– Съездить, что ли, душу отвести? В лоб кому-нибудь хорошенько заехать – все легче будет. А сам схлопочешь – тоже отвлечешься. Река – это ведь не город, правда?
Несколько минут князь Сакульский крутился на месте, горяча коня, но все же решил лишний раз гусей не дразнить – повернул назад и по собственным следам во весь опор помчался обратно. Влетев в ворота, бросил поводья дворовому служке – мальчишке в толстом, грубо вязаном свитере с длинными, закрученными на запястьях рукавами, – быстрым шагом направился к крыльцу, но перед ступенями невольно замедлил шаг. Здесь, у коновязи, под дорогой попоной стоял, крутя головой, великолепный жеребец: ладно сложенный, черный, как деготь, высокий – по плечи Андрею в холке, с тонкими ногами и подтянутым животом. Видать, не на соломе вырос, на овсе и траве душистой. Над копытами меховой кисточкой росла длинная шерсть, почти скрывая коричневые костяшки, глаза были большущие, круглые, черные.
– Какой красавчик! Настоящий туркестанец. Сразу видно, с любовью выпестован. Чей он?
– Так ведь твой, княже.
– Как мой? – рассмеялся князь. – Был бы мой, я бы знал.
– Дык, татары часа два тому заезжали. Оставили. Сказали, тебе, княже, подарок.
– Татары?! Мне?! – Зверев хмыкнул и быстро пошел вверх по ступеням.
– Князю Сакульскому, сказывали, в подарок привели.
Андрей замер с поднятой ногой. Татары – и привели ему в подарок жеребца стоимостью в две хорошие деревни вместе с людьми? Вот уж бред так бред. Или хотят чего-то?
Первым порывом было – отослать вражеский подарок обратно. Но он не знал, кому и куда. А потом верх взяло любопытство: чего еще могут хотеть от него казанцы, кроме как отрубленной головы?
– И где эти добрые люди?
– Знамо, в трапезной отогреваются. Не травень, чай, на улице. Тут долго не настоишься.
– Ты вот что… Уведи красавца в конюшню. Нечего ему тут под снегом мокнуть. Овса задай, воды… Ну сам знаешь.
– Аргамак.
– Чего?
– Татары сказывали, Аргамаком его кличут.
– Понятно. – Князь скользнул по жеребцу хозяйским взглядом и вошел в дом.
Трапезная не была запружена людом, и трое казанцев в крытых атласом и парчой, стеганых халатах, в дорогих, украшенных самоцветами чалмах выделялись на фоне ремесленников, как павлины в курятниках. Одевались, сразу видно, как на праздник. Интересно, какой?
Андрей погладил ладонью рукоять сабли, спокойным шагом приблизился к их столу. Татары вскочили, низко склонили головы:
– Здрав будь, князь Андрей Васильевич. Долгие тебе лета. Радостей тебе многих и детей поболее, – почти одновременно заговорили гости.
– И вам того же желаю, добрые люди, – замер над столом Зверев. – Чем обязан вашему вниманию?
– Мочи нашей нет, князь! От всего народа татарского тебе кланяемся: не отступись, делай дело свое Божие, не смиряйся! Нету мочи. Что ни хан, токмо подарки со всех берет, жен и дочерей забирает силой, от веры дедовской отрекаться требует. А кто не согласен, тех грабит, а иных и до смерти убивает. Тягло берут невмочно, а коли и уплатишь, все едино други да родичи ханские приходят и забирают, чего нравится. Мулл наших не признают, все из империи возят, да в мечети ставят, людей не спрошая. А и те зикр требуют не по воле, а по своему мнению, а не дашь, опять же хану жалятся, а тот…
– Любезнейшие, – молитвенно сложил руки на груди Зверев. – Так я ничего не пойму. Вы по одному говорить можете? И хорошо бы, по порядку. Вы кто?
– Татары мы, княже. Кряшены. Община наша здесь лошадьми, коврами торгует, шорным товаром, седлами, иным добром, что из дома возим.
– Так. Это я понял. А на какого хана вы жалуетесь?
– А что ни хан, все одно творит! – горячо разрубил воздух татарин в атласном халате. – Иных ногайцы сажают – те буянят безмерно, веру отцовскую от нас отнять норовят, грабят, да сказывают, будто все беды у нас от русских приходят, а потому воевать с Москвой надобно, за обиды прежние мстить. А коли скидываем ставленников османских, хана от государя московского принимаем – так все едино нет совести ни у кого. Про войну с Русью они, может статься, и не сказывают, а дело все то же, что и османы, творят. Порта, дескать, далеко, Москва рядом. Посему надо больше к Порте льнуть, ее слушаться. Она золото шлет, да забрать Казань не может, далеко больно. Вот и не боятся султана. Его руку держат.
– Плохо все будет, князь. Что ни хан, все Московию ругает, грабить ее молодых татар науськивает. А назад все больше мертвых, а не богатых нукеров друзья привозят. Вот и недовольны иные, зло на вас копят. Но тех, кто на вас смотрит, зело больше, нежели сторонников османских. И терпят за свою любовь к русским немало. И давят их, давят. Хотят, чтобы Москву за шайтана буйного считали. И чем дальше, тем больше людей сдаются сему напору. Не верят Москве. Мы на вас надеемся, защиты от вас ждем. Ан вы не идете и не идете, руки своей не протягиваете. Отчаялись совсем люди.
– Сочувствую… Но сделать ничего не могу. Вы, видать, не знаете, но Иоанн Васильевич в изгнание меня отправил. Больше я ему не друг, не царедворец. С добром разберусь да в путь тронусь.
– Слышали про то, княже, – склонили головы гости. – Оттого и пришли. Именем Господа тебя умоляем: не отступайся, князь Андрей, не бросай нас в годину трудную. На одного тебя надежа. Не отступайся. Пути Господни неисповедимы. Вернешься из изгнания, Андрей Васильевич. А чтобы путь назад тебе легче показался, мы тебе скакуна славного привели, Аргамака. Пусть тебе о мольбах наших напоминает. За тебя Бога просить будем, княже. Долгих тебе лет. Здоровья тебе и успеха в деле трудном.
Гости, то и дело кланяясь, удалились, оставив Зверева в легком недоумении. Получалось, казанские татары поддерживали его желание начать войну с Казанским ханством? А за что еще они могли его благодарить и в чем поддерживать? Покамест он громко отметился только недавним крестным ходом.
– Любомир Сергеич, – заглянув на кухню, окликнул он хозяина двора. – Кто такие кряшане?
– Кряшены? – переспросил тот. – Так то татары казанские, княже. Православные. Не проголодался еще, Андрей Васильевич?
– Православные татары?
– Да. Так кушать чего приготовить, княже? Чего хочется?
– Рагу с картошкой.
– Чего, Андрей Васильевич? – не понял хозяин.
– Извини, пошутил. Ребрышек хочу бараньих. С кабачком, репой, капустой и… И медом хмельным, настоянным.
Князь Сакульский поднялся к себе, расстегнул ремень, бросил оружие на сундук – и тут в дверь постучали.
– Кто? – развернулся Андрей.
Створка отлетела к стене, двое амбалов, тяжело дыша, затащили в светелку длинный тюк, опустили на пол и вышли. Вместо них остался совсем молодой паренек в плотно облегающем тело кожаном кафтане, отороченном рысьим мехом, в заправленных в низкие, до щиколотки, сапожки синих шароварах. Гость хлопнул по ноге плетью, с некоторой надменностью склонил голову:
– Князь Шептах поклон тебе шлет, Андрей Васильевич, и подарки свои. Просил передать тебе князь: коли войну с Казанью начнешь, свои рати он под твою руку приведет. Это тоже тебе, князь Андрей… – Парень отстегнул саблю, двумя руками взял за рукоять и ножны и на этот раз с настоящим, глубоким поклоном положил поверх тюка, после чего стремительно вышел.
– Либо я выпил вчера лишнего, – задумчиво пробормотал Зверев, – либо у меня уехала крыша и я наслаждаюсь классными глюками.
Он присел перед тюком, откинул край рогожи. Погладил рукой изнанку туго скрученных ковров. Прикрыл, как было, поднял саблю, вытянул за рукоять на свет. Отполированный так, что в него можно смотреться, словно в зеркало, клинок поражал тонкой серебряно-вороной гравировкой в виде листьев, похожих на лавровые. Такую тонкую работу могли сотворить, пожалуй, только в Индии. Так что сабля – дар не менее дорогой, нежели жеребец. С какой, интересно, стати? Хотя князь Шептах передал о том прямо: за то, что Андрей желает войны.
– Любомир Сергеич, – сбежав из светелки вниз, опять заглянул на кухню Зверев. – Князя Шептаха ты знаешь, купец?
– А как же, Андрей Васильевич? То правитель чувашский, из Казанского ханства.
– Опять из Казанского? – зачесал в затылке Зверев. – Забавно. Интересно, кто будет следую…?
Дверь распахнулась, впустив клубы морозного воздуха. Несколько мужиков в обледенелых тулупах, с заиндевевшими бородами втащили в трапезную здоровенную белугу метра в четыре длиной, тяжело водрузили на один из столов.
– Хозяин, – поклонился один из новоприбывших. – Князя Сакульского нам не укажешь?
– Я и есть князь Андрей Сакульский.
– Долгие тебе лета, Андрей Васильевич, долгие тебе лета, – начали кланяться мужики. – Здоровья тебе и терпения. Не отступайся, князь, а мы за тебя Бога молить станем. Сами мы артельщики мордовские, а это тебе от нашей общины подарок.
– Мордва тоже под казанской рукой ходит, – не дожидаясь вопроса, сообщил с кухни хозяин.
– Я догадался, – кивнул Андрей. – Рыбку у меня не купишь, Любомир Сергеич?
Целых три дня на постоялый двор поклониться князю Сакульскому и поддержать его добрым словом, а то и предложить ратных людей приходили вотяки, черемисы, мещеряки, опять татары[23]. Жаловались на злых ханов, которые никаких законов не признают, сторонников московских бьют и русских поносят. Что набеги через земли честных людей идут – а потом по ним же русские разбойников преследуют. И те и те разоряют, жизни не дают. Что чужую веру навязывают, что с мест исконных сгоняют и женщин отбирают в гаремы. Иные же гости Москву недолюбливали – но предпочитали русских захватчиков и покой в своих домах, нежели вечные стычки, грабежи и перемены власти. Получалось, что войны хотели все: русские люди – чтобы избавиться от казанских набегов, кряшены – чтобы сохранить веру. Другие татары, многие племена, считавшиеся казанскими данниками – чтобы сместить правителей своенравных и беззаконных на тех, кто чтит порядок, кто предсказуем и следует правилам.