– Несравненный мой и сладчайший, я буду твоей собакой, с которой ты волен делать все, что тебе заблагорассудится. Я готова жить так, как ты захочешь, лишь бы встречаться с тобой. Согласна жить в хижине рыбака на берегу моря, в притворе захудалой монастырской церкви, в лесной землянке у дровосека, только не лишай меня своего внимания, иногда посещай меня… Воздух столицы будет мне целительным бальзамом. Этим воздухом дышишь ты. Видеть тебя, ласкать тебя – источник моей жизни. Кто может любить тебя, как твоя Феофано?! Ты – моя мука, ты – моя радость, ты – мое величие, ты – моя судьба. Каждая рабыня, живущая в столице и могущая видеть тебя хотя бы однажды в год на торжествах, счастливее меня. Так мы будем доверчивее друг к другу.
Она поднялась, повинуясь толчку его руки, и губы их сблизились. Ощущение покорного и обольстительного тела судорогой охватило его. Счастье было на пороге к осуществлению, но в это время вошел временщик.
– Владыка, – произнес он сухо и громко, – сроки приема истекли. Тебя ждут государственные дела.
Цимисхий отпрянул, почти вырвался из объятий Феофано. Опустив книзу глаза, он пытался побороть смущение. Феофано исступленными глазами пожирала его, она ждала его приговора, от которого зависела ее судьба.
Иоанн Цимисхий колебался недолго и сказал:
– Да, мой милый паракимонен, ты прав. Меня ждут неотложные дела. Прием окончен, мать игуменья.
Мертвенная бледность залила лицо Феофано. Василий указал ей на выход. Но игуменья не двинулась.
– По повелению василевса Романии, – бесстрастным голосом прочитал пергамент паракимонен, – игуменья Феофано отправляется в дальний монастырь, в тот монастырь, отдаленный от столицы, в котором никто не мешает общению с Богом и который избрал для нее сам божественный василевс на благо ей самой и государству ромеев.
Цимисхий глядел на нее уже безразличным холодным взглядом и ждал, когда она удалится. И она поняла, что участь ее решена.
Василевс ждал и наконец тоже указал ей на дверь. Он теперь совсем освободился от наплыва нежных чувств, и непреклонность его решения была очевидна. И она демонстративно присела на стул, чего никак нельзя было делать в присутствии василевса.
– Даже большая собака бывает великодушна к малой собаке, – сказала она. – А ты и к этому оказался неспособным. Одно только вероломство… Господи, ты сам видишь: друг, достигший власти, стал потерянным другом… Вражда между близкими особенно непримирима, так изведала я на опыте, Иоанн! Где твое благородство, твоя справедливость, твоя благодарность? Тебе ничем не искупить и доли моей преданности… моей жертвы для тебя.
Из глаз ее капали слезы…
– Ах, Феофано, – сказал Цимисхий. – Женские слезы для меня непереносимы… Я люблю тебя по-прежнему. Но я принадлежу не себе… Только по глупости своей люди думают, что царь всесилен. И я не знаю, паракимонен… как мне тут поступить…
– Я знаю, владыка. Монахиня Феофано стыдит нас вероломством и несправедливостью. Сейчас мы вернем ей этот самый упрек… Я щадил ее, владыка, а также оберегал твой покой!.. Но сейчас я должен проявить меру суровости… чтобы истина восторжествовала.
Он захлопал в ладоши, и вошел человек в одежде монаха со свитком пергамента в руке. Он склонился перед василевсом.
– Ты узнаешь его? – спросил Василий.
Феофано отвернулась и гордо произнесла:
– Нет.
– А ты узнаешь ее? – спросил Василий монашка.
– Узнаю. Она отсылала со мной письмо Калокиру. Вот оно.
– Читай…
Монашек прочитал письмо Калокиру, в котором Феофано назначала свидание с ним и обещала «все рассказать».
– Что значит «все рассказать»? – спросил Цимисхий. – Что хотела ты рассказать Калокиру? Моему врагу! Это неслыханная низость – общаться с моим врагом, врагом державы и приходить в Священные палаты с маской друга… Обманщица, изменница… Враг империи и василевса… Ты отняла у меня всякую веру в твои слова и действия…
– Василевс, – сказала она, задыхаясь от гнева, – ты отнял у меня мужа Никифора, который меня любил. Ты обесчестил меня, детей, которые при тебе играют роль шутов или кукол. Ты лишил меня любви и, как мелкий лавочник, обманул меня, воспользовавшись страстью женщины, которая любила тебя больше всего на свете и принесла в жертву этой любви все: трон, женскую честь, материнское достоинство, благо двора… И ты пренебрег всем этим, как мелкий обманщик, которого я могу глубоко презирать. Тебе нужна была только власть, которая есть не что иное, как непотребная девка, перебегающая от одного к другому и которую выше женской любви могут считать только люди, выросшие в привычках раболепия и нужды. Я ненавижу тебя ото всей души, ромейский василевс, и буду считать тот день, когда отдалась тебе, – самой большой ошибкой в моей жизни.
– Это – преступные речи, игуменья, – сказал строго паракимонен. – Дерзкие оскорбления царского достоинства.
– В таком случае твоего царя надо было давно повесить. Он – убийца законного царя и оскорбляет царицу, жену Романа и матерь наследников ромейского престола.
Временщик взял ее за руку и попробовал утянуть к двери.
– Прочь! Презренный евнух, безбородый урод с голосом болотной птицы, продажная собака. Не ты ли вывел своих рабов на улицы в помощь второму моему мужу и кричал вместе с ними: «Многая лета Никифору Августу! Многая лета непобедимому василевсу, да хранит его Господь!»? И не ты ли притворился больным, когда увидел нового кандидата на престол? И не ты ли предашь этого василевса ради того, который завтра возымеет силу?
– Молчи, кабатчица, – сказал холодно Василий, – подстилка пьяных забулдыг с пристаней Золотого Рога. Благодари судьбу, что покойный василевс Роман в тот день лишку перепил и с пьяных глаз возвел тебя на трон. Иначе валяться бы тебе за винными бочками с пьяницами…
– Я была бедна, но не продажна. А вот тебе все равно, кому поклоняться, лишь бы носил царский знак отличия. Это ты падал ниц передо мною, когда, окруженная знатнейшими женщинами Романии, я в царском уборе появлялась к столу. Ты глядел мне в глаза, как жалкий пес, готовый броситься на того, на кого я укажу. Ты награбил добра столько, что его не имеют и василевсы. И это благодаря моим мужьям и моей снисходительности. И сейчас ты готов грубым прикосновением своих грязных лап оскорбить во мне царское достоинство и честь знатной ромейки, готов попрекнуть меня именем кабатчика Кратероса, который не крал, как ты, не разорял страну, как ты, не лгал, не продавал, не обманывал, не лицемерил.
– Автократор, я ее выведу, – сказал Василий и подступил к Феофано, растопырив свои жилистые сильные руки.
– Отойди! – вскричала она. – Или я выцарапаю тебе птичьи глаза, варвар, мерзкий скиф, ублюдок…
Тот схватил ее, но только мантия осталась в его руках. Он уцепился за ее платье, но Феофано метнулась, и платье треснуло, сползло и обнажило ее розовое точеное тело. Тогда она побежала по палате, ища предмета, которым можно было бы швырнуть. Но его не оказалось. С неистовой злобой она вцепилась в шею евнуха и стала его давить, крича:
– Умри, аспид, василиск, порождение адово!
Евнух пищал, закатывая глаза, упирался ей локтями в грудь. Наконец он вырвался и скрутил ей руки. Она плевалась, визжала и встряхивала куделью своих растрепанных волос. Цимисхий не знал, что предпринять. Самому ввязываться в эту борьбу он считал недостойным царственной персоны. Он мучился и наконец крикнул Василию:
– Выведи!
Василий подобрал истерзанное платье Феофано, перекрутил им ее стан вместе с руками и, подталкивая ногою, тащил ее к двери. Она сопротивлялась, упала. И тогда он повез ее по полу. Она хватала его за ноги зубами и цеплялась обнаженными ногами за кресла, чтобы удержаться, и все осыпала василевса и его временщика отборными ругательствами. Наконец паракимонен вытащил ее из зала. Там она продолжала кричать, оглашая дворец. На этот крик сбежались евнухи-слуги. Они схватили Феофано и отнесли в приготовленную заранее простую повозку. В нее посадили ее и отвезли на судне в далекий монастырь.
И когда они остались наедине, Цимисхий сокрушенно сказал:
– Это – жернов мне на шею. Чуть-чуть я с ним не потонул. Проклятая женщина.
– Владыка, лучше уж пусть один жернов потонет, чем тонуть с ним и тебе.
Цимисхий поглядел на него укоризненно:
– Паракимонен… Не забывай, что и ты и я ей многим обязаны.
– За оскорбление василевса по закону караются смертью.
– Полно, ведь эти законы тоже василевсами выдуманы. Как ее звали, эту проходимку, до того, как она стала василисой?
– Дочь трактирщика Кратероса называлась в девках Анастасией… Ее подобрал в пьяном виде любящий распутных бабенок покойник Роман…
– Отправь ее как можно подальше, в глушь, на границу империи… Дай в дорогу провожатых, хорошую провизию и рабынь для услуг… Она не привыкла сама трудиться…
– Владыка, давать ей в услужение кого-нибудь – значит содействовать ее злостным замыслам. Она не перестанет добиваться связей с Калокиром. Насколько мне известно, а известно мне больше, чем я сказал тебе об этом, она через подставных лиц передавала Калокиру сведения о дурных слухах, наполняющих столицу, и даже кощунственные намеки, предвещающие гибель василевса…
Цимисхий нахмурился и отменил прежнее приказание. Он сказал:
– Пусть в таком случае примет великую схиму. Пусть позабудет о своем пребывании в Священных палатах и вернется в конце жизни к тому, с чего начала: к жизни Анастасии – трактирной девицы… в роли затворницы… Пусть замаливает грехи… Да последи, чтобы язык не распускала…
– Не беспокойся, владыка. Там ее никто не найдет, даже такая бестия, как Калокир.
Глава 35Опасный переход
Упрочив «законность» своего положения благодаря браку с престарелой Феодорой, Иоанн Цимисхий занимался теперь исключительно военными делами, подготовкой к войне со Святославом. Подготовку эту он тщательно скрыл под шумок пиршеств и празднеств, приказав придворным, знати, богачам беспрерывно веселиться. Им подражали все, кто имел время и деньги. Так что в кварталах с лупанарами стоял пьяный стон, визг, шум, гогот, крики.