Из пачки тетрадей выпал лист и, описав в воздухе круг, спланировал на пол. Я подняла его, собираясь засунуть куда-нибудь в глубь пачки, но невольно задержала на нем взгляд. Лист был забавный. Похоже, он представлял собой ксерокопию страницы из какой-то старой книги. Три четверти занимала картинка: на траве невозмутимо возлежала обнаженная девушка с плохой фигурой, а из макушки ее росло ветвистое дерево. Сверху в разрисованной виньетками, факелами и розами рамочке виднелась надпись «Instructio de arbore». Снизу мелким почерком было написано по-русски:
«Взгляни мысленным взором на то, как растут невысокие колосья пшеницы во всех подробностях, и ты поймешь, что способна посадить дерево творения».
Дальше стоял восклицательный знак и приписка: «Это – суть активного воображения, которое приводит процесс к реальному действию».
– Как ты думаешь, что это значит? – озадаченно спросила я.
Иван уткнулся в рисунок и издал шип, достойный доисторического ящера:
– Откуда он вывалился?!
– На, ищи. – Я протянула ему пачку тетрадок.
Пока Иван в них лихорадочно копался, я рассматривала картинку и размышляла. Совершенно очевидно, что запись имела прямое отношение к творчеству – не в общем смысле, а именно к Чистому, которым занимались мы. Меня охватило ощущение, что я нашла нечто секретное и очень важное. «Да это, можно сказать, про меня, – вдруг с волнением подумала я. – Дерево творения – это типа моей сакуры…»
– Нашел! – почти крикнул Иван, извлекая на свет тетрадь и с гордым видом демонстрируя ее мне. Тетрадь выглядела необычно: из грубоволокнистой бумаги, в прозрачной желтоватой суперобложке с золотой надписью: «Aurum eternum».
– Что это? Дай посмотреть! – потребовала я, протягивая руку за тетрадью.
– Перед тобой, – высокопарно произнес Иван, отдергивая тетрадь, – легендарный Кодекс мастеров Чистого Творчества. Точнее, выдержки оттуда. Наверно, Антонина выписывала для собственного пользования. Для учеников, к твоему сведению, – добавил он, – сей документ запретен. Почему – не знаю. Но определенные догадки у меня есть, и я собираюсь поискать им подтверждения.
Иван принялся листать тетрадь. Передо мной замелькали страницы, исписанные мелким корявым почерком Антонины. Судя по тому, что записи были сделаны разными чернилами, их заносили в тетрадь урывками.
– А почему Кодекс легендарный?
– Потому что его никто не видел. Среди старшекурсников ходят сплетни, что его скрывают специально, потому что правила творения, по которым обучаемся мы, и те, что записаны в Кодексе, – две большие разницы. Я всегда это подозревал…
Заинтригованная, я заглянула Ивану через плечо. Записи были малопонятные, иные даже не по-русски.
– О чем там речь?
– Да так… типа словаря. Термины всякие, – отмахнулся Иван, листая тетрадь. – Мне нужно совсем другое. Законы, правила…
– «Активное воображение», – прочитала я вслух. – «Сила видимого и невидимого»… «Vera Imaginatio – материя, которая формируется с помощью иллюзии». Ни фига себе! Получается, между материалистами и иллюзионистами нет особой разницы? Не переворачивай, это же интересно…
– Отвянь… Вот! Нашел!
Иван торжественно ткнул пальцем в текст и прочитал:
«Если у тебя есть истинный дар…»
Резкий взвизг открываемой двери поразил нас, как гром небесный, а шквал холодного воздуха, ворвавшийся в кладовку, приморозил к полу. Но это были сущие пустяки по сравнению с ледяным взглядом Антонины.
– Это что еще такое?! – рявкнула она.
«Господи, как я ненавижу, когда на меня орут», – тоскливо подумала я.
– Как называется это свинство?!
– Разбой среди бела дня, – услужливо подсказал Иван, незаметно убирая тетрадь за спину. Антонина налетела на него, как голодный орел, и выхватила тетрадь, едва не вырвав ему руку из туловища.
– Да ты… знаешь, кто ты такой?!
Я машинально втянула голову в плечи, с некоторым облегчением осознав, что первый удар Иван вольно или невольно принял на себя. Ругаться Антонина любила и умела, в выражениях не стеснялась.
– Кретин безмозглый, идиот хронический, дебил неизлечимый, – зачастил скороговоркой Иван. Антонина оторопело на него взглянула.
– Тюрьма по мне плачет, кончу я маляром, ни стыда, ни совести, бездарь ленивый, выродок тупоголовый…
– Хватит, – резко, но без прежней самозабвенной ярости оборвала Антонина. Такой контратаки она явно не ожидала и даже, как мне показалось, слегка устыдилась, когда Иван самокритично применил к себе ее не самые забористые эпитеты.
– Антонина Николаевна, мы просто искали альбом по русскому искусству, – подала я голос. – У Ивана в домене не ладится…
– А кто вам разрешил в мой стол залезать?
Мы как по команде покаянно опустили головы.
Антонина прямо в куртке прошла к столу и принялась заботливо складывать в него тетради.
– Что стоите? Вон отсюда оба!
Мы не шевельнулись. Иван тоскливым взглядом провожал желтую тетрадь.
– Антонина Николаевна, а вот этот рисунок действительно про мою сакуру? – решилась я.
Вместо ответа наставница пробормотала про себя: «Ну, дорвались!»
– Деточки, шли бы вы отсюда.
Иван с тяжким вздохом вышел. Я осталась. Антонина почесала переносицу и уселась на край стола.
– Иван, куда попер? – крикнула она неожиданно. – Для кого я умные вещи читать буду?
Иван как по мановению волшебной палочки возник в дверях. Антонина полистала заветную тетрадь и зачитала своим скрипучим голосом:
– «Существует связь между душой мастера и тайной вещества. Никогда не сумеешь создать из внешнего образ того, что ищешь, за исключением, что сначала сделаешь это из самого себя… Ибо если мастер не обладает сходством с творением, никогда оно не поднимется на подлинную высоту, и не найдет он дороги, ведущей к цели».
Некоторое время в каморке было тихо.
– Поняли хоть что-нибудь?
– Чего ж тут не понять? – помолчав, ответил Иван. – Это самоочевидные вещи. Лично я так и делаю: по своему образу и подобию…
– А по-моему, здесь речь совсем не об этом, – возразила я. – Вот ты, скажем, творишь крокодильчика, и сам ему должен уподобиться. Представить себя им, почувствовать его изнутри. Тогда он получится живее.
Я сама вообще-то так не делала, разве что иногда нечаянно получалось. Иван в ответ на мою речь пренебрежительно фыркнул.
– Еще мнения будут? – холодно спросила Антонина. – Хорошо. Баня, вопрос. Знаешь, что делали перед началом работы средневековые иконописцы?
– Угу, – довольно кивнул Иван. – Перед началом работы три дня постились и молились… или вообще пока работа не закончится? Забыл.
– Не суть важно. А зачем они это делали?
– Типа, чтобы душу очистить, – высказалась я, поняв, куда гнет Антонина. – Чтобы приблизиться к совершенству. Как там… чтобы мастер был похож на творение, и наоборот. Только я думаю, что можно обойтись без этого. Есть куча примеров. Бот у нас на даче сосед – художник очень талантливый, так он ночью выкопал у нас целую грядку редиски, а на ее месте посадил свой мак и вообще ворует все, что плохо лежит… Опять-таки, если вспомнить Погодину…
У Антонины вытянулось лицо.
– Я, конечно, в Гелькины крайности не вдаюсь, – сказал Иван, – но замечу, что в моем домене и так дела идут отлично. Просто идеально.
– Хочешь сказать, что ты по жизни идеальная личность? – съязвила я.
Иван скромно промолчал.
– М-да, – уронила Антонина. – Печально. Даже не так печалят меня ваши заблуждения, как неумение слушать и слышать. Ладно, идите отсюда. Готовьтесь к тесту по управлению ночным небом. Геля, тебе вроде картинка понравилась? Ну так возьми ее себе. А если еще раз увижу, что какие-нибудь паразиты залезли в мой стол…
Почтительно пятясь, мы удалились из каморки.
– Знаешь, что я прочитал в тетрадке? – прошептал мне Иван, когда мы вернулись в мастерскую.
– Ну?
– Если у тебя есть истинный дар, то акт творения не требует ни проверок, ни ограничений.
– Прямо так и написано?
– Угу.
Я впала в задумчивость, прижимая к сердцу картинку с ветвистой девушкой. Высказывание очень напоминало поучения достопамятного Князя Тишины. По-моему, над этим обстоятельством стоило поразмыслить.
После занятий, уже довольно поздно, мы встретились с Мариной, чтобы ехать домой вместе. Однако наши планы непредвиденно изменились.
– Глянь-ка налево. Тебя кое-кто ждет! – хитро заметила Маринка, пролезая сквозь дыру в заборе.
«Саша!!!» – подумала я, покрываясь мурашками. Но это была чисто рефлекторная реакция. И секунды не прошло, как я поняла, в чем дело, и брякнулась духом с эмпиреев на сырую землю. У дыры в заборе караулил неотвязный Макс. Судя по синему цвету его носа, торчал он тут уже давно.
– Бедняжка! – шепотом пожалела его Марина. – У него что, шапки нет? Чего он вечно одет не по сезону?
– Закаляется, наверно, – съязвила я. – А может, крутизну изображает, заморыш несчастный.
– Привет! – пролязгал зубами подошедший Макс, кутаясь в свою вечную куртку-плащевку. – Долго вы сегодня!
– Как всегда, – я привычным жестом вручила ему сумку. – Ну и погодка! Это мокрый снег, или мне кажется?
– Погуляем? – с надеждой предложил Макс. – Ты вроде в кафе хотела?
Я поморщилась. Погода для блуждания по улицам была и впрямь отвратительная.
– Ладно, я побежала, – быстро произнесла Маринка. – Мне еще на бальные танцы к семи.
– Все-таки записалась? Молодец! Я тоже хочу!
– Так пойдем сегодня вместе.
– Сегодня… да что-то лень. Я внезапно не могу. Надо все обдумать…
– У нас на сегодня планы, – заявил Макс, испугавшись, что я воспользуюсь поводом и сбегу от него. – Ведь правда, Гелечка?
Я не удостоила его ответом, но подумала: «Ты за „наши планы" еще ответишь. Совсем обнаглел!»
Мы шли по улице. Уже начинало темнеть. Снежинки попадали в глаза и таяли на ресницах. Свет фонарей дробился в каплях, превращаясь в подвижный замысловатый узор из разноцветных огоньков. Макс болтал, как радио со сломанным выключателем, я мечтала о Саше. Точнее, я думала: «Саша», а остальное приходило само. Как он смеется, когда тетя Наташа делает ему замечания; как сидит на диване, откинув голову, и с презрительным видом смотрит телевизор; какие у него бездонные глаза, сколько в них уровней и смыслов. «Золотые хлопья света – роковые капли мрака, – непроизвольно начала я нанизывать сравнения, – лунный луч из поднебесья, заблудившийся в пещере, – серый камень озаривший, сплошь покрытый древней вязью, – задрожала капля мрака, не упав… он весь – загадка, и ее не разгадаешь, только край души увидишь, заглянув сквозь каплю мрака…»