Лазутчики лежали лицом вниз и вопили о снисхождении.
– Не было ли свежих войск у князя? Они коварны, эти варвары, и могут сделать все, о чем не подозревают мои сверхумные военачальники и наши сверхученые дипломаты-ротозеи.
Лазутчики онемели от испуга, и только один пролепетал:
– Возможно, о божественный василевс, что-нибудь случилось непостижимое, доступное лишь черной магии…
Расстроенное воображение Цимисхия усмотрело в этом лепете приговор себе. Да, киевский неотесанный дикарь приберег самые свежие силы к концу.
– Сколько золота я зря потратил на разведчиков! – вскричал василевс, и приближенные от страха окаменели. – Сколько растратил земель за глупые советы сановников! Сколько подачек сделал бахвалам стихотворцам и брехунам летописцам, которые с таким же усердием будут врать потомкам о том, как велик тот, кто будет после меня, как врали обо мне. Продажные твари!
Он оттолкнул от себя ногою оцепеневших от ужаса лазутчиков. Придворные застыли, не смея что-либо вымолвить. Они были белы как снег, предвидя самые страшные казни, которые всегда следовали за неудачами царей, вымещающих свою злобу на подданных.
– Ослепить! – приказал Цимисхий.
Придворный палач распластал тела лазутчиков, которые истошно ревели, и ножами вырезал у них глаза.
Цимисхий чувствовал, что сдерживать себя он больше не может, удалился в шатер, чтобы посоветоваться с учеными историографами.
Он сел на ковер, а те почтительно склонились у входа в шатер, предчувствуя ту же самую участь. Палач стоял за шатром и ждал зова василевса. Цимисхий, сам прошедший суровую школу военачальника, имевший опыт дворцовых происков, много читавший и имевший бесчисленные беседы с учеными, министрами и вельможами и хорошо знавший их жизнь и чиновничьи их помыслы, ставши василевсом, видел вокруг себя только грубую лесть, бесконечные похвалы, доносы, подсиживания и клевету друг на друга. И хотя он знал источники и причины лести, но он уже так привык к ней, как пьяница к вину, и не мог без нее обходиться. Он терпел эту лесть до той поры, пока она не обертывалась преступлением против государства и не угрожала ему самому крахом. Но вот теперь она не только раздражала, эта придворная лесть, за которой невозможно было разглядеть истину, но и ужасала его. Как человек дела – полководец, он отчетливо представлял себе всю ничтожность, и суетность, и глупость самовозвеличивания, ведущего к ложному пониманию государственных дел.
Поэтому сейчас он хотел бы от подчиненных правды, одной только правды. Но в то же время ни одного он не мог бы назвать, который мог бы ему высказать эту правду, даже перед лицом всеобщей гибели. Каждого из них неодолимо заботила в первую очередь только собственная судьба, служебная карьера, близость к персоне царя, а следовательно, к высшим почестям, к беспечной и сладкой жизни. И, глядя на эти склоненные перед ним фигуры сановников, министров, дипломатов, писателей со сладкими улыбками на устах, за которыми скрывался смертный испуг, он наперед угадывал, что и как, сообразно их служебному рангу, они ответят на предложенный им вопрос. И эта мысль окончательно его вывела из себя.
– Бездельники и мздоимцы! – с презрением процедил он сквозь зубы. – Наглые хвастуны и пакостники, достойные палки…
Среди этого хора приближенных, которые восхваляли его каждый день сотни раз кстати и некстати, и которые жили с ним рядом, и которым он передавал много наград, денег, земель и похвал, – он не нашел ни одного, который бы сказал ему то, что думал о грозных событиях, протекающих сейчас перед глазами.
Василевс, которому ежечасно клялись в любви и преданности, почувствовал себя абсолютно одиноким. Он глубоко презирал их всех, ненавидел смертельной ненавистью и еле сдерживался, чтобы не крикнуть палачу: «Оскопить и ослепить сейчас же всех этих паршивых льстецов!»
Но властная царская привычка сдерживаться и укрощаться взяла верх. Он улыбнулся приветливо и сказал:
– Я верю в вашу мудрость и искреннюю любовь ко мне и к истине и хочу знать, надеясь на вашу безукоризненную честность: были ли случаи в истории, чтобы варвары могли в прошлом угрожать нашей империи гибелью, и есть ли указания у наших историков на такую силу в прошлом у руссов?
Лица ученых историографов расплывались в улыбках: они не могли совладать с умилением, которое распирало их: снизошел до них сам «повелитель вселенной», как именовался в ту пору византийский василевс.
– Ну что ты скажешь на это? – обратился Цимисхий к самому первому по учености и знаменитому историографу.
Этот самый первый историограф был седой старик, хорошо осведомленный в истории своего народа. Но обилие заговоров, дворцовых переворотов, случаев, когда один лукавый вельможа стаскивал с теплого и насиженного места другого вельможу, слухи о кровавых насилиях в палатах внушали ему такой страх перед царской властью, что он не мог ни слова вымолвить. Он давно разучился касаться вопросов реальной жизни и делал только одно: в своих сочинениях славил здравствующих василевсов, упражнялся в изощренных формах риторики, подражая предшественникам, таким же запуганным и высокопарным льстецам. Поэтому все его труды представляли собою собрание велеречивых панегириков в адрес тех, кто бы ни царствовал в Византии. Если судить по его сочинениям, то история была сплошной феерией улыбок, подвигов царей, триумфов полководцев, счастливых свершений во имя правды, добра, любви и Бога. Точно народ только и существовал на земле для того, чтобы кому-то нужно было удивляться благородству царей и славить этих земных богов. Точно история представляла собой игру властителей, при которой искусный игрок повертывал ход истории по своему желанию, в какую сторону хотел. Так было в его трудах. Сам же он в это не верил, ибо видел в истории только апокалипсический ужас, смятение народов, бессмысленное повторение нескончаемых злодейств и хаос неожиданностей.
И, трепеща от предчувствия того, что форма его высказывания будет не в рост величию момента от невероятной его робости, он начал заикаясь:
– О великий василевс, равного которому еще не было в подлунном мире! Шесть веков, как утес среди бурного моря, стоит неприступная твоя держава. И непоколебима ее сила и не превзойдено величие подвигов твоих, о божественный василевс. И вечно будет сиять неугасимый твой свет в веках, как вифлеемская звезда, освещая путь правоверным, даруя покой и благоденствие христианскому народу. Твое царствование, о повелитель вселенной, вписало в историю Романии самую блестящую страницу и показало всему миру…
– Остановите его! – холодно приказал Иоанн Цимисхий. – Мне противна его грубая и неумная речь в эту трагическую минуту. И даже на краю смертной своей опасности этот ученый краснобай не забывает выспренних оборотов школьной риторики, значит, он пустой и вредный человек, всю свою жизнь проболтавшийся при дворе и напрасно пользовавшийся моими подарками и пищей с царского стола.
И царь бросил сердито:
– Ослепить!
Полусогнутые фигуры сановников застыли в безмолвном ужасе.
– Говори дальше ты! – Василевс ткнул пальцем в сторону молодого историка, который шептал про себя подготовленный ответ.
Этот юнец только что принялся за опасное ремесло летописца, выйдя из школы. Он совершенно не был знаком с учтивостью, которую ценили при дворе, и полагал, что истина, которую он ставил по молодости своей и горячей приверженности к науке превыше всего, столь же люба василевсу. Он был при этом резок и прям. И целиком разделял гнев василевса и его решение, жестокое решение в отношении старого историка, которого считал бесталанным лицемером, гоняющимся за царскими подачками. И юноша от души сказал то, что почитал священной истиной, выстраданной бессонными ночами:
– Ты спрашиваешь, василевс, могут ли царству ромеев угрожать руссы, кои суть варвары. Великий Рим пал от руки германцев, ходивших в звериных шкурах. Воззри, император, на горестную жизнь своего простого народа незамутненным взором, а не глазами угодливых царедворцев. Беспрестанные и изнурительные войны отнимают детей у родителей. Тяжелые налоги легли на плечи беззащитного населения, разоряемого ненасытными сборщиками податей. Люди падают от истощения и горя на площадях и улицах. Из них выжимают соки, как из рабов. Плачи, вздохи и стоны переполняют империю. Но тебе их не слышно. Ты огражден от них плотной стеной вышколенных льстецов, которые в случае твоей гибели первые тебе изменят и тебя предадут, как они в свое время перекинулись к тебе от Никифора Фоки. Василевс, как можно скорее прекрати войну с руссами и займись внутренними делами. Дурной мир лучше хорошей войны.
Иоанн Цимисхий понимал умом все, что говорил молодой историк. Но истина, высказанная ему первый раз и притом бесстрашно и обнаженно, казалась и бестактной и оскорбительной. Кроме того, по мнению василевса, такие смелые и верные мысли не должны иметь место в головах подданных. Человек, носящий независимые мысли, не может не быть врагом самодержавия.
И Цимисхий не мог побороть в своей душе ненависть к этому юноше и приказал:
– Оскопить его, но повысить в чине. Это будет ему уроком. Он слишком дерзок и строптив по молодости. От таких мыслей рождается беспокойство и беспорядки в государстве.
После этого, недовольный сам собою, василевс увидел последнего историка, моложе, чем первый, и старше, чем второй. Это был Лев Диакон. Царь улыбнулся ему, потому что надеялся, что этот скажет, что надо и как надо, хотя и не заденет величественного престижа василевса.
– О повелитель вселенной, – сказал Лев Диакон, учтиво кланяясь в пояс. – Руссы – народ очень сильный, и их силу нельзя недооценивать. Издавна они грабили ромеев, их же земля не была разорена никаким другим народом. Они горды и готовы скорее умереть, чем сдаться. Прокопий Кесарийский рассказывает, какой ответ дали славяне однажды аварам, потребовавшим от них дани: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу? Не другие нашею землею, а мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи…»