Недолгое замешательство отразилось в глазках-щёлках татарского нойона, но вот он уже правит к тёмному разрыву в зелёной стене. Низенькая мохнатая кобылка мотает гривастой головой, не желая вступать в пугающий мрак. Но опытный наездник охаживает лошадь плетью, сминает волю животного, заставляет преодолеть инстинктивный страх.
Верный гнедок под Тимофеем тоже заплясал, заартачился, отступил назад. Тимофей гикнул в поджатое ухо, наподдал пятками. Ударил плашмя мечом, болью изгоняя страх.
Конь перестал пятиться. Всхрапнул, шагнул вперёд. Осторожно, медленно. А надо бы быстрее.
Ещё один удар по крупу окончательно сломил упрямство жеребца. Гнедок сорвался с места. С отчаянным и жалобным ржанием ринулся вперёд. Одним прыжком влетел в искрящуюся черноту. Очутился там почти одновременно с обезумевшей лошадкой кочевника.
Тьма окружила, окутала и поглотила их. Пригасила звуки леса, отсекла шум погони. А потом и вовсе свело на нет. Всё. Все звуки. Весь шум. Даже лошадиные копыта во мраке не стучали, как прежде. Копыта бесшумно отталкивались от чего-то мягкого и пружинящего.
Странное ощущение… Они словно скакали по толстому, влажному слою хвои и опавших листьев сквозь дремучий ночной лес с единственной тропкой-просекой. И будто сплошная стена деревьев сливалась с чернотой пасмурного неба, а землю, хвою и листья под копытами укрывали чернильные ручьи, едва различимые в скупом свете мерцающих гнилушек.
И всё же это был не лес.
Это был прямой, как жердь, нескончаемый проход сквозь ничто. Проход, в котором едва-едва смогли бы разъехаться двое верховых. Эта была дыра, проткнутая в пространстве, нора без изгибов и разветвлений, но с подвижными и расплывчатыми очертаниями. Впереди, где поблёскивали искорки, темнота размягчалась, становилась податливой и едва-едва осязаемой. Перед лошадиными мордами, она была подобна расступающемуся туману. Однако там, где путеводных искорок не появлялось вовсе, тьма обращалась в упругую стену. Шарахнувшийся влево конь Тимофея сразу же на неё наткнулся. Да и сам Тимофей явственно ощутил бедром мягкий холодный толчок. Словно упёрся в чью-то неживую плоть.
Границы сплошной непреодолимой черноты сжимались и разжимались. Искорки впереди то расширяли проход, то, наоборот, сбивались под натиском чёрных стен в сияющую цепочку — так, что уже не представлялось возможным скакать стремя в стремя. Можно было только друг за другом. Но при этом всегда ясно было, куда именно нужно скакать. Вперёд и прямо. Только вперёд, только прямо.
Бельгутай что-то кричал. Но об этом Тимофей догадался лишь по раскрытому рту степняка. Никаких звуков здесь, в этом странном месте, по-прежнему не рождалось и не умирало. Наверняка из лошадиных глоток тоже вырывалось ржание, но и лошадей слышно не было. Тимофей вдруг понял, что кричит сам. Кричит и не слышит себя.
Потом глаз уловил в мерцающем сумраке справа движение — слабое, медленное. Странное, чуждое. Которого быть не должно. Тимофей перестал кричать, повернул голову. Стрела! Арбалетный болт, влетевший сюда ещё до того, как въехали они. Или это уже другой — пущенный им вслед?
Оперённый снаряд словно парил в воздухе. Висел рядом, у правого виска Тимофея. Он двигался чуть-чуть, едва-едва. То на полпальца вперёд, то на полпальца назад, уходя под конский скок то вверх, то вниз. Судя по всему, стрела летела с той же скоростью, с какой скакали всадники. Или с близкой к ней скоростью. Или с тем же отсутствием скорости — сейчас это трудно было определить наверняка. Скорее всего, и скорость, и пространство, и время здесь не имели значения. Хотя, возможно, значение их было иное, непривычное, непонятное, непостижимое.
Тимофей заворожено смотрел на болт, пущенный из мощного самострела и зависший у лица. Смотрел и видел в мерцающем сиянии разноцветных искр всё, в деталях и подробностях. Толстое оцарапанное древко. Массивный туповатый наконечник, чуть выщербленный по краю. Оперенье из плотной бересты…
Тимофей непроизвольно потянул к стреле руку: тронуть, взять, убедиться, что она есть, что не привиделась. Не успел. Арбалетный болт начал отставать. Не падая, не прекращая полёта, не меняя траектории, стрела ушла назад, будто не имела больше сил состязаться с всадниками.
Стрела отдалялась. Сначала медленно. Словно выдыхаясь в затянувшемся полёте.
Потом — быстро. Будто её пустили снова. Только на этот раз — оперением вперёд.
Провожая стрелу глазами, Тимофей оглянулся.
И не увидел ничего, кроме искрящегося мрака. Сзади пала плотная завеса, отсекая всё, что оставалось за спиной. Зато впереди…
Свет! Далёкий, едва различимый, но настоящий солнечный свет, совсем непохожий на разноцветное мельтешение колдовских искр.
Тёмная завеса впереди поднималась, будто кто-то гостеприимно откидывал полог шатра.
Тьма заканчивалась. Так быстро? Так скоро?.. Или, быть может, на самом деле уже минула целая вечность?
Залитое светом окно с неровными сжимающимися и расширяющимися краями стремительно приближалось. Выход? Да, это должен быть выход. Если то, куда они вошли, было входом.
Окно приближалось. Надвигалось. На них, на тьму. Быстрее, чем летит стрела. Быстрее, чем проносится мысль.
Тимофей успел разглядеть облака и скалы, сумел различить чей-то смутный размазанный силуэт. Как вдруг…
Яркая беззвучная вспышка слева вдруг разорвала чёрную стену упругого мрака.
И сразу резкий рывок. Туда же — влево.
Словно и его самого, и коня захлестнуло петлёй огромного аркана, и кто-то невидимый потянул к себе добычу.
Дёрнулся под седлом жеребец. Ухнуло сердце, провалившись куда-то в сведённое спазмами брюхо. На миг остановилось дыхание. Краем глаза Тимофей заметил: Бельгутая тоже что-то неумолимо тащит вслед за ним.
Тёмный коридор раскололся надвое. Вернее, из одного большого и прямого прохода их утянуло в только что возникшее тесное ответвление, где не было уже ни тьмы, ни переливчатой игры маленьких искрящихся звёздочек. Где был свет, но не солнечный. Иной. Бело-голубой. Похожий на свет застывшей молнии — яркий, слепящий, холодный. Свет, в котором невозможно видеть ничего, кроме самого света.
Перестав что-либо понимать, и не пытаясь даже, Тимофей просто вцепился в повод и отвернулся от слепящего потока. Сзади скакал (летел? падал?) Бельгутай с пленником поперёк седла. За Бельгутаем клубилась искристая тьма, озаряемая бликами новых вспышек. Беззвучные молнии рвали коридор в клочья, и их яркий свет причудливым образом мешался с мраком. Разноцветье искр слабо, едва заметно подкрашивало эту мешанину хаоса. Мелькали чьи-то тени. Чьи? И тени ли это вообще?
Погоня? Латиняне преследуют их с Бельгутаем даже здесь? Или это не латиняне вовсе? И что? Неужто поймали? Вырвали?
Кто? Как? Куда?
Вопросы, вопросы… Вихрь вопросов в голове. И ни одного ответа.
Их снова вышвырнуло из света во тьму.
И опять тьма была не кромешной. Только теперь светили не искры — огни. Факельные огни, между которых влетел Тимофей.
И будто лопнуло что-то. Исчезла обволакивавшая его глухая ватная пелена. Вернулись… ворвались в уши звуки. Истошно-жалобное ржание. Крик — Бельгутая и его, Тимофея, тоже. Стук копыт, звон железа. Эхо, отражённое от стен.
Какое эхо?! Какие стены?!
Перед глазами промелькнул низкий сводчатый потолок, который вдруг возник из ниоткуда, и едва не сбил шлем с головы.
Что это? Подземелье?!
Тимофей инстинктивно пригнулся к гривастой шее скакуна. И в тот же миг почувствовал, что падает. Вместе с конём. И с коня…
Разгорячённому сознанию всё происходящее казалось каким-то замедленным, неправдоподобным и неестественным. Гнедок, рухнувший на подломившиеся ноги, перевалился через голову. Тимофей кубарем покатился с седла. На миг в поле зрение попала вывернутая назад конская морда, оплетённая ремешками узды. Оскаленная, в клочьях пены пасть с закушенными удилами между крупных жёлтых зубов. Глаз, едва вмещавший в себе ужас, боль и безумие, рвущиеся наружу. Поджатые уши. Разметавшаяся грива.
Потом конь остался где-то позади, а Тимофей всё катился, катился… В бешенном калейдоскопе мелькали каменная кладка, земляной пол, горящие факелы.
Сзади упала лошадь Бельгутая. Тимофей, распластавшийся, наконец, на твёрдой земле, видел, как рухнули со степной кобылки ханский посол и бесермен-полонянин. Бельгутай практически сразу вскочил на ноги, вырвал из ножен саблю, чудом удержавшуюся на поясе. Замер, занеся изогнутый клинок над головой. На полу слабо зашевелился пленник — то ли приходя в себя, то ли пытаясь освободиться от пут.
Мохнатая татарская лошадка поднималась, ошалело тряся головой. А вот гнедок Тимофея встать уже не сможет. Ободранные бока, мелко подрагивающие переломанные ноги, неестественно вывернутая шея… Верный конь умирал. В тёмном влажном зрачке отражалось пламя сбитого факела. Ещё несколько факелов горели на стенах. Правда, странно как-то горели: ярко, с треском, но без дыма и чада.
В стене сзади зияла дыра с рваными краями. Словно и не каменная кладка это, а мягкий войлок, пробитый гигантской рогатиной. Нет, не пробитый даже. Прожжённый. Дыру заполнял слепящий голубовато-белый свет, который так и норовил выплеснуться наружу. Но не давали.
Чуть в стороне (а иначе попросту смели бы и затоптали), в небольшой тёмной нише стояла согбенная фигура в распахнутом тёмно-синем кафтане. Поверх кафтана — алый плащ-корзно с крупной золотой застёжкой на правом плече. На голове — отороченная соболем шапка. На ногах — зеленные сафьяновые сапоги. Человек у пробитой стены широко раскинул руки, будто ловил кого-то.
Или удерживал.
— Кто это, Тумфи?! — негромко и настороженно спросил Бельгутай.
Тимофей ответил не сразу.
Неужели…
У Тимофея аж дух перехватило. А ведь точно, он! Горбатый князь-волхв! Угрим Ищерский!
Да, человек у стены был не просто пригнут к земле. Он был переломлен и перекошен выступающим наростом, которого не скрыть ни княжеским кафтаном, ни воинским доспехом. Именно по горбу, ещё не видя лица, Тимофей и узнал князя.