Это был шаг отчаяния. Но что делать?
Взгляд василевса упал на занавес, прикрывающий вход на другую половину шатра. Занавес уже давно был отодвинут, и на Цимисхия пристально смотрели два черных глаза. Он вздрогнул, метнулся к занавеске. Она раздвинулась обнаженными руками, и он увидел свою возлюбленную Фатьму, сарацинку, недавно привезенную ему из Малой Азии, захваченную в гареме знатного сарацина. Это была девушка, только что достигшая четырнадцатилетнего возраста. Сарацин сам заплатил за нее огромный выкуп, водворил ее в гарем, перед тем как потерять все свое состояние и самому умереть в темном подземелье на гнилой соломе. Иоанн Цимисхий был исключительным знатоком и ценителем женской красоты, и ему в подарок Варда Склир привез целый гарем мусульманок. Василевс выбрал из них одну, эту Фатьму, и взял с собой в поход. Он развлекался с нею в пути, но когда приступил к осаде города, о ней забыл. И вот сейчас он с недоумением смотрел на нее, не понимая, зачем и так поздно она сама явилась, не будучи позванной.
Ей было тягостно, скучно проводить время одной, бездельные дни томили ее, длинные ночи, изнеживающая постель, обильная пища распаляли тело. И притом же ей жаль было царя, она хотела отвлечь его от тяжелых мыслей. Поэтому на его серьезный и недоумевающий взгляд она ответила нежной и трогательной улыбкой. Ее блестящие уголья-глаза еще больше расширились, зубы обнажились, белые как жемчуг. Она стояла перед ним, закутанная в длинную шелковую тогу, только лицо, да ослепительно белые руки были наружи. Да длинные густые волосы цвета вороного крыла, убранные бриллиантами, сверкавшими, как звезды, были рассыпаны по спине.
– Мой драгоценный, – произнесла она тихо, и сбросила с себя ткань, волнами легшую у ног, и протянула к нему руки.
Но василевс не шевельнулся. Он равнодушно рассматривал это самое красивое тело, какое ему приходилось встречать в жизни, холодно оценил ее расцветшие и редкостной слаженности формы. Ни ослепительной белизны нежная кожа, ни шея, имеющая вид округлой колонны, ни грудь идеального вида, ни эти полураскрытые оранжевые губы, которые он знал и не раз страстно целовал в дороге, – ничто его не трогало теперь. Он вдруг вспомнил, что из-за дорожных ласк, которые она ему долго и исступленно дарила, он забыл сделать два важных распоряжения. И хотя они, конечно, никакого значения для исхода войны не имели, если бы и были выполнены, однако он посчитал это непростительной глупостью. Лицо его приняло суровое выражение. Она опустила руки и села подле его ног, склонив голову вниз и повернув к василевсу обольстительную линию уже тронутых зрелостью бедер.
– Боже мой, как все это суетно, глупо и смешно, – сказал он, вспомнив продолжительные и экзальтированные ласки этой юной красавицы, тогда как надо было обдумывать ход сражения со Святославом. – До тебя ли! – произнес он и отодвинулся от нее.
И она поняла свою назойливость и так и осталась на ковре неподвижной, только еще ниже отпустила голову в колени.
Он не мог уснуть, хоть и старался это сделать. Одна ужасная мысль сменялась другой, и по мере ее обдумывания принимала грозный смысл. И этот Калокир – друг юности. О! Он слишком умен, он не станет поддерживать слабого. Друг для него только тот, из кого можно извлечь пользу. Херсонес для василевса уже потерян. Ненавистные херсонесцы всегда были строптивы, непокладисты, мятежны, они больше тяготели к Тмутаракани – провинции Киевской Руси. В случае необходимости Калокир может бросить и свое войско в поддержку Святослава.
Цимисхий знал неутолимую страсть Калокира к почестям и богатству. Опять василевс налился гневом, и зубы его застучали от нервного напряжения. А может быть, оно уже тут – это войско Калокира? Только не показывается до время. О! Этот утонченный патрикий может уготовить такую западню, из которой не выберешься. Это он помог Варде Фоке и его отцу куропалату Льву.
Следовало быть сейчас в столице, в которой поднимается ропот среди плебса и плетутся интриги со стороны сторонников Фоки… Притаившиеся болгары при первых признаках его пошатнувшегося трона опять примут руку Святослава, они и сейчас мечутся туда и сюда. Монахи (эти гнусные святоши, жадные ханжи) тоже недовольны, мало им дал… Писаки тайно мутят народ: изнурил-де Цимисхий население войнами и поборами, в том числе и с монастырей и церквей. «Проклятое племя славян» – как называлось оно у хронистов, чиновников империи – расселилось по всему северу, заселило села, города, проникло в войска, в палаты в качестве стражи, даже в покои царицы, в гвардию телохранителей – «бессмертных». Ненадежный народ! При всяком ослаблении царской власти всегда готовы изменить. Они и сейчас из ромейских владений бегут в места, занятые Святославом, который не признает ромейских порядков и крестьянам-общинникам дает послабление. И хотя сам князь язычник, но не преследует за веру. Тоже коварный умысел! Откуда он научился такой государственной мудрости? От матери? Как ошибся этот ротозей Никифор Фока, ведь умный и проницательный полководец, как он ошибся, пригласив Святослава в союзники против болгар. Вот теперь я – разделывайся за эту ошибку. А может быть, ошибаюсь и я?!
Цимисхий поднялся в страшной испарине. Дух перехватило от досады и гнева. Он вышел и глянул в сторону русского стана. Светились огоньки костров. Может быть, Святослав готовит ему новую неожиданность. Всего можно ожидать от этого загадочного народа.
Глава 42Смерть воительниц
Иоанн Цимисхий не ошибся. Святослав тоже не спал с тех самых пор, как измученные воины, по случаю прекращения боя, вернулись в город. Только тут князь увидел: каким-то чудом его войско уцелело.
Воины, эти сильные и молодые люди, от утомления падали прямо на улицах под тяжестью одного только щита. Изголодавшееся и обессиленное население помогало им чем могло. Князь приказал прирезать всех оставшихся лошадей, собак, птиц и кормить войско. Он сам ходил по городу и наблюдал за переноской слабых и раненых. За этот день он перевидел много смертей и надрывающих сердце сцен: жены плакали над трупами павших мужей, сестры перевязывали раны братьям, матери искали погибших детей. Многих славных дружинников он вовсе не видел среди живых.
– Выдержим ли мы завтра такой натиск? – спрашивал князь каждого встречного дружинника…
– Негоже, князь, нам – ратным людям впадать в печальные раздумья, – отвечал каждый. – Выводи в бой, а там само дело покажет…
Князь знал, лучше умрут, чем признаются в малодушии. Все же, прежде чем продолжать сопротивление, он решил созвать совет дружины.
Когда подобрали раненых и перевязали их, языческая часть дружины удалилась на берег Дуная и погрузила павших в его струи. Дождь прошел, и Святослав вышел за городские ворота. Там подбирали убитых, складывали их на костры и сжигали. Князь увидел облаченных в воинские доспехи женщин. Они приготовились к самосожжению, желая встретиться с мужьями в загробном мире, и приносили себя в жертву Перуну и Велесу. Вдовья жизнь для них лишалась всякого смысла. Пепел и останки после трупосожжения складывали в сооружение вроде бревенчатого домика и засыпали его землею. Получался холмик. Таких холмиков было много насыпано по берегу Дуная, в которых покоились останки и пепел русских воинов. Похоронили знатного военачальника в «корабле» – погребальном сооружении. «Корабль» был на подпорках, в него усадили труп этого боярина, сложили подле него посуду и питье и зарезали для жертвоприношения его любимого коня. С ним в могилу уложили пепел сожженных слуг и жен.
Христиане совершали обряд отпевания покойников отдельно от язычников.
Пленных со связанными руками и ногами складывали на костры и поджигали как умилостивительную жертву славянским богам.
На других кострах лежали женщины с отрезанными косами и перерезанными горлами. Это добровольно самосжигаемые язычницы, потерявшие детей и мужей.
По той суровой тишине, которая царила среди этих некогда цветущих, говорливых и буйных дружинников, охотников до чарок и плясок, и по той готовности принестись в жертву, на которую бездумно обрекали себя женщины, и по тому, наконец, что военачальники избегали в разговорах касаться завтрашнего дня, полные, однако, готовности пасть в бою, князь понял, что это – одержимость отчаяния, а не уверенность в победе, и он решил, что дальнейшее сопротивление бессмысленно.
Только к утру он вернулся в хоромы, куда приказал созвать военачальников. Но еще на крыльце заметил необычное движение. Служанки бегали по горницам, фигуры их мелькали в освещенных окнах. Предчувствие несчастья охватило князя. Он вошел в спальню жены. Она металась на кровати без кровинки в лице. Священник Григорий шептал молитвы, стоя в углу перед образом Спасителя. Пахло ладаном и травами, которыми княгиню пользовала знахарка. Князь молча подошел к ней, склонился и поцеловал ее. Князь любил ее строгой любовью воина, а теперь она стала ему духовно ближе…
– Зачем ты это скрыла от меня? Разве это дело женское?..
– Не говори так, – ответила она. – Вас было недостаточно. Не сидеть же нам сложа руки, когда мужья погибают. Да в бой пошли все жены дружинников. Ты прости меня, что я это сделала без спроса. Но мне Бог велел.
– Как это Он мог велеть? Какой жестокий к тебе Бог.
– Ты не знаешь Его благости. В этом и есть мое главное горе. Я скоро умру. Может быть, сегодня же. У меня проткнут живот. Я сражалась в задних рядах. Когда передние изнемогли и их порубили, я выдвинулась вперед. И крикнула: «Смерть вам!» Я забылась и крикнула на своем языке. Тогда ромейские воины загалдели: «Хватайте ее! Хватайте живьем, это – ведьма!» – «Ах так!» – вскричала я и бросилась на них. Рядом дружинник меня защищал, но я хотела защищаться сама. Меч ромейца проткнул мне нутро… Я истекаю кровью… Крестись и увидимся на том свете…
Князь видел, как у него на глазах расползалось кровавое пятно на одеяле, которым была прикрыта княгиня. Он приник к ней и замер.
– Последняя моя просьба – крестись… и мы будем вместе на том свете… Матушка твоя Ольга, ты и я. И тебе будет легко умирать, как и мне… Здесь на земле мы временные гости. Умирать всем придется. Запомни, ромейский царь победит тебя. Если не победит, то перехитрит, очень ты прост и доверчив. Я знаю хитрость ромейских царей. Нет никого на земле хитрее их.