. Престиж старейшинства неумолимо падает.
Тенденция развития политических институтов Руси шла в направлении забвения «семейных» принципов междукняжеских отношений. Общественное мнение и в XII в., видимо, еще держится необходимости сохранения старейшинства, но при очевидном несоответствии его жизни и невозможности полного воплощения в политике (мы видели, как князья пытались вырваться из прокрустова ложа родового старейшинства) идеология модифицируется в сторону создания представлений, компромиссных между новыми и старыми понятиями. Первая стадия этого компромисса — упоминавшиеся дуумвираты 50-х годов XII в. Следующая представлена подчас полным разрывом между старейшинством и киевским столом. Первый пример, когда старший князь не связывает это свое звание с переходом в Киев, приведен (Андрей). Второй случай — со Всеволодом Большое Гнездо. В 1195 г. владимирский князь, ссылаясь на свое старейшинство, требовал у Рюрика Ростиславича волости в Русской земле, т. е. Киевщине: «Вы есте нарекли мя во Володимерь (роде. — Авт.) старѣишаго, а нынъ сѣдѣлъ еси (Рюрик. — Авт.) в Кыеве, а мнѣ части не учинилъ в Рускои земле»{382}. Старейшинство Всеволода — результат избрания Ростиславичами. Рюрик писал брату: «А намъ безо Всеволода нелзя быти: положили есмы на немъ старѣишиньство, вся братья, во Володимерь племени»{383}. Но как и старейшинство Андрея Боголюбского, старейшинство Всеволода оказалось лишь почетным званием, не более: данные ему города годом позже Рюрик отобрал за невыполнение Всеволодом условий договора.
Интересно в этом эпизоде, что Роман Мстиславич, у которого киевский князь отнял волость для Всеволода, затеял интригу против Рюрика и Всеволода, предложив захватить Киев Ольговичам, «целова с нимъ (Ярославом Всеволодовичем Черниговским. — Авт.) крестъ, поводя его на Киевъ… Прислалъся ко Ольговичемь и поводить Ярослава на старѣшиньство». Старейшинство Ярослава не состоялось, Ростиславичи твердо стояли за Всеволода, но война, вспыхнувшая вокруг волости Романа, лишила и Всеволода городов в Южной Руси.
Эволюция взглядов на старейшинство в княжеской среде пришла к той стадии, когда сам принцип потерял четко очерченные границы. Если в XI в. и находились князья, пренебрегающие старейшинством, то в виде его однозначного толкования им приходилось отбрасывать всю систему понятий, основанных на старейшинстве. Во второй же половине XII в. старейшинство под влиянием общественного развития стало настолько неопределенным и расплывчатым понятием, что каждый желающий мог трактовать его на свой лад, опираясь на приемлемую именно для него (и в конкретной ситуации) сторону этого понятия. В воззрениях на старейшинство существует уже целый комплекс противоречивых оппозиций правосознания: кто-то опирается на старейшинство генеалогическое, кто-то — на политическое; один князь приобретает старейшинство путем захвата Киева, другой не связывает достижения этого звания с переходом на «золотой стол».
Подобная картина достаточно красноречиво свидетельствует об утере старейшинством статуса основного (или даже одного из главных) стержня междукняжеских отношений. Отношения вассалитета, всегда основывавшиеся на иерархичности землевладения, развиваются без оглядки на старейшинство, вытесняя его из политической мысли и княжеской политики. Еще находятся князья, пытающиеся гальванизировать старый институт, придать с его помощью законный статус своей политической гегемонии в Восточной Европе (как, например, Андрей и Всеволод Юрьевичи), но они в конечном итоге терпят поражение.
С начала XIII в. понятие старейшинства и вовсе исчезает со страниц летописей, за исключением, пожалуй, единственного случая под 1223 г. Молчание источников, полагаем, весомое доказательство «ex silentio» того факта, что принцип старейшинства прекращает свое действие.
ОТЧИНА
Было бы упрощением полагать, что междукняжеские отношения базировались только на одном комплексе понятий — сеньората-старейшинства. Эта идеология, во многом действенная в политических отношениях, часто оказывалась недостаточной для регуляции собственно владельческих прав княжеского сословия (хотя для средневековья граница между этими понятиями достаточно условна: политическая власть не существует без вещного основания — землевладения). Идеология коллективного политического властвования должна была сочетаться с утверждением индивидуального владения князем волостью. И если первый момент питался преимущественно из рассмотренных выше воззрений (наследование столов по принципу сеньората, старейшенство как основной стержень отношений), то обоснование индивидуального владения нашло выражение в принципе «отчины». Можно утверждать даже, что «старейшинство» и «отчина» в тенденции — два противоположных принципа строительства и наследования княжеской власти и владений.
Как и старейшинство, отчина — первоначально один из элементов единого комплекса представлений «родового сюзеренитета» (см. гл. I). В какой-то период она ни в чем не противоречит старейшинству, вполне мирно с ним уживаясь (пример — выделение отчины полоцким князьям Владимиром Святым). Но с ростом сознания индивидуального землевладения в понятие «отчины» начинает вкладываться новый смысл «частноправового понятия семейного владения и наследования»{384} и, таким образом, «отчина» прочно вошла в конфликт со «старейшинством», разрушая самое его основу — общность династического владения, не признающую перегородок внутри рода. Новизной для политического развития Руси при этом было то, что, утверждая за собой права на отчину, князья не отказывались (как это следовало бы в рамках «родового сюзеренитета») от претензий на Киев.
«Отчина» в этом толковании уже сделала шаг навстречу майорату. Но под мощным прессом «старейшинства», подразумевавшего сеньорат как процедуру наследования{385}, «отчинный принцип» оказался в состоянии лишь сузить круг возможных наследников рамками той или иной княжеской линии.
Во второй половине XII в. в источниках хорошо прослеживается новая стадия развития «отчины»: под ней князья склонны подразумевать владения, которыми обладал отец, безотносительно к тому, находятся они в пределах действительной «отчины» данной линии или нет.
«Отчинный» принцип не установил однозначного механизма наследования столов и волостей, хотя и способствовал утверждению отдельных ветвей рода на землях и закреплению этих земель за ними{386}.
Можно согласиться с мнением В. Сергеевича, что начало отчины «не получило точного определения и разработки всех своих частностей»{387}. Принцип «отчины» стал одной из компромиссных форм проявления «старейшинства», переходной к майорату. А. Е. Пресняков достаточно убедительно показал, что даже такой убежденный сторонник «отчины», как Владимир Мономах, формируя свою политическую систему после вокняжения в Киеве, пытался сочетать эти две идеи. Главной своей задачей Мономах (как ранее Святополк) признавал утверждение мысли (и соответствующей системы отношений) о Киеве как об отчине одной (т. е. своей) линии рода и обретение этой ветвью старейшинства среди остальных Рюриковичей{388}. Подобные же усилия отмечены и для Всеволода Ольговича, достигнувшего, правда, гораздо более скромных результатов{389}.
С деградацией принципа «старейшинства» росла и крепла идея отчины. Это два синхронных процесса и в действительных междукняжеских отношениях, и в теории: неслучайно летописные страницы начинают пестреть апелляциями князей к отчине как основанию занятия столов именно с XII в., т. е. времени, когда «классическое» старейшинство ощутимо дает трещину. В этом веке идея «отчины» достаточно влиятельна, но окончательной победы не одержит вплоть до монголо-татарского нашествия. Трактовка ее князьями сводилась по-прежнему к попыткам ограничить доступ к киевскому столу (а у местных линий — к своим землям) одной ветвью рода. Так поступал в предыдущем веке Ярослав Мудрый, при котором право на киевское княжение ограничилось только его потомством. В начале XII в. так же поступают и его внук Владимир Мономах, и правнук Мстислав Владимирович, затем даже в киевском обществе утверждается мысль о Киеве как отчине Мономаховичей.
Успехи подобных усилий всегда оставались временными, в XII в. скромнее, чем когда бы то ни было{390}. Последние решительные попытки устранить черниговских князей от киевского стола наблюдаем в 70-х, а затем 90-х годах XII в. Ярослав Изяславич, сев в 1174 г. в Киеве, отвечая на домогательства Святослава Всеволодовича о наделении, опирался на убеждение, бытовавшее в среде Мономаховичей: «Чему тобѣ наша отчина? Тобъ си сторона не надобѣ»{391}. Характерен ответ черниговского князя, показывающий, что не все общество князей разделяло воззрения Мономаховичей: «Я не Угринъ, ни Ляхъ, но одиного дѣда есмы внуци. А колко тобъ до него (Киева. — Авт.), толко и мнѣ»{392}. Ярослав опирается на воззрения Мономаха и Мстислава, утверждавших отчинные права на Киев только за своим потомством. Святослав обращается к аналогичным взглядам, но более раннего периода — Ярослава Мудрого, когда вся Русь еще находилась в общеродовом владении. Летописец же, очевидно, рассматривал законность обоих оснований как равную: настолование обоих князей он сопровождает одинаковым клише: «И сѣде на столѣ дѣда своего и отца своего»