{13}. Его находят в Киевской Руси даже историки, отрицающие феодальный характер государства в X–XIII вв. и существование в это время феодального землевладения{14}.
Однако констатация наличия вассалитета в княжеской среде еще не решала всех проблем, связанных с организацией государственной власти в X–XIII вв. Исследовательская мысль искала какой-нибудь генеральный принцип социально-политических отношений Руси. И если для IX — начала XII в. была найдена приемлемая формулировка государственного строя — «раннефеодальная монархия», то для времени феодальной раздробленности известных науке терминов оказалось явно недостаточно.
В начале 70-х годов В. Т. Пашуто выступил с рядом работ, в которых развил высказанное еще в 1965 г. определение государственного строя Руси XII–XIII вв. как системы «коллективного сюзеренитета»{15}. Концепция историка получила поддержку в советской историографии. Развитие формы государства представляется в следующем виде: на смену единой «раннефеодальной монархии» с единоличной властью киевского князя в середине XII в. приходит признание Киевом власти нескольких наиболее сильных князей, вещным основанием которой было «причастье», т. е. земельное владение в Киевской земле.
В 1907 г. в первой книге о древнерусском феодализме Н. П. Павлов-Сильванский сетовал, что «хороший тон» русской исторической науки, стремящейся видеть во всех явлениях древнерусской жизни глубокое различие с Западом, сильно препятствовал пониманию сущности социально-экономической жизни Руси{16}. Через восемьдесят лет после этих слов мы вынуждены констатировать обратное: ничто так не затрудняло исследование форм государственной (княжеской) власти IX–XIII вв., как неявно выраженная тенденция непременно доказать полное тождество феодальных институтов Руси с Западом. Практически все явления надстроечного характера, не вписывавшиеся в западноевропейскую модель феодализма, оставались «за кадром» исторических исследований либо приводили к выводу об отсутствии на Руси феодализма.
Н. П. Павлов-Сильванский и А. Е. Пресняков, явившие собой вершину дореволюционной русской историографии и вместе с тем полный разрыв с традицией, продемонстрировали два различных, но в равной степени плодотворных метода: сравнительно-социологический и конкретно-исторический.
В настоящий момент наиболее обещающие результаты достигнуты на первом пути. Используя западноевропейские аналоги, В. А. Назаренко удалось показать существование на Руси до конца XI в. феномена, названного им «родовой сюзеренитет»{17}. В сущности, это то же явление, о котором писал еще А. Е. Пресняков, называвший его «семейным владением». Содержание «родового сюзеренитета» состоит в имманентном качестве представителей правящей династии обладать политической властью и связанным с нею территориальным уделом.
Беглый историографический обзор доказывает со всей очевидностью лишь одну мысль: вопросы организации княжеской власти на Руси в IX–XIII вв. остались на периферии исследовательских интересов отечественной историографии и ее достижения в этой области едва ли не наиболее скромны.
Завершая вводные замечания в своей первой монографии о княжеской власти, А. Е. Пресняков заметил, что «их цель только обосновать мнение, что основные вопросы древнерусской истории действительно требуют пересмотра. И оно останется верным, как бы неудачной ни оказалась попытка приступить к этой задаче в настоящих „Очерках“»{18}. Сегодня эта мысль так же справедлива, как и в 1909 г., и мы полностью относим ее на свой счет.
Историографическая ситуация диктует необходимость прежде всего анализа, расчленения предмета исследования на составляющие. В соответствии с задачами исследования определялась и его структура. Три главы, из которых состоит книга, представляют собой три тематических среза, очерчивающих проблему с разных, но взаимосвязанных сторон. В первой главе устанавливаются закономерности внешней эволюции княжеской власти; во второй исследуются основные доктрины власти и определяются степень и направление их влияния на развитие междукняжеских отношений; в третьей — отношения собственности в XII–XIII вв. (княжеского землевладения), оказывавшие влияние на иерархические отношения внутри княжеской династии и на структуру политического властвования княжеского сословия.
Первая глава есть своего рода экспозиция, излагающая те факты внешней истории государственной власти, которые, при всем том, что они уже уложены в определенную схему, еще только требуют своего объяснения. Внутренние же, скрытые от непосредственного наблюдения закономерности изложены в двух последующих главах. Исследование, конечно же, велось в обратном направлении: вначале уяснялись потаенные движущие силы, обусловившие именно такое изложение первичного фактического материала, какое представлено в первой главе. И если бы построение книги непременно должно было бы соответствовать процессу изучения, последовательность глав в ней могла бы быть обратной. К счастью, это не обязательное условие. К тому же книга должна излагать преимущественно результаты исследования.
Структура книги, таким образом, обеспечивает компромисс между необходимостью, с одной стороны, представить конечные выводы и показать технологию их получения — с другой. Такое изложение к тому же должно удовлетворять одному из условий правильной исследовательской процедуры: восхождению от эмпирически данного материала к установлению тенденций и закономерностей. Конечно, это не вполне достигнуто: правильнее всего было бы предварить исследование простым хронологическим перечислением фактов, тогда как в первой главе они поданы в совершенно определенной концептуальной канве, необходимость которой становится ясна только после прочтения последующих двух глав. Это создает впечатление некоторой априорности, но автор рассчитывал на читателя, уже державшего в памяти известную сумму фактов. В крайнем случае он может справиться о них, пользуясь ссылками на источники. Если же принятый в книге способ изложения все же будет расценен как недостаток, читатель имеет возможность перечесть ее с конца, как она, в сущности, и писалась.
Следует сделать еще одно предуведомление. Внимательный читатель заметит, что три главы представляют собой как бы три совершенно самостоятельные исследования. Каждое из них предпринималось, так сказать, с чистого листа, без оглядки на выводы, полученные в каждой из предыдущих глав. Это отразилось и на изложении: в исследовании юридических форм власти (гл. I) нет речи о доктринах власти и феодальном характере землевладения; при изучении ментальных установок (гл. II) мы абстрагируемся от форм собственности; изучая эти последние (гл. III), не принимаем в расчет парадигмы мышления. Это сознательная методологичная установка, обеспечивающая, как представляется, объективность получаемых выводов. Поскольку оказалось, что результаты исследования столь различных феноменов, определивших облик княжеской власти, не противоречат друг другу, а изучались они как самостоятельные системы, такое тройное совпадение само по себе имеет доказательную силу. Полагая, что совпадения эти вполне очевидны, автор не всегда считал возможным еще раз обращать на них внимание в специальных «выводах».
Есть и еще одна причина: состояние проблемы требовало прежде всего анализа; синтетическое, обобщенное представление — дело будущего кропотливого исследования многих деталей и частностей. Настоящее же исследование мыслилось как первая попытка подобного рода, предварительный этап для будущего изучения, на котором гораздо важнее было правильно поставить вопросы, чем правильно на них ответить.
Глава IВЛАСТЬ
КНЯЗЬ В СИСТЕМЕ ЯЗЫЧЕСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ
Исследование власти киевских князей первого века существования Руси на первый взгляд представляется задачей довольно простой. Хорошо знаком и, видимо, уже не пополнится набор фактов, известных нам о той далекой эпохе. Согласно хронологической канве повествования князь сменял князя. Поэтому может показаться, что исследователю, изучающему власть киевских князей, необходимо лишь следить за чередованием монархов на столе и констатировать расширение их власти на восточнославянские земли. Научной задачей в этом случае признается, как правило, проверка достоверности того или иного исторического факта, той или иной даты и т. д.
Безусловно, и такие процедуры имеют самостоятельное значение, но о княжеской власти как таковой результаты их скажут довольно мало или же затронут окраины проблемы. На самом деле вопрос гораздо более сложный, а легкость его исследования — кажущаяся. Такое впечатление возникает только в том случае, если не учитывать характер источников, с которыми приходится иметь дело.
На первый взгляд, проблема представляется надуманной. Летопись — памятник хорошо изученный, с давней историей исследования. Принципы текстологического анализа летописей — одно из достижений отечественной науки, и следовательно, правильно применяя их, всегда можно получить необходимую информацию. И это действительно так применительно ко времени, близкому к моменту составления сводов. Но общее правило нарушается, если его применять к летописным записям, повествующим о IX–X вв.
Давно замечено, что среди летописных известий о IX–X вв. встречаются устные предания, составленные, надо полагать, вскоре после описываемых ими событий{19}. Можно сказать даже больше: все сведения о IX–X вв. летописец черпал из подобного рода легенд и преданий, и только благодаря своему литературному дару превращал их в подобие настоящей хроники. Излишне говорить, что созданные в рамках языческой ментальности, эти устные тексты характеризовались всеми чертами мифа. Христианские же книжники последующей эпохи, в разное время вносившие эти предания в свои летописные своды, не могли понять мифологический тип мышления, а потому — и постигнуть тайный, скрытый за вербальной формой смысл попавших к ним текстов. Перенося на страницы летописей только событийную часть преданий, разбивая эти последние на погодные статьи, ученые монахи констатировали факты вне мифологического контекста, без которого они не имели смысла. Таким образом, разрушалась смысловая увязка действий персонажей легенд и некоторые сюжетные ходы текстов, обусловленные либо ритуалом, либо установками мышления, получили статус некогда действительно происшедших событий.