В обожествлении государственной власти древнерусские книжники исходили из византийской традиции. «Естьствомъ бо земным подобенъ есть всякому человеку цесарь, властью же сана — яко Богъ», — читаем в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях под 1175 г.{316} В этой фразе, ошибочно приписанной летописцем Иоанну Златоусту, И. Шевченко распознал отрывок из послания диакона Агапита к императору Юстиниану{317}. Правда, в летопись это изречение Агапита попало не непосредственно из творений диакона Великой церкви, но при посредстве «Пчелы», сборника максим, достаточно рано переведенного в Киеве с греческого{318}. Хотя послание Агапита не получило широкого распространения на Руси (известны лишь две интерполяции о княжеских обязанностях в славянской версии «Повести о Варлааме и Иосафе» и одном из посланий Кирилла Туровского){319}, сама идея о дуальной природе князя — земном телесном облике и божественном статусе власти — весьма характерна для Руси XI–XIII вв.
Первые века русской истории не оставили после себя ни одного письменного памятника, отражающего сколько-нибудь полно доктрину государственной власти. Впервые встречаем ее уже в достаточно зрелом виде в конце XI в. (борисоглебский цикл). «Внутриутробное» развитие этих доктрин, таким образом, скрыто от исследователя. Ввиду этого полагаем целесообразным в общих чертах определить правовую базу, которая являлась питательной средой для развития политического властвования Рюриковичей, и принципы взаимоотношений внутри княжеской династии в XI–XIII вв. Речь идет о нормах семейного обычного права, действовавших в среде князей.
Не вдаваясь в детальное обсуждение этих норм в Древней Руси{320}, необходимо указать на наиболее общие «семейные» принципы владения и наследования, применявшиеся внутри княжеской династии и ставшие той внешней формой, в которой (на определенном этапе своего развития) конституировалась структура властвования княжеского рода.
В отношении владения и наследования славянское семейное право, как оно реконструируется сравнительно-историческими исследованиями, различало существование двух типов отношения: так называемых отцовской и братской семей. В первом случае главой семьи с преимущественными правами владения, пользования и распоряжения собственностью, находящейся в общем владении, признавался отец, который и был, по существу, субъектом правоотношений. В случае смерти отца семья трансформировалась в «братскую» семью. Отличительной чертой этих отношений было большее взаимное равенство ее членов. Из их состава выделялся так называемый старейшина, получающий практически те же права, что и отец. Процедура такого выдвижения, судя по всему, в славянском семейном праве не была строго регламентирована и допускала множественность вариантов: «прирожденность» старейшины (т. е. генеалогическое старшинство среди сородичей), номинация предшественником (в том числе и отцом), переход к наиболее влиятельному члену семьи, избрание и, наконец, узурпация{321}. Действительно, княжеские отношения второй половины X–XI в. различали отношения между князьями — отцами и сыновьями, с одной стороны, и князьями-братьями — с другой. Многие конфликты в княжеской среде были вызваны стремлением того или иного князя привести свои отношения с братьями к форме «отцовской» семьи с ее жестким подчинением «сыновей» «отцу». Однако в княжеских отношениях существовали и некоторые отступления от собственно семейного права: например, «старейшинство», как правило, наследовал старший в роде по принципу сеньората, хотя и не исключительно: с течением времени избрание, номинация предшественником и т. д. получают все большую силу.
Полагают, что начало наследования открывается в рамках указанных отношений только при переходе от отцовской семьи к братской, т. е. в случае смерти отца. Именно здесь происходит передел находившегося дотоле в едином нераздельном владении имущества. В случае же смерти «старейшины» в братской семье «единство владения не оставляет места для возникновения наследования. Со смертью данного старейшины на очередь ставится вопрос лишь о преемстве во власти главы данного союза»{322}. В таком случае следует признать, что нормы семейного права в княжеских отношениях претерпели существенную модификацию, и применять их следует с большой осторожностью. Здесь «старейшина» обладал всеми правами отца («в отца место» — говорят летописи), и путь к наследованию открывался всякий раз по смерти или устранения старейшины. Но в отношении владения и Рюриковичи до некоторого времени, кажется, признавали разницу между «отцовской» и «братской» семьей. Во втором случае «нераздельность» имущества признавалась большей, а права «совладельцев» более равными. В этом видим причину возникновения в XI в. соправительства, чередующегося с «единовластьем» (как, например, соправительство Ярослава и Мстислава Владимировичей до 1036 г.; знаменитый триумвират Ярославичей — Изяслава, Святослава и Всеволода 50–70-х годов).
Семейное право предусматривало два вида раздела имущества: так называемый выдел и полный раздел. Первый представлял собой отделение какого-либо члена семьи с его имуществом от общего владения; второй же — полное перераспределение всего, ранее единого достояния семьи. При таком разделе обычно различают наследственное имущество (недвижимое — «отчину», «дедину») от новоприобретенного при жизни делящихся{323}. Подобные юридические нормы первого типа во многом предопределяли своеобразие «отчины» как выделенного из общединастического имущества владения: известный рассказ Лаврентьевской летописи о «воздвижении» Владимиром Святославичем отчины Рогнеде и ее сыну Изяславу, собственно, и воспроизводит в несколько аллегорической обработке процедуру «выдела»{324}. Другой тип раздела проявился даже на Любечском съезде, где Святополк, Владимир Мономах и Святославичи закрепляли за собой «отчины», а другие князья — полученное от Всеволода, но без признания за этими владениями статуса отчины{325}.
Раздел чаще всего происходил при помощи завещательного распоряжения особого типа, содержанием которого было не назначение непосредственного наследника всего имущества, а лишь раздел его между прирожденными, готовыми наследниками («тестамент»; «ряд» древнерусских источников). Такой ряд мог происходить по воле и при жизни старейшины (отца), мог производиться и после его смерти, но в таком случае ему предшествовала номинация «прирожденным» «старейшиной» своего преемника и заместительство последним «старейшины» в его функциях. В XI в. в княжеской среде находим и переход «старейшинства» путем генеалогического первенства (Святополк после смерти Владимира), и номинацию отцом (Изяслав по завещанию Ярослава), и «избрание» (Ярослава Мстиславом в 1024 г., правда, здесь тоже на основе генеалогического старшинства). С течением времени, например в XII в., переделу практически всегда предшествовало «избрание» «старейшины» остальными правоспособными членами династии.
Все сказанное не означает, что владение Русью даже в X–XI вв. строилось исключительно на нормах семейного права. Существовало и по мере развития общественных отношений увеличивалось число привходящих факторов, существенно влиявших на семейные отношения в правящей династии. Да и вести речь о семейном праве в строгом смысле слова в княжеской среде, наверное, не совсем корректно даже с юридической точки зрения. Не говоря уже о том, что, применяемые к государству, они тем самым приобретают новое качество — публичных норм, эти основания, кроме того, в таком переходе сильно видоизменялись. Таким образом, точнее будет говорить об особом комплексе правовых норм, действовавших внутри княжеской династии, но ведущих свое происхождение из семейного права. Приведенные выше примеры свидетельствуют, что до тех пор, пока на Руси активно действовала система принципата-старейшинства, а значит, превалировали частно-правовые основания владений князей территорией государства (по нашему мнению, до конца XI в.), эти нормы были существенно влиятельны. Но и для более позднего периода (XII–XIII вв.), когда в силу разных причин междукняжеские отношения усложнились, их необходимо постоянно учитывать как отправной пункт и базу для формирования доктрин властвования.
Доктрина коллективного господства династии Рюриковичей, наряду с процессами политико-экономического характера, составляла единый регулятивный механизм функционирования государственной власти, ее распределения и перераспределения между представителями правящего дома. Ввиду отсутствия какого-либо памятника, в цельном виде излагающего соответствующие воззрения XI–XIII вв., доктрина коллективной власти реконструируется в числе прочих методов и из практики распределения столов как материальной предпосылки для осуществления публичной власти князя.
Каковы же наиболее общие требования политических взглядов XI–XIII вв. к занятию столов? Не вдаваясь в детальное обсуждение всех вопросов, отметим главные из них. Правосознание эпохи признавало право на занятие стола только за представителями династии Рюриковичей. Внутри же самого правящего рода обеспечивалась возможность каждого члена на занятие какого-либо стола. Случаи «изгойства» князей типа Ивана Берладника — явление достаточно исключительное, и известно, какой раскол общественного мнения спровоцировала судьба этого князя. Право князя на стол — неотъемлемое его качество, приобретаемое в момент рождения, отнять которое не в силах ни печально складывающаяся личная судьба, ни дурные наклонности, ни более сильные сородичи. Все эти обстоятельства на время могут приостановить отправление князем своих прав, но не лишить их. Даже столь сильно скомпрометировавшие себя в глазах общества князья Всеслав Полоцкий или Олег Святославич, чья недобрая слава была свежа еще в конце XII в. и отразилась в «Слове о полку Игореве», не устранялись в конечном счете от права на «волость», на политическую власть. Даже князья, л