{278}. В памяти книжника еще свежи были воспоминания о соправительстве его патрона Рюрика и Святослава Всеволодовича, и поэтому князей, правивших самостоятельно, он счел возможным титуловать «самодержцами».
Приведенные примеры достаточно красноречиво свидетельствуют, что в древнерусском титуле «самодержец» не фиксировался ни характер власти князя над подданными, ни его внешнеполитический суверенитет. Смысл этого термина состоял лишь в отсутствии соправителей или других князей (которые рассматривались фактически как соправители) в пределах его княжества.
Разница между тем смыслом, который вкладывался в титул «автократора» на Руси и в южнославянских государствах, становится еще более отчетлив, если учесть формулу, в которой его встречаем. «Самодержец» в Болгарии и Сербии — титул с определенной степенью суверенитета. Поэтому там князь или царь — самодержец народа («самодръжецъ бльгаромъ», «царь и самодръжицъ блъгаромъ и гръкомъ», «самодрьжцъ сръпски»){279}. На Руси этот термин сопряжен только с названием земли или вообще территории, находящейся под его единоличным управлением (самовластец Русской земли, самовластец Суздальской земли и т. п.). Русские князья могли «держать» землю, и именно о ней ведутся все княжеские споры и войны князей, но не подданных{280}. На Руси XI–XIII вв., а отчасти и позднее вопросы отношения монарха к подданным были вообще слабо разработаны, традиционно относясь к сфере «внеюридической деятельности»{281}. Учитывая широкую практику «приглашения» князей на стол, самовластный принцип был здесь немыслим.
Теперь посмотрим, как относились к этой форме княжения, поскольку она представляет собой только один из возможных вариантов правления. Здесь имеются такие же разительные отличия с остальным православным миром. Полагаем, что общественной мыслью Руси самовластье как будто бы не поощрялось. По крайней мере, в большинстве случаев стремление к нему осуждалось.
Попытки установить единоличную власть всегда сопровождались устранением потенциальных претендентов на совладение. Печальную подобную практику начал Святополк. Все памятники единодушны в осуждении его стремления к единовластию, за которое он получил прозвище «Окаянный». Столь же сурово относится летопись и к Святославу Ярославичу, изгнавшему брата Изяслава: «…Святославъ сѣде Кыевѣ, прогнавъ брата своего, преступивъ заповедь отцю, паче же божью»{282}. Неслучайно в некрологе Изяславу Ярославичу летописец записал: «…положи (Изяслав. — Авт.) главу свою за брата своего, не желая болшее волости…»{283}.
Осуждается и киевский князь Всеволод Ольгович, который «надѣяся силѣ своей и хотя сам всю землю держати», «искавший» под Ростиславом Смоленска{284}, потребовавший от Изяслава Мстиславича ухода из Владимира, а от Андрея Владимировича — из Переяславля. Характерна реакция Андрея, возмущенного тем, что Всеволод, и так «всю землю Рускую дьржачи»{285}, желает еще и его города: «Тако же и переже было: Святополкъ про волость чи не уби Бориса и Глѣба? А самь чи долго поживе? Но и здѣ живота лишенъ, а онамо мучимъ есть вѣчно»{286}. Могло ли быть в XII в. большее обвинение, чем сравнение со Святополком!
Тень Святополка и далее будет сопровождать всех князей, желающих самовластья. Подобный вердикт вынесен и позже, в 1217 г., когда рязанский князь Глеб Владимирович с братом Константином «здумавъ в своем оканьнѣмъ помыслѣ»{287}, решили «яко избьевѣ сих (братьев. — Авт.), а сами приимевѣ едина всю власть»{288}. В дополнение к сравнению со Святополком («избивъ братью, онѣма вѣнець исходатаинства, а собѣ вѣчную муку»{289}, Глеб Владимирович уподобляется и Каину, убившему брата, а стремления князя квалифицируются как дьявольские.
Наконец, помимо недвусмысленно порицательного отношения летописи к «самовластцу» Андрею Боголюбскому, даже не убившему, а просто изгнавшему братьев, имеем еще одно свидетельство подобного отношения общественной мысли к его политической программе, правда, косвенного характера: известие о желании суздальского князя стать «самовластцем» содержится в Ипатьевской летописи, отражающей киевское летописание, и отсутствует в Лаврентьевской, питавшейся суздальскими источниками.
Как полагает Б. А. Рыбаков, а вслед за ним Ю. А. Лимонов, в XII в. на Руси появился даже памфлет на самовластные устремления Андрея Юрьевича — «Повесть о царе Адариане». Герою этого произведения царю Адариану в результате «отшествия разума гордости ради» вздумалось называться богом{290}. Жители столицы Адариаиа, согласившись именовать его так, поставили условие (по их мнению, невыполнимое) захватить Иерусалим, что Адариан и сделал. Однако, пытаясь найти поддержку своим замыслам у трех философов, царь раз за разом во всех трех случаях терпел фиаско. Такой же неудачной была попытка Адариана принудить собственную жену называть его богом. «Если мы приложим эту иносказательную повесть к русской действительности XII в., — пишет Б. А. Рыбаков, — то увидим, что все ее символические элементы могут найти себе реальное соответствие именно в связи с фигурой Андрея Суздальского»{291}.
Действительно, в 1169 г. войска союзников Андрея захватили Киев. Общеизвестны современникам были и его попытки опереться в политике на церковь — три епископа суздальских последовательно сменяли друг друга, не в силах угодить князю. А супруга Андрея — Улита Кучковна — участвовала в заговоре против мужа.
«Повесть о царе Адариане» считается переводным произведением, но Б. А. Рыбаков, отмечая, что греческий оригинал неизвестен, считает ее русским памятником, созданным при жизни боголюбского князя{292}. Благодатной почвой для возникновения этого памфлета, как полагают исследователи, был внутренний кризис в Суздальской земле в последние годы княжения Андрея, военные неудачи этих лет, боярская оппозиция князю{293}. Видимо, не в меньшей степени созданию такой антикняжеской повести могли способствовать и общепринятые взгляды на княжескую власть, традиционно осуждающие стремление к «единовластию».
Строго говоря, политическая мысль Руси XI–XIII вв. осуждала не столько само явление «самовластья», сколько попытки его установления личными усилиями. Это находится в полном соответствии с бытовавшими в православии идеями о богоустановленности пределов власти и, следовательно, крайней нежелательности их изменения. Когда между Империей и болгарским царем Симеоном возник конфликт по поводу узурпации Симеоном титула «самодержца ромеев и болгар», патриарх Николай поучал его, что подобные действия противны всяким установлениям, так как сам бог устанавливает царя; бог же дает каждому народу его границы и достоинства. Тот, кто ими не удовлетворяется, должен, по мнению патриарха, погибнуть, как тиран, пренебрегающий божественным порядком мира{294}. Именно из подобных идей черпались заклинания летописцев «не преступати предела братня», здесь коренится осуждение собирания земель под рукою одного князя.
Но для некоторых князей общественная мысль делала исключение. Мы не слышим осуждающих нот в обращении книжников к «самовластцам» Ярославу Мудрому, Всеволоду Ярославичу, Рюрику Ростиславичу. И это связано не только с тем, что читаемые в летописи известия составлены их личными хронистами. Дело здесь в том, что «самовластье» этих князей формально не зависело от их воли, оно само пришло к ним в руки после смерти всех соправителей (во всяком случае так хотели представить дело летописцы). В 1036 г. умер соправитель Ярослава Мстислав Владимирович{295}, в 1078 г. — Изяслав Ярославич, после которого единоличным правителем Киева стал самый младший из Ярославичей — Всеволод; Рюрик тоже стал «самодержцем» только после смерти соправителя Святослава Всеволодовича.
Это результат провиденциальных воззрений на происхождение княжеской власти: «Богъ даеть власть емуже хощеть, поставляет бо цесаря и князя Вышнии. А ще кая земля управится перед Богомъ, поставляеть ей князя праведна, любяша суд и правду»{296}. Политическая мысль исходила из того, что поставление князя и объем его власти всецело в руках высших сил, и желать, а хуже того — домогаться большего значит пренебрегать божьим промыслом, идти против миропорядка. Недаром приведенная выше фраза заключает или предваряет в Лаврентьевской летописи рассказы о попытках установления единоличной власти, в том числе и упоминавшийся случай с рязанским князем Глебом Владимировичем, о котором летописец добавил: «Не вѣси ли оканьне (Глеб с братом Константином. — Авт.) Божья строенья»{297}.
Таким образом, можно констатировать, что абсолютной власти, и даже ее идеи, Русь XI–XIII вв. не знала. То, что источники называют «самовластьем», «самодержавием», не принципиально иной строй власти, практиковавшийся в реальной жизни, а лишь частный (и притом по большей части нежелательный) случай отступления от идеальной нормы. «Единовластие» воспринималось не как альтернативная форма правления по отношению к коллективной, но исключительно как временное состояние в рамках коллективного властвования.