— Давай… — Трубецкой левой рукой взял бутылку, осторожно, чтобы не порезаться, поднес ее к губам. Сделал глоток. Неплохое вино. Наверное, неплохое, он еще не научился разбираться, там, в прошлой жизни, он не особо привередничал, пил что предлагали. А это — неплохое. Может быть, даже хорошее.
— Хорошее вино, — сказал Люмьер. — Немного прокисло, у вас совершенно не умеют хранить вина… Но так — вполне. Хотя итальянские красные вина мне не нравятся, предпочитаю французское…
— Патриот, — с одобрением пробормотал Трубецкой, сделал еще глоток. — Держи, я больше не буду…
— Хорошо, — сказал капитан, нашарил в темноте руку Трубецкого с бутылкой. — Я…
Он не договорил. Если бы Трубецкому не было настолько плохо, то ничего бы у капитана не получилось, но руки князя плохо слушались, по всему телу растекалась слабость, и, даже поняв, что сейчас произойдет, Трубецкой не смог вовремя отреагировать. Палец так и остался на спусковом крючке пистолета.
Удар.
Темнота.
…Вино лилось в его рот сквозь приоткрытые губы, Трубецкой закашлялся, попытался отодвинуться, но оказалось, что он лежит на полу.
— Если бы ты знал, Серж… Если бы ты знал, как я мечтал об этом мгновении, — хриплым голосом произнес Люмьер. Почти прошептал, задыхаясь от восторга. — Настичь тебя, свалить, заставить… заставить говорить… говорить… Не нужно шарить вокруг — пистолеты я убрал. Так что…
Капитан похлопал Трубецкого по щеке.
— Так что, если я захочу, ты будешь умирать долго-долго… Жаль, что здесь темно, я бы показал тебе мой шрам на лице… напомнил бы, что я твой должник… Я мог бы прямо сейчас, у меня нет сабли, но… я могу обойтись этой бутылкой…
Трубецкой почувствовал, как острый край горлышка бутылки коснулся его щеки. Вино лилось тонкой струйкой, как кровь, стекало по подбородку на шею и на плечо.
— Чуть-чуть надавить… — прошептал Люмьер, — и…
— Что — и?.. — спросил Трубецкой. — Чего же ты ждешь? Ты ведь… у тебя ведь все получилось. Все-все-все… Ты теперь сможешь презентовать меня своему Императору… Месье Буонапарте будет доволен. Может, даже наградит тебя…
— А мне не нужна награда, — вдруг обычным голосом сказал Люмьер. — К черту! И эта война — к черту, если все закончится в Париже. Я воевал все это время, чтобы держать войну подальше от моего дома. Как можно дальше…
Люмьер встал с колен, отошел. Скрипнула лавка.
— У меня было четыре брата. Четыре. Двое старших и двое младших…
— Очень интересно… — сказал Трубецкой, постаравшись вложить во фразу как можно больше иронии.
Легкую смерть нужно заслужить. Нужно вырвать у противника легкую смерть, заставить отказаться от пыток… просто выстрелить мне в лицо… я согласен даже на то, чтобы ты меня забил ногами прямо здесь. Если для этого нужно будет назвать твою мать шлюхой, то… Что значит — даже если? Твоя мать — шлюха! И жена твоя сейчас тебя рогатит изо всех сил. А твоя дочь… и твой сын станут отдаваться за деньги солдатам союзных армий, когда те возьмут Париж.
— Твоя… — Трубецкой честно попытался оскорбить Люмьера, но не смог — воздуха не хватало, язык заплетался.
— Три брата погибли, — сказал Люмьер. — Мать поседела, когда похоронила третьего. О четвертом, о младшем, она не знает до сих пор, я запретил писать ей об этом. Он погиб уже здесь, недалеко от Смоленска. Попал в плен к казакам. Когда его нашли, он… у него не было ног и рук… они были, но лежали поодаль… и глаза ему выкололи…
— Это война… — выдохнул Трубецкой. — Ты сам сказал: в ней нет места для чистых и благородных рыцарей… Вот и…
— Замолчи… — попросил Люмьер.
— Почему… почему же?.. Если бы ты… тогда на мызе… если бы ты отдал нас с ротмистром полякам… думаешь, они бы с нами… со мной были нежнее?.. Может, не стали бы рубить мне руки, но кишки мотать на саблю они умели… И резать-резать-резать… снимать кожу, жечь раскаленным железом… ну да, у них ведь было оправдание — они ведь страдали, когда мы подавляли их восстание… а они, представляешь, как-то захватили Москву и попытались посадить на московский престол своего короля… Нам всем… всем есть за что ненавидеть друг друга…
— Замолчи, — снова попросил Люмьер.
— А то что? Ты меня убьешь? Неужели? Или отдашь своему лейтенанту? Тот с перепугу и от стыда может придумать для меня что-нибудь необычное… Позовешь? Или сам? Я ведь полагаю, что за меня и мертвого положена награда?
— У меня есть сын, — тихо сказал капитан.
— Ты уже говорил. Ему пятнадцать лет… Мальчишке не повезло…
Горло Трубецкого сжала рука капитана.
Хорошо, подумал Трубецкой. Еще немного — и он меня… Отпустит. Совсем отпустит. И пусть убираются ко всем чертям старцы из будущего, которые так и не дождутся изменений… Так и будут жить день за днем, приближаясь к старческому маразму, и понимать, что ничего у них не получилось, что они не смогли использовать свой шанс… Или выбрали неудачный инструмент, или планы, которые они разработали, никуда не годились.
А планы никуда не годятся!.. Никуда… Удачное восстание декабристов? Чушь. Невозможная и катастрофическая чушь… Он даже и пробовать не будет… Даже если бы выжил… все равно не стал бы… все равно…
Рука разжалась, и Трубецкой сделал вдох. С сожалением. Не получилось.
— Я хочу знать… — сказал Люмьер. — Мне необходимо знать… Ты сказал правду о Париже?.. О том, что вы войдете в него…
— Прав… правду… — Трубецкой приподнял голову, попытался откашляться. — Я сказал правду. Восемнадцатого марта тысяча восемьсот четырнадцатого года будет подписана капитуляция. Девятнадцатого — войска вступят в Париж, но на Монмартре русские войска уже будут. Его они возьмут с боем.
— Восемнадцатого… — пробормотал Люмьер.
— А где в Париже живут твои?
— На Монмартре. — Капитан скрипнул зубами. — Я купил небольшой ресторанчик, перевез туда мать и сестру. Они сейчас вместе с моей женой, дочкой и сыном… Пишут, что справляются.
— А сына твоего заберут в армию…
— Ему только пятнадцать…
— Через два года будет семнадцать, правда? Но будут забирать и пятнадцатилетних. Армия останется здесь, сотни тысяч мертвецов, сожженных и замороженных… Император бросит оставшихся за Березиной. И отправится собирать новую армию. Из мальчишек в том числе. Так что… Извини, я не могу рассказать тебе ничего утешительного… Может быть, вам и повезет… В Париже особых боев не будет, только… Только на Монмартре и в пригородах… — Трубецкой закрыл глаза.
— Император? — спросил капитан.
— Императоров, даже самозванных, не казнят, — сказал Трубецкой. — Твоего — тоже не казнят. В момент капитуляции Парижа Наполеона в нем не будет… Он сдастся потом, получит небольшой остров во владение, крохотную армию и флот из трех корабликов…
— Он останется жив… — протянул Люмьер.
— Он император.
— Он останется жив…
— Если ты сможешь… Если сможешь — вывези свою семью куда-нибудь. В глухую деревню. Брось армию, прячься вместе с ними… — Трубецкой улыбнулся, подумав, какую чудовищную провокацию против естественного течения истории он готовит. — К власти придут Бурбоны. Если у тебя есть возможность связаться с ними, оказать услугу… Только… только ты никому не говори, что все знаешь наперед. Ничего не говори, не объясняй, просто действуй. Ты… ты и твоя семья слишком малы, чтобы обрушить всю историю… Но выжить… вы можете попробовать выжить…
Люмьер слушал, не перебивая. Когда Трубецкой замолчал, капитан тоже молчал несколько минут, так долго молчал, что князь чуть не спросил у него: что же дальше? Что дальше ты будешь делать с пленником?
— А ты ничего не просишь… — тихо сказал капитан.
— Если я стану просить, то ты решишь, что я струсил… Или подумаешь, что вру.
— Откуда ты это знаешь? Все это?
— А какая разница? Ты или веришь мне и получаешь возможность сохранить хоть что-то, или не веришь… Это как с религией: вопрос веры. Или имеешь шанс попасть в рай… Или ступай в ад… Ты веришь в бога?
Какое мне дело до того — верит ли он в бога? Да, папа римский вручил Наполеону корону, но ведь перед этим почти вся Франция весело отправляла священников и монахов на гильотину… или в гильотину, черт его знает, как правильно сказать…
— Я не хочу, чтобы мой сын шел на войну. Моя семья сполна заплатила за все… Я не хочу…
— У тебя есть шанс.
— Если ты не врешь…
— Но если я вру, то твоей семье ничего не угрожает, ведь правда? — тихо, стараясь не трясти головой, засмеялся князь. — Ты сам волен принять решение…
— Сволочь, — сказал Люмьер.
— Сволочью быть нетрудно, — сказал Трубецкой. — Уж ты мне поверь. Противно, но нетрудно.
Со двора донеслись крики, Люмьер привстал с лавки и глянул в оконце.
— Что-то горит, — сказал он.
— Это только начало. Завтра полыхнет по-настоящему. И гореть будут все: ваши солдаты, наши раненые, которые остались в лазаретах и госпиталях… обыватели и захватчики будут гореть… И никто так и не узнает, кто первым поднес свечу к шторам…
— А Париж…
— А Париж, как ни странно, гореть не будет, — сказал Трубецкой. — Ни в эту войну, ни в одну из следующих, о которых я знаю… Счастливый город.
На дворе кричали — весело, как показалось Трубецкому. Огонь обычно не воспринимают поначалу как большую угрозу, а покоренные города должны немного гореть, ведь правда? Их нужно чуть-чуть грабить, немножко жечь и самую малость уничтожать…
Какая чушь лезет в голову, подумал Трубецкой. Казалось бы — перед смертью… Где вся прошлая жизнь, где сильные эмоции? Ему просто хочется спать. Хочется, чтобы отпустили отдохнуть, ничего не требовали, просто оставили в покое.
Доски пола так уютно покачиваются под ним, сквозь массив темноты проскакивают искры — яркие, разноцветные. В общем, если сейчас капитан просто всадит ему пулю в голову, то Трубецкой даже и не обидится. За ошибки нужно платить, Люмьер переиграл его честно, даже финальный нокаут отработал один на один, без подстав и подлостей…
А Трубецкой как на духу обрисовал ему перспективы, и теперь только от самого капитана зависит его судьба и судьба его семейства.