Все это позволяет утверждать, что «причастье» никогда не выполняло главную роль в системе коллективного сюзеренитета. Статус государственного учреждения оно приобрело только в работах историков.
Одной из существенных черт нового порядка государственной власти считается институт княжеских съездов, призванный в новых условиях второй половины XII в. регулировать отношения внутри коллектива соправителей и вырабатывать совместные решения{222}. По логике, этот институт должен быть порождением нового порядка вещей и отражать новые реалии второй половины XII в. Княжеские съезды должны были бы возникнуть вместе с системой коллективного сюзеренитета как ее высший «законодательный» орган.
Однако историческая действительность не дает права для подобных оценок. Княжеские съезды, «снемы», как их именует летопись, — явление гораздо более древнее, чем собственно феодальная раздробленность: их история уходит корнями в XI в.{223} Более того, даже если принять мнение некоторых исследователей, что далеко не все съезды XII в. попали по тем или иным причинам на страницы летописей, приходится признать, что «золотой век» этого института ко второй половине указанного столетия был уже пройденным этапом: если не считать съездом любую встречу двух князей, наибольшее их количество выпадает на конец XI — первую половину XII в. Да и качественно съезды периода феодальной раздробленности сильно уступали своим предшественникам: если «снемы» XI в. решали такие глобальные проблемы, как выработка законодательства (Русская правда), животрепещущие вопросы распределения вотчин и регуляции междукняжеских отношений (Любечский съезд 1097 г., Уветичский 1100 г.), то съезды второй половины XII в. ограничиваются лишь вопросами противостояния половецкому полю и организации совместных походов в степь. Никаких вопросов внутренней политики «снемы» этого времени, как правило, не касаются{224}.
Если признать, что единственной проблемой новой формы власти были вопросы войны с половцами, фактором по отношению к ней внешним, то тогда княжеские съезды действительно могут претендовать на роль высшего государственного органа, но с большим основанием подобное место можно отвести съездам предшествующей эпохи, действительно до некоторой степени регулировавшим возникающие вопросы внутренней жизни государства.
Реальное значение княжеских съездов действительно достаточно большое, все же сильно преувеличено теорией «коллективного сюзеренитета»: никакой регулятивной роли в собственно междукняжеских отношениях они в конце XII — начале XIII в. не выполняли. В их компетенцию входила организация коллективных действий князей по отражению степного давления на южнорусские рубежи. Непредубежденный взгляд на события русской истории предмонгольского периода показывает, что ничего нового княжеские «снемы» в нее не внесли: они не изменили существа взаимоотношений внутри правящего сословия, не устранили княжеских усобиц, не упорядочили социально-политические отношения в стране.
Таким образом, теория «коллективного сюзеренитета» в том виде, в котором она представлена в научной литературе, в своих главных, основополагающих моментах оказывается достаточно умозрительной и не подкрепленной должным образом историческими реалиями.
В последнее время с интересной гипотезой в развитие этой концепции выступил Н. Ф. Котляр. Отметив, что существующих аргументов в пользу ее существования в XII–XIII вв. недостаточно, он попытался отыскать следы системы коллективного сюзеренитета в сознании людей эпохи феодальной раздробленности. Таковым свидетельством исследователь предложил считать знаменитое обращение автора «Слова о полку Игореве» к русским князьям с призывом защитить Русскую землю{225}. В этом месте «Слова», по мнению Н. Ф. Котляра, и в самих персоналиях князей, и в порядке их перечисления отразились воззрения современника на государственную власть Руси как на систему коллективного сюзеренитета. Последовательность имен князей представляется отнюдь не случайной, как считали прежде. Она зависит от могущества княжеств и места их суверенов на иерархической «лествице»{226}. С другой стороны, перечислены только те из князей, которые имели причастия в Русской земле{227}. Логично исследователь заключил, что, имея «части» в Южной Руси, перечисленные князья были и соправителями киевского князя и, следовательно, именно они несли ответственность за ее судьбу, что и дало основание автору «Слова» обратиться именно к ним с подобным призывом.
Мы уже рассмотрели правомерность выдвижения института «причастья» в качестве основы соправительства. Но если указанное место «Слова» действительно отражает воззрения людей XII в., подтверждающие закрепление в правосознании идей коллективного правления в Киеве нескольких наиболее влиятельных князей, то в таком случае это достаточно весомый аргумент теории, коллективного сюзеренитета даже если в существующем виде она некорректна.
Рассмотрим главные аргументы предложенной гипотезы. Построено ли обращение «Слова» по принципу старшинства столов и места князей в родовой лестнице? Еще А. Е. Пресняков очень удачно показал, что старшинства столов в смысле строгой их иерархичности Русь не знала, это «изобретение» «родовой теории», достигнутое посредством возведения в норму права всех наблюдаемых случаев междукняжеских отношений в первые годы после смерти Ярослава Мудрого, когда, по мнению представителей этого направления, «лестничный принцип» восхождения князей строго соблюдался{228}. Но даже если допустить возможность такого толкования, останется необъяснимым, почему вслед за черниговским Ярославом упомянут Всеволод Юрьевич суздальский, затем Рюрик Ростиславич, обладавший «Русской землей», и его брат Давыд, князь смоленский, а за ними — галицкий Ярослав Осмомысл. Ведь в классической родовой теории старшим после Киева считался черниговский стол, затем — переяславский, затем — смоленский и т. д. Ни Северо-Восточная Русь, долгое время принадлежавшая переяславскому столу, на Галич, выделившийся в самостоятельный центр земли достаточно поздно{229}, не могли, по идее, соперничать со старыми городами по крайней мере в области идеологии, если подобное сознание старшинства и существовало когда-либо.
Не затрагивая сложного вопроса о «лестничном восхождении» князей в XII–XIII вв., существование которого представляется весьма проблематичным (сам принцип сформулирован только в Никоновской летописи XVI в.), отметим, что в обращении «Слова» не соблюден и этот принцип родовой теории. «Старейшиной» среди князей 80-х годов XII в. был избран Всеволод Большое Гнездо, действительно приходившийся большинству названных князей дядей или даже двоюродным дедом. Но упомянут он после Ярослава Черниговского.
Не лучшим образом обстоят дела и в вопросе о причастья, которое имел якобы в то время в Русской земле каждый из поименованных князей.
Первый из упомянутых «Словом» князей — Ярослав Всеволодович черниговский никогда никакими земельными владениями в пределах Киевской земли не обладал{230}. К моменту написания «Слова о полку Игореве» он сидел па Черниговском столе.
Несколько сложнее обстоит дело с рядом других интересующих нас князей. Некоторые из них действительно в свое время держали города в Киевской земле. Следуя логике теории коллективного сюзеренитета, чтобы быть упомянутыми в «Слове о полку Игореве», все они без исключения должны были сохранять данные им когда-то наделы ко времени похода Игоря Святославича или во всяком случае к моменту написания поэмы об этом походе. Дата похода новгород-северского князя хрестоматийна — 1185 г., о датировке написания «Слова» до сих пор существует несколько точек зрения{231}, но наиболее обоснованной и предпочтительной во всех отношениях в настоящий момент можно считать утверждающую таковым тот же 1185 г.{232}
Итак, кто же из князей, перечисленных в «Обращении» (назовем так для удобства интересующее нас место поэмы), к 1185 г. имел или сохранял «часть» в Киевской земле? Напомним, что в «Обращении», помимо Ярослава Всеволодовича черниговского, упомянуты: Всеволод Юрьевич Большое Гнездо, Рюрик и Давыд Ростиславичи, Ярослав Осмомысл, Роман Мстиславич и некий Мстислав, Ингварь и Всеволод Ярославичи.
Воспользуемся при этом книгой О. М. Рапова, содержащей наиболее полную сводку известий о княжеских владениях X–XIII вв., на которую ссылается Н. Ф. Котляр.
Итак, Всеволод Юрьевич Большое Гнездо, по свидетельству В. Н. Татищева, в 1169 г. в самом деле держал в Русской земле Городец-Остерский{233}. Сохранял ли Всеволод эти владения позже — неизвестно. В 1172 г. чуть больше месяца он обладал Киевом{234}. Никаких иных владений в Киевской земле и вообще Южной Руси до 1185 г. у Всеволода не было. Упоминавшаяся выше волость в Поросье будет дана ему только в 1195 г., т. е. через десять лет после создания поэмы.
Рюрик Ростиславич в 1185 г. был киевским князем — соправителем Всеволода Ольговича.
Его брат Давыд Ростиславич — в 1185 г. уже князь смоленский, согласно Ипатьевской летописи в 1162 г. силой захватил южнорусский город Торческ, принадлежащий его двоюродном