Святослав прочитал в глазах патрикия смятение и страх. Князь стоял неподвижен, только серьга в ухе чуть покачнулась да нахмурились брови.
– Князь, – умоляющим голосом произнес Калокир, – не я ли умолял тебя охранять клисуры. Клисуры, которые неприступны и лучше любой искусственной крепости. Предосторожность, необходимая в сношениях с таким негодяем, как Цимисхий, не должна была покидать тебя. Лазутчикам надлежало денно и нощно следить за состоянием наших границ. Вот расплата за ротозейство. Моя вина, что я в свое время не воспротивился твоим намерениям, из чувства преданности и любви к тебе… Моя вина…
– Легко искать в беде козла отпущения и находить мнимых виновников в лице своих подданных, – сказал князь тихо. – Труднее правителю призвать самого себя к ответу. Виновник в этом только я. Я поверил льстивой клятве лукавого царя, я обрадовался его дани, как ребенок игрушкам. Я снял охрану с границ своих земель. По излишней доверчивости не засылал к грекам лазутчиков. Я и наказан раньше и больше всех вас. Я же тешил себя преждевременными надеждами на владычество земель славянских. Но не будем женщинами, предающимися восторгу при малейшей удаче и теряющими самообладание при беде. Не в первый раз несчастный случай впутывается в нашу судьбу. Не пристало русским хвататься за сердце при надвинувшихся опасностях. Пойдем в покои, там расскажешь мне все, что привелось тебе увидеть своими глазами и услышать своими ушами.
В покоях Калокир рассказал обо всем, что случилось в Великой Преславе. Он умолчал только о том, что, когда входил в город Цимисхий, Калокир пировал, а до этого пытал в застенках знатных болгар, вымогая подачки, имущество. Вместо выполнения княжеского наказа следить за событиями в греческой столице предавался буйному веселию в среде непотребных женщин и, готовясь на трон, упражнялся в императорском церемониале. Калокир так старательно подчеркивал свою оплошность, так горячо уверял князя в своей искренности, в готовности сложить свою голову за Киевское государство, что Святослав поверил в неподдельность его душевных мук. Святослав обнял его как брата и стал утешать:
– Печаль только расслабляет сердце воина и туманит ум, ясность которого необходима при трудных делах. Отдохни с дороги и успокойся. Нам нужна теперь твердость, энергия и чистая кровь в жилах, больше чем когда-либо. Спи ночь спокойно, иначе я буду в печали. Мои подданные должны иметь спокойный дух и твердую уверенность в своем благополучии. Я и сам сейчас намерен выспаться вволю для встречи предстоящего дня.
Но князь, проводив Калокира, вовсе не заснул. Он остался сидеть и предавался раздумью. Первый раз беспокойство овладело им с такой силой, что он не мог думать ни о чем другом. Все, что казалось уже исполненным и законченным в государственных и военных делах, не только отодвигалось теперь в осуществлении, но требовало новых, еще больших усилий и жертв и даже рисовалось безнадежным.
Князь ясно представил себе, что если Цимисхий так вероломно подкрался к столице, если он нагло нарушил договор и клятву и сам пошел войною, значит, он все взвесил, отлично подготовился и думал вовсе не о мире, а о войне. Значит, в предотвращение неудачи привел с собою все силы империи, значит, предусмотрел все возможные опасности, опробовал все способы, посредством которых можно нанести русским самые чувствительные и решающие удары. Значит, Цимисхий в этом случае абсолютно убежден в исходе дела. Ромейская изворотливость и талант полководца предостерегли бы его от безумного шага.
Святослав не боялся смерти, его сжигала досада, что те предосторожности Калокира и старого Свенельда, которые он считал низким качеством заурядной подозрительности в отношении таких высокопоставленных и благородных персон, как царь, именно они-то и оказались верными.
Он мысленно представил себе всю историю своих подвигов. Как продирался сквозь леса на Оке и Волге, преодолевал болота, покорял камских болгар, заставлял дрожать хазарских каганов, гнал испуганных сарацин халифата, чинил допросы корсуньским топархам, и везде он ясно разгадывал намерения неприятеля и знал, как его сломить и что от него требовать.
Но жизнь и политика ромеев, казавшиеся до сих пор разгадываемыми, представились ему теперь в истинном свете. Мерка его языческого понимания судеб народов оказалась узкой. Хоть и смутно, но он осознавал это. Он надеялся только на храбрость, силу и выносливость своей дружины.
– Следует вооружить славян ромейской мудростью, – решил он, пожалев, как отвергал подобные соображения, исходившие от Свенельда, от матери своей Ольги, от русских книжников и толмачей, от христианских попов, сумевших греческого царя сделать почти другом Богу.
Вдруг он услышал в соседних покоях жены тихое рыдание. Он открыл дверь и увидел Ирину, стоящую на коленях перед иконой. Тихий свет лампадки освещал ее, в ночном одеянии, с распущенными волосами. Она крестилась, преклонялась лбом к полу, воздевала руки к иконе и шептала.
Святослав, очарованный этой картиной, остановился в дверях и застыл в умилении. Он чувствовал, что она молит христианского Бога о его победе, он увидел, что она, с проницательным и скрытым умом, с кроткой и восприимчивой чуткостью, узнала о случившемся, разгадала размер его опасений и тревог.
Журчал в тишине ее страстный призыв:
– Призри на меня и помилуй меня, ибо я обижен и угнетен. Скорбь сердца моего умножилась; выведи меня из бед моих. Призри на страдание мое и на изнеможение мое и прости все грехи мои. Посмотри на врагов моих, как много их, и какою лютою ненавистью они ненавидят меня. Сохрани душу мою и избавь меня, да не постыжусь, что я на тебя уповаю…
Она вдруг обернулась и кинулась к нему. Слезы блестели у нее на глазах. Он обнял ее крепко.
– О чем ты плачешь?
– Я все слышала, – прошептала она, – коли ромеи сюда дошли, значит, есть у них сила и уверенность. А мы только еще у края нашей земли…
– Боишься?
– Нет. С тобой я умереть готова. Да только зачем умирать, коли того избежать можно?
– Я отправлю тебя в Киев.
– Ой, господи, – вырвалось у ней, и испуг отразился в глазах. – Без тебя никуда не поеду.
Он вспомнил, что коснулся предмета для нее самого болезненного. Она никогда не выспрашивала у него про жен, но Святослав понимал, почему одно только напоминание о Киеве всегда приводит ее – христианку, в такой трепет. Он ласково отпустил ее:
– Ну, иди молись. Я тебе помешал.
Так как он никогда не имел стражи при палатах и не держал телохранителей, то и вышел на улицу никем не замеченный. Город спал, только в некоторых домах виднелись огни. Князь шел на огонь, входил в дом и обнаруживал пирующих дружинников или даже сотников, а иногда и тысяцких. Он приказывал им разойтись в свои части и готовиться к битве. Пьяных дружинников, которые уже валялись под столом, Святослав приказывал обливать водой и выносить на ветер. Улицы наполнились вскриками хмельных людей, визгами потревоженных женщин. Всем казалось невероятным, чтобы могло кому-нибудь прийти в голову на Пасхе затевать бой. Тысяцким он велел установить стражу по дорогам и выслать разведчиков в Великую Преславу. К утру город стал мертв, если судить по улицам, и тревожен, если заглянуть в дома. В тысячах проверяли готовность дружин, точили мечи, осматривали кольчуги, шлемы, щиты, беспризорно валявшиеся уже близ года.
Неожиданно дозорные привели к князю старика в лохмотьях, с избитым телом и изможденным лицом. Сквозь дыры истлевшей одежды виднелись кровавые рубцы и синели кровоподтеки. Его схватили ночью, избили, приняв за соглядатая.
Святослав глянул в острые глаза старика и вдруг прижал его к своей груди. Они крепко и долго держали друг друга в объятиях. Это был Свенельд. Трудно было узнать в этом исхудавшем, обожженным солнцем и оборванном старике когда-то дородного, сурового и богато одетого воеводу. Воины наблюдали эту картину потупясь, ждали княжеского распоряжения.
– Дай им по кувшину меду, – сказал Свенельд князю, – хорошо служат, молодцы. Я им не сказался, а по обличию меня теперь трудно узнать. Вот, думаю, проверю, как они службу несут. И вижу – хорошие ребята, скрутили меня сразу и немедля привели к тебе. Только вот нутро все отбили. Мочи моей нету. Пробирался по лесам, ночевал в ямах, да с голодным брюхом.
Князь отпустил стражу. Свенельд, в изнеможении опустившийся на землю, сказал:
– Всех нас порубили. А я без твоего спросу, князь, не посмел умереть, прибежал за разрешением.
– До шуток ли, старик…
– Нет, не до шуток, князь, если правду молвить… Пришла беда – растворяй ворота. Пображничали да пошутили и так немало. А ромейский царь в это время полки обучал. Силы у него – тьма тьмущая. А как хитер, мошенник! Тайком к столице подкрался. Хвала и честь такому мошеннику, клянусь Перуном и Велесом, умеет дело править…
Святослав взял старика на руки и отнес в палаты. Когда Свенельд подкрепился пищей и медом, Святослав уложил его в постель и сам сел около него. Глаза воеводы слипались, но он все повторял:
– Князь! Привыкли мы бить буртасов, хазар, ясов да косогов… Привыкли мечом махать, ан тут вот смекалка требуется… Хитрый народ – ромеи, уж я их знаю. Сколько раз я говорил тебе: коли ласков ромей, значит, ищет, где бы тебя побольнее укусить…
– Чем же, старик мой, пересилят нас ромеи?
Святослав хоть и понимал теперь все, но испытывал старика.
– Силы у нас меньше, или храбрости, или припасов, или умения? – допытывался князь.
– Хитростью одолеют… – ответил Свенельд.
Святослав хоть и понял теперь все, но промолчал.
– У них бог наших простаков-богов хитрее, – продолжал Свенельд. – У них бог в золотых ризах ходит, с венцом, любит песни да ладан. У них ученый бог, не нашим чета. Он их и звезды научил читать… Дал им огонь, которым они жгли нас с отцом твоим на ладьях, так что мы еле ноги убрали. Бог их научил на полях сражаться и чтить царя как самого себя… А наши боги чем тебе помогут, наши сами ходят в рубищах. Нет, князь, у этого бога есть чему поучиться, подумай-ка.