение, проявленные покойным Фокой, но также всеобщее бездонное невежество относительно всего того, что касается варварского мира, который нас окружает. Варвары – для нас только низшая порода людей. Однако она, эта низшая порода, сокрушила Рим и грозит гибелью Второму Риму. А мы даже языка варваров не знаем и когда ищем соглядатаев для засылки в стан противника, то опять же обращаемся за помощью к болгарам или к тем же руссам, состоящим у нас на службе. А варвары, усвоившие наши нравы и язык, легко сходят у нас в столице за ромеев. Вот она, наша хваленая дипломатия.
Наступило суровое молчание. Царь нахмурил брови. Замечание паракимонена содержало намеки на оплошность василевса. Он насторожился.
– Я сделал все возможное, что мог сделать смертный в моем положении, – недовольно произнес Иоанн Цимисхий. – При вторичном появлении руссов в пределах Болгарии я тотчас же отправил к князю послов и обещал заплатить ему полностью то, что посулил ему Никифор. За захваченные города, за потери в войне, за пленных, но он, мерзавец, запросил с меня столько, сколько дать я ему не в силах.
– Однако сейчас мы готовы дать ему даже то, что дать не в силах, – заметил Василий кротко. – Только бы взял… Только бы не отказался от нашей дани…
– Отчаяние родит и свое решение, – перебил его Цимисхий резко. – Сейчас совсем другое дело. Сейчас нам деваться некуда. И задача наша предельно ясна. Усыпить его бдительность, выиграть время, а самим отчаянно готовиться к войне. Нет у нас другого выхода: или война, или смерть.
– Есть иной выход! – вскрикнула Феофано, появляясь в дверях.
Все молча склонились перед нею. По-прежнему она поддерживала свое величие наивозможным блеском. До сих пор, хотя и потеряв правовое положение царицы, она все же придерживалась прежнего этикета. Когда проезжала по улице, то четверо вельмож следовали за ее парадной колесницей пешком. Одевалась как царица и держалась как царица – повелительно, величаво.
Она ступила на середину зала и только подняла руку, как сразу, кроме василевса и паракимонена, все застыли в священном благоговении. Широкая, ослепительно белая нижняя одежда с узкими рукавами и оторочкой из разноцветных камней делала ее воистину прекрасной. Мантия пурпурного цвета, украшенная золотым шитьем, оранжевые башмаки обшиты золотом. Роскошная диадема, унизанная драгоценными каменьями, вся сияла и лучилась. Никто, кроме этой порочной женщины, не умел так обольстительно и торжественно носить царскую одежду. Живописно украшенный бриллиантами шарф охватывал плечи и спускался концами спереди и по спине. Это было воплощенное великолепие. И даже изувер-монах на смог превозмочь своего невольного восхищения, и коричневую сморщенную кожу на его пергаментном иконописном лице осенило какое-то подобие вынужденного благоговения.
– Есть другое решение вопроса, сановник! – с очаровательной улыбкой произнесла она, наслаждаясь впечатлением, произведенным на государственных мужей империи. – Я сама пойду в стан варварского князя и повторю подвиг Юдифи, если столь неискусны и робки мужчины, не могущие найти выход из создавшегося положения, и перевелись в Ромейской империи знатные дамы, умеющие повторить то, что так прекрасно выполнила высокородная еврейка. Напомню вам, как это было. Когда иудеев осадил Олоферн, военачальник Навуходоносора, царя вавилонского, и городу грозила гибель из-за недостатка припасов, красавица вдова ушла в стан врага, пленила военачальника и после исступленных ласк и объятий во время сна отрубила его голову и принесла ее в родной город. Войска врага растерялись, и иудеи, произведя вылазку, малыми силами одержали победу.
Это было очень красивое сказание, и оно в устах столь же обольстительной, сколь легкомысленной любовницы василевса пленило своей непосредственной наивностью. Все оживились, повеселели, и паракимонен сказал:
– Нет уж, такой небесный ангел, как ты, Феофано, не должна подвергаться риску. Разве не найдется в государстве знатной ромейки, которая сможет повторить так же подвиг Юдифи? Военачальники, да и все мы воспользуемся этим воистину мудрым и спасительным советом.
Феофано одарила всех своей очаровательной улыбкой и так же величественно и торжественно удалилась. В этой испорченной женщине таилась какая-то притягательная сила. Феофано, как все ромейки, любила слушать богословские споры во время изысканных трапез, ввязывалась в беседы ортодоксов и еретиков и вполне была убеждена, что она самая умная женщина на свете, а ее советы спасают государство. И не зря так думала: заурядный, но одержимый страстью может убедить лучше, чем искусный в речах, но бесстрастный. И сейчас, напомнив этим прозаическим, погрязшим во лжи и интригах синклитикам о подвиге легендарной Юдифи, она считала, что выполнила свой долг и спасла отечество. И как только она ушла, так сразу воцарился мрак казенного благочиния и духоты.
– Я бы хотел все-таки знать, ваше преосвященство, твое мудрое мнение по интересующему нас вопросу, – обратился Иоанн Цимисхий к патриарху.
Патриарх, который уже согнулся под тяжестью монашеской одежды (подозревали, что он и в царский дворец являлся в веригах) и неизлечимых физических недугов, покряхтел и сказал скрипучим голосом:
– Молиться надо больше, василевс. Блуд, вино, неприличные зрелища вытеснили из твоей памяти рачительность о Боге.
Царь проглотил эту горькую пилюлю.
– Но ты не отчаивайся, уповай на Господа. Я велю во всех церквах молить Создателя о даровании тебе воинской победы… Прикажу по монастырям акафисты читать…
Пошевелил губами, пожевал, прошамкал:
– Больше другого выхода не знаю… Не вижу. Господь тому свидетель.
Через силу патриарх поднял костлявую руку, и царь смиренно поцеловал ее. После этого патриарх удалился, а за ним и все остальные. Остальные-то так и не осмелились ничего сказать: сановник должен был молчать, если царь его не спрашивал.
Остались с глазу на глаз василевс и паракимонен. Они привыкли не стесняться в выражениях наедине и после совещания с высокими чиновниками всегда поступали по-своему. Царь ждал, когда первым заговорит паракимонен, хотя он наперед знал, что тот скажет. Василий считал всех военных недалекими и не способными к управлению государством. Он произнес:
– Государь! Наша дипломатия совершает подвиг там, где меч бессилен. Будем надеяться, что и на сей раз она нам сослужит великую службу. Выхода почти нет. Но «почти» это не значит вовсе нет. Станем отныне обещать Святославу все, что он запросит. Будем терпеливо и беспрестанно заговаривать ему зубы. Будем льстить ему, как мы только умеем. Будем унижаться, лгать и клясться и нарушать тут же клятву, если это выгодно. Будем бесконечно улещать его дарами, лишь бы оттянуть время, чтобы войско наше переправилось из Азии в Европу, лишь бы укрепиться в столице, а его уговорить подписать мирный договор на любых с нашей стороны условиях. Ведь мирный договор действителен лишь до следующей войны.
Иоанн Цимисхий просветлел. Он читал в мыслях паракимонена собственные мысли.
– Пойдешь сам во главе посольства к киевскому князю. И подумай, как бы лучше угодить варварам. А насчет девок мне подала мысль Феофано. Это ею неплохо придумано – не забывать во время войны роль шлюхи. Там, где мужчина бессилен, женщины кстати. Везите туда всех потаскушек страны, заберите их из всех лупанаров, из кабаков и питейных заведений, с улицы, всех до одной гулящей девки, пусть и они помогают своим паскудным ремеслом нашей державе. Не хватит этих потаскушек, забирайте рабынь у купцов, у чиновников, в женских монастырях. Отправляйте наложниц моих военачальников, всех пленниц, опустошите от девок гинекеи богачей, вельмож, сановников… Раскрашивайте их и наряжайте этих распутниц в самые роскошные одежды… Самых свеженьких и прелестных предназначьте военачальникам князя. Пусть они истощаются с бабами. От вина, от обжорства, от продажных баб одряхлел и пал позорной смертью грозный Рим. Когда эрос буйствует, тогда меч лежит не у дел и ржавеет.
– Поистине прав ты, государь, – ответил лукавый царедворец. – Все пустим в ход, и даже эту глупую притчу о Юдифи и Олоферне, хотя заранее знаю, что здоровое тело варвара избегает падали, и могучего витязя Святослава на эту удочку не поймать. Только очень растленный нездоровой жизнью ум может придавать цену таким пустякам, как красивое тело женщины.