{609}. Аналогично киевской практике в Галиче совершался повторный обряд, после того как князь вновь обретал утерянный однажды город, как то сделал Даниил в 1138 г.: «Данило же вниде во кградъ свои, и прииде ко пречисгѣ святѣи Богородици, и прия столъ отца своего»{610}.
Любопытно, что в Киеве в 50-е годы XII в. ненадолго возродился обычай совершать посажение на стол в княжеском дворе, названном летописью «Ярославов двор». Так поступил Вячеслав Владимирович, о чем дважды сообщает летопись{611}. Тем не менее церковный обряд также понадобился. Надо сказать, что в это время в связи с пикантностью ситуации, требовавшей двух князей в одном городе, обряд несколько модифицируется. Идут поиски новых вариантов, согласовавших бы надлежащим образом вокняжение обоих владетелей и придавших бы законность системе дуумвирата. Как отмечалось, оба князя — и Изяслав Мстиславич и Вячеслав Владимирович — настоловались, хотя и с небольшой разницей во времени, но отдельно и в разное время. Княжить же им пришлось совместно. Однако двойного посажения на стол совершено не было. Вместо этого князья совершили совместное «поклонение» двум киевским святыням — Софийскому собору и Десятинной Богородичной церкви, что было хоть и неполным ритуалом, но одним из элементов ритуала посажения. Такая символика двоичности была подчеркнута и тем, что этот элемент обряда был совершен дважды{612}. Совершение проксинезы именно в этих двух храмах, видимо, совсем не случайно. В них обоих хранились «одежды первых князей», возможно, применявшиеся в обряде настолования по византийскому образцу{613}. Отдаленным отголоском двойной проксинезы есть то обстоятельство, что в приведенной выше летописной цитате о посажении Рюрика Ростиславича говорится, что он «поклонился» в Софийском соборе Спасу и Богородице. Учитывая, что на Руси Премудрость Божья (София) представлялась в виде Христа{614}, в этом поклонении Рюрика нужно видеть то же двойное поклонение, которое совершали Изяслав и Вячеслав, но совершенное в одном храме.
Завершилась же эта история настолования первых дуумвиров, совершив полный круг, тем же, чем и началась: «Изяславъ же с Вячеславомъ сѣде въ Киевѣ: Вячеславъ же на Велицѣм дворѣ, а Изяславъ подъ Угорьскимъ»{615}. В чистом виде подобное посажение на княжеском дворе впоследствии не будет возобновляться.
Необходимость сугубо церковного обряда настолования на Руси доказывается и следующим любопытным обстоятельством. Повествуя о вокняжении некоторых князей, летопись умалчивает о религиозном ритуале при их посажении, хотя саму формулу «сел на стол отца» приводит. Так, не говорится о церковном обряде при занятии киевского стола Ростиславом Мстиславичем в 1154 г. или Изяславом Давыдовичем в то же время. Нет подобных ремарок и о Юрии Долгоруком при его неоднократных занятиях киевского стола в конце 40–50-х годов. Чем это можно объяснить?
Как известно, великий князь Изяслав Мстиславич своею волею поставил в митрополиты киевские русского по происхождению Климента Смолятича. Это привело к расколу общественного мнения, разделившему не только клир, но и князей. Все названные выше князья не признавали правомерности поставления нового митрополита, в связи с чем как только покидал Киев Изяслав, покидал его и Климент. Таким образом, при вокняжении Юрия Владимировича и Изяслава Давыдовича митрополит попросту не присутствовал. Ростислав Мстиславич, как известно, также отрицательно относился к Клименту, по крайней мере до определенного времени. Князья, таким образом, совершили только часть необходимой процедуры, т. е. светскую.
Но необходимость церковной санкции также осознавалась вполне отчетливо, и все трое в разное время совершили церковный обряд. Юрий Владимирович, как свидетельствует Ипатьевская летопись под 1156 г., прибегнул к нему как только на Русь пришел новый митрополит Константин, который «створивше божественую службу, и благословиша князя Дюргя Володимирича, а потом и дьяконам ставление „отда“»{616}. Изяслав Давыдович совершил подобный акт в Софийском соборе в 1161 г. при митрополите Феодоре{617}. Нет, впрочем, недвусмысленных указаний на совершение церковного обряда Ростиславом Мстиславичем, но, возможно, подобное сообщение содержалось в утраченной части статьи 1164 г. Ипатьевской летописи, вслед за известием о приходе митрополита Иоанна.
Справедливости ради следует сказать, что иногда князья позволяли себе пренебрегать церковным постановлением, как Святослав Ольгович, о котором летопись говорит, что сел он в Новгороде «без епископа», Нифонта{618}. Полагаем, ввиду сказанного, что в летописной формуле «сел на стол отцов и дедов» не всегда следует непременно понимать совершение именно церковного обряда. Но общее правило такой акт предполагало, и в большинстве случаев, несмотря на умалчивание об этом источников, он совершался.
Исследование обряда посажения на стол как знаковой системы с несомненной семантической нагруженностью отдельных элементов ввиду общей неразработанности темы не представляется в данный момент возможным. Еще не вполне утвердилась мысль о самом существовании такого ритуала. Сегодня возможно лишь в самых общих чертах, суммарно реконструировать внешнюю сторону обряда.
Восстанавливается он на основании летописных известий преимущественно XII в.{619}, но, вероятно, в подобном виде существовал он и несколько ранее. Процедура настолования начиналась торжественным входом князя в город при стечении народа и духовенства. Выбирался для этого, как правило, воскресный день или праздник. Князя встречал митрополит или же епископ, если это происходило не в Киеве, и провожал князя до кафедрального собора. В торжественном богослужении по этому поводу князь совершал «поклонение» Христу и Богородице. Затем князь «садился» на стол, который находился здесь же, в кафедральном соборе. Особо интересен вопрос, читалась ли при этом какая-нибудь специальная молитва, В. Савва заметил по этому поводу: «Нет прямых указаний на то, что при посажении князя на стол читались митрополитом или епископом соответствующие молитвы, но исследователи русского коронационного обряда полагают, что в этих случаях читалась молитва „Господи, боже наш, Царю царствующих…“»{620}. В Чехии в аналогичных случаях пелась «сладкая песнь» Kyrie eleison (Помилуй, господи), каковая часть службы, основанная на диалоге священника и паствы, вполне совмещала необходимость христианского освящения и традицию языческой аккламации нового князя{621}. Вероятно, то же существовало и на Руси: возгласами «кирелѣисан» народ приветствовал князей, например, Изяслава Мстиславича в 1151 г.{622} Приветствие народа Константину Всеволодовичу по случаю его вокняжения в Новгороде летопись изображает, используя библейские аллюзии так: «Въсплешѣте руками, въскликнѣте: Богу! Богу! гласом радости, яко царь велии по всей земли; и поите имени его, дадите славу хвалѣ его»{623}.
После посажения происходила встреча князя с народом и заключение «ряда» князя и населения{624}, что имело не только юридическое, но и сакральное значение единения владетеля с подданными. Финальной частью обряда было следование князя на свой двор (в Киеве это Ярославов, или Великий, двор) и торжественный пир там с представителями города и духовенства{625}. Несомненно, это дань первоначальной киевской традиции посажения на княжеском дворе и в известном смысле реминисценцией традиционных (языческих) представлений об установлении сакральной связи между монархом и подданными путем совместного пирования и обмена дарами. В Чехии, например, это выражалось в раздаче (разбрасывании) денег непосредственно в процессе интронизации{626}. На Руси же нередко подобный акт предшествовал собственно обряду посажения на стол, принимая форму раздачи в виде милости части имущества умершего князя его наследником или претендентом на замещение стола{627}.
Специальный вопрос — возложение на князя в процессе настолования инсигний власти, в частности, венцов. Практиковалось ли такое возложение в домонгольский период? Источники не упоминают о княжеских венцах X–XIII вв. И хотя, как указывалось, отсутствие упоминания о какой-либо части обряда еще не есть доказательство ее отсутствия в исторической жизни, такое умолчание представляется показательным. Венцы и их функциональное назначение были довольно хорошо известны на Руси. Печерский Патерик свидетельствует о знакомстве с этими предметами уже в середине XI в. В знаменитом предании Патерика о принесении на Русь варягом Шимоном христовых реликвий говорится, о его просьбе к св. Антонию подвесить золотой венец Христа над алтарем в церкви{628}. О подобном же обычае хранения императорских венцов в Софийском соборе Константинополя писал архиепископ Антоний в 1200 г.