{363}. Ростислав действительно заявил, что Вячеслав ему «отец и господин»{364}.
В этом смысле первый и второй дуумвират в Киеве своеобразно перекликаются с печерскими памятниками XI в. Наиболее активно соблюдать старейшинство Вячеслава призывал Изяслава Мстиславича именно Ростислав. В 1151 г., заняв Киев, Изяслав писал брату: «Ты ми еси, брате, много понуживалъ, якоже положити честь на стрыи своемъ и на отци своемъ»{365}. Откуда у Ростислава — родного брата «ниспровергателя устоев» Изяслава такое преклонение перед старейшинством, да еще и в достаточно архаичной форме, узнаем только из летописной записи о его смерти. Ростислав всегда питал склонность и любовь к Печерскому монастырю, с игуменом которого Поликарпом неоднократно вел разговоры о пострижении, прося «поставить келью добру»{366}. Само по себе это ничего не доказывало бы, если бы летописец, сам печерский схимник, прямо не заявил о духовном родстве Ростислава со святым к тому времени Феодосием Печерским{367}, ревностным сторонником строгого соблюдения родового старейшинства. Не в сочинениях ли «печерского политика» XI в. идейные истоки первого и второго дуумвирата в Киеве в 1151 г.?
Борьба за обладание Киевом в 40–50-х годах XII в. раскрывает любопытные манипуляции принципом «старейшинства» на той стадии его развития, когда оно, уже потеряв свою генеалогическую конкретность, начинает терять постепенно и способность осуществлять политические функции. Если во времена создания борисоглебского культа Вячеслав Владимирович мог бы рассчитывать на автоматическое признание за ним старейшинства младшим братом и племянниками, то семьдесят лет спустя, в 1151 г., его старейшинство — предмет междукняжеского договора и без такового недействительно. «Гюрги мнѣ брать есть, — вспоминал Вячеслав, — но моложии мене, а я старь есмь. А хоть ль быхъ послати к нему и свое старишиньство оправити»{368}. Мы уже видели, как «Вячеславово старейшинство» переходит из рук в руки более молодых и энергичных князей — Юрия и Изяслава. Но равновесие военных и дипломатических средств претендентов на киевское княжение привело каждого из них к необходимости разыгрывать ту же карту — Вячеслава, «возложив» на престарелом князе старейшинство. Немощный, но тщеславный не менее своих младших родственников Вячеслав много позже разгадал истинный смысл подобной «чести». С наивной обидой вспоминал он идентичные заверения брата и племянника («Тако молвить: „Язь Киева на собь ишю, но оно отець мои Вячьславъ, брат старѣи, а тому его ишю“» (Изяслав); «Язь Киева не собь ишю, оно у меня брат старѣи Вячьславъ, яко и отец, а тому его ишю», (Юрий){369}, оказавшиеся фикцией. Те же переговоры Вячеслава с Юрием (из которых взяты приведенные цитаты) показывают, что не только «возложить», но и «снять» старейшинство стало в воле князей, если они обладают необходимой для этого силой. Генеалогическое старшинство отнюдь не гарантирует от подобного «наезда». Вячеслав писал Юрию: «Се азъ тебе старѣи, есмь, не маломъ, но многомь…, пакы ли хошеши на мое старишиньство поѣхати, яко to еси поѣхалъ, да Богъ за всимъ»{370}.
Как видим, в междукняжеской борьбе 40–50-х годов XII в. старейшинство уже не только самостоятельный политический институт, но и дипломатическое оружие в умелых руках энергичных князей новой генерации. Можно согласиться с мнением В. В. Сергеевича и А. Е. Преснякова, что в этих событиях старейшинство отнюдь не принадлежит действительно старшему представителю рода, как того строго требовала «родовая теория», а попеременно переходит то к Изяславу, то к Юрию, то к Вячеславу. В самом деле, князья XII в. едва ли так хорошо разбирались в тонкостях «лествичного» восхождения, как создатели «родовой теории», к тому же в стремительно меняющейся обстановке усобиц больше пользы приносили военная сила и политический талант, нежели место в генеалогическом ряду.
Таким образом, в развитии понятия «старейшинства» можно выделить несколько последовательных этапов. Во второй половине XI в. этот родовой принцип получает статус политического института и выдвигается на роль основного элемента княжеского вассалитета, сохраняя, однако, форму семейных отношений. Это обстоятельство, так долго смущавшее историков, отказывающихся видеть здесь политические отношения, тем более естественно, что на Руси вассальные отношения князей действительно совпадали во многом (но не во всем) с отношениями семейными{371}.
К началу XII в. все еще влиятельный институт старейшинства приобретает новую форму: старейшинство политическое отрывается от генеалогического и не всегда совпадает с ним, причем доминирует первое{372}. Вместе с тем это знаменует и начало деградации старейшинства: оно все меньше способно осуществлять свои правовые потенции, теряя тем самым и статус политического учреждения. Едва ли оправдан оптимизм И. Я. Фроянова, утверждающего «действительность прав старшего в исторической жизни» всего XII в.{373} Все меньше князей в это время делают ставку на старейшинство как основу своей политики.
Дело в том, что разъединение старейшинства и киевского княжения (дающего право на осуществление общерусского строя власти), впервые продемонстрированное Изяславом Мстиславичем, ко второй половине века стало вполне осознанным. Киевское княжение в конце XII в. уже не обязательно сопрягается с генеалогическим первенством, и старейшинство в этих условиях все меньше выполняет роль формообразующего принципа вассальных отношений, которые устанавливаются самой жизнью: расстановкой политических сил, соподчиненностью форм земельной собственности.
С другой стороны, в правосознании рождается и крепнет иная идея — право на старейшинство на основе обладания Киевом. Весьма показателен в этом отношении случай Ярослава Изяславича (под 1174 г. в Ипатьевской летописи). В обстановке неопределенности с киевским столом летописец отметил: «По сем же прииде Ярославъ Лучьскыи на Ростиславичѣ же со всею Волыньскою землею, ища собѣ старѣшиньства въ Ольговичѣхъ, и не ступившася ему Кыева»{374}. Здесь характерно, что Ярослав мог получить старейшинство, согласно летописи, только став одновременно киевским князем. Не «ступясь» ему Киева, Ольговичи не дали тем самым и старейшинства. Не менее примечательно и другое: Ярослав Изяславич ищет старейшинства «в Ольговичах», не принадлежа к этому роду, т. е. избрание князя на старейшинство — уже чисто политический акт и не зависит от его родственных отношений с избирающими. Потерпев неудачу с Ольговичами, Ярослав «сослався с Ростиславичи и урядися с ними о Кыевъ»{375}. Этот шаг оказался более удачным: «Ростиславичи же положиша на Ярославѣ старѣшиньство и даша ему Кыевъ»{376}. Подобная тенденция будет существовать и далее: несколькими годами позднее Рюрик Ростиславич, став распорядителем киевского стола, получил тем самым и старейшинство, как можно заключить из приведенной выше цитаты об уступке Рюриком старейшинства Святославу Всеволодовичу. Характерно, что после смерти Святослава, оказавшись единоличным хозяином столицы, Рюрик пишет брату Давыду: «Се, брате, остало ми ся старейшинство в Русской землѣе»{377}.
Таким образом, к концу XII в. старейшинство представляет собою «зеркальное отражение» принципа, бытовавшего в XI в.: теперь киевское княжение дает право на старейшинство, а не наоборот. Это больше соответствовало отношениям поземельного вассалитета.
Вместе с тем продолжает крепнуть мнение о необязательном наследовании киевского стола по принципу сеньората («лествичного восхождения», как назовет его Никоновская летопись в XVI в.), что отражается и на эволюции старейшинства. При необходимости в угоду складывающейся политической обстановке, киевский князь без ущерба для себя может «отдать» старейшинство кому-нибудь другому.
Достаточно вспомнить ситуацию второй половины XII в. (в Ипатьевской летописи под 1174 г.), когда киевский князь Роман и его братья Ростиславичи с целью политической нейтрализации Андрея Боголюбского считали его старейшим. Но как только владимирский князь («исполнивься высокоумия, разгордѣвся велми», как комментирует летопись) попытался осуществить права, которые некогда предоставляло старейшинство, т. е. права сюзерена в распоряжении столами, Ростиславичи это старейшинство «вернули» обратно: «Мы тя до сихъ мѣстъ акы отца имѣли по любви. Аже еси сь сякыми рѣчьми прислалъ… а что умыслилъ еси, а тое дѣи»{378}. Характерно, что летописец (в отличие от книжников XI в.) уже осуждает подобный род действий Андрея: «Андрѣи же князь толикъ умникъ сыи, во всих дѣлѣхъ добль сыи, и погуби смыслъ свои невоздержаниемь»{379}. Претензии Андрея и ответ Ростиславичей спровоцировали военный конфликт, о котором суздальский летописец записал: «И не успѣ ничтоже, възвратишася вспять»{380}, а киевский добавил: «Пришли бо бяху высокомысляще, а смирении отидоша в домы своя»{381}