– Дозволь сперва по Литве молвить? Отчину твою, землю исконно русскую, Литве не видать. Только повременить бы с ответом. Пусть дьяки Посольской избы исхитрятся, время растягивая, а ты, Великий князь, еще раз им прием назначь. Да не вдруг. Пусть потомятся. Не убудет с них.
– Отчего такая робость? Иль у Литвы сил поболее нашего?
– Не робость, государь. Мы за тебя животы свои не пожалеем, а дружины наши – ловкие ратники, только послушай, государь, и бояре думные послушайте: весть я получил, будто Магмет-Гирей вот-вот тронется в большой поход…
– Полки завтра выходят на Оку. Главным воеводой поставил я князя Дмитрия Вельского. С ним стоять будет и мой брат любезный, князь Андрей Иванович. Сил достанет остановить крымцев. Пойди и ты с ними, князь Иван.
– Повеление твое исполню. С дружиною своею пойду. Только не все я еще поведал. Магмет-Гирей повезет в Казань, большим войском задумку свою подпирая, брата своего Сагиб-Гирея, чтобы взять для него ханский трон у Шигалея. Потом ополчить Казань и вместе воевать твои, государь, земли.
– Посол мой в Тавриде боярин Федор Климентьев и митрополит Крымский и Астраханский ничего мне не шлют. А как тебе ведомо стало?
– Станицу, из сторожи высланную, крымцы пленили, а нойон – из бывших моих дружинников, Челимбек по-ногайски. Его пять лет назад крымцы в бою заарканили. Я думал, сгинул смышленый ратник, а гляди ж ты – нойон. Он казакам бежать позволил, мне же весть послал.
– Челом бью, государь, – поднялся князь Шуйский. – Не с Литвой ли сговор у крымцев? Мы рать всю на Оку, оприч того в Мещеру, да во Владимир с Нижним, а Литва тут как тут. Твою, князь Иван, вотчину в первую голову воевать примутся. Смоленские да Черниговские земли им зело как возвернуть желательно.
– Что скажешь, князь Иван? – спросил царь Василий Иванович. – Не прав ли князь Шуйский?
– Не прав. Поверх вести нойона я казачьи станицы за языком из нескольких сторож послал. Двоих знатных приарканил. Везут их сюда, государь. Сам сможешь допросить. Им тоже ведомо о задумках братьев Гиреев. Тумены со дня на день двинутся. Сполчились уже.
Поднялся со скамьи Дмитрий Вельский.
– Дозволь, государь? – И, дождавшись кивка Василия Ивановича, заговорил самоуверенно: – Казань, ведомо князю Воротынскому, присягнула Шигалею, волею нашего государя на ханство венчанного. Я сам его возил туда. Отменно, скажу я вам, принят Шигалей не только уланами и вельможами ихними, но и простолюдинами. Не опасная, считаю, до поры до времени Казань. Станет она сопротивляться Магмет-Гирею. Крови друг другу пустят, до рати ли после того против государя нашего? Да и то, если подумать, разве не понимают казанцы, что в ответ на набег государь наш зело их накажет. Не вижу нужды брать ратников из городов, на которые Литва аппетит имеет. Пять полков на Оке – малая ли сила? Сторожи еще на засечной полосе. На бродах засады поставим. Крепкие, чтоб смогли сдержать крымцев на то время, пока полки подоспеют. В Коломне встанет полк левой руки, в Серпухове – большой полк и правой руки. Сторожевой и Ертоул – по переправам. Ертоул на переправах станет надолбы ставить.
– Все верно, князь Дмитрий, только мой совет государю такой: в Нижний Новгород рать послать, во Владимир. На Нерли броды околить. Посошников можно послать, не дробя Ертоул. В Коломну направить знатную рать с главным воеводой.
– Иль у тебя ратного умения мало? – спросил с иронией Василий Иванович. – Тебе с братом моим в Коломне стоять. А главным один останется – князь Вельский.
– Воля твоя, государь, – ответил Иван Воротынский, весьма расстроенный тем, что сообщение, которое он считал очень важным, воспринято с недоверием, как хитрый ход коварных литовцев. И все же он попытался настоять на своем еще раз: – Дозволь, государь, Разрядной избе еще раз обмозговать. Со мной вместе. Пусть за ней останется последнее слово.
– Не дозволю. Завтра полкам выходить, отслужив молебен. Благословясь у Господа Бога нашего.
Так тверд был Василий Иванович оттого, что никаких тревожных вестей из Казани не приходило. Не все ладно в Поволжье, как того хотелось бы, и виной тому мягкость родителя его, царя Ивана Великого. Обошелся он с Казанью мягче даже, чем с Великим Новгородом, с единоверцами своими. Взяв же Казань, мстя за кровь христианскую, за бесчестие и позор отца своего, Василия Темного, Иван Великий не разорил ее отчего-то, не вернул под свою руку древние отчины киевских и владимирских князей, а оставил ханство сарацинское христианам на погибель.
Либо так Бог положил, наказывая Русь за грехи ее тяжкие, либо наваждение дьявольское сработало, только поверил Иван Великий клятве неверных, посадил на ханство Мухаммед-Амина, который с братом своим Абдул-Латыфом и подговорили царя Ивана Васильевича идти на Казань, обещая помощь всяческую, чтобы не правил ею кровожадный брат их, состарившийся уже и не столь грозный хан Али, не насмехался бы над ними и не досаждал бы им.
Поклялись они в верности царю Ивану Великому после того, как он взял Казань, присягнули верой и правдой служить ему, жить в добром соседстве с Россией, быть ее данницей. Не засомневался мудрый в прежних своих поступках царь, и не только посадил на ханство Мухаммед-Амина, но и разрешил ему взять в жены старшую жену хана Али, заточенную после победы над неверными на реке Свияге и после взятия Казани в Вологде. Она-то и настояла нарушить клятву и отложиться от Москвы, совершив жестокую подлость. На рождество Иоанна Предтечи, в лето 7013 от сотворения мира (1505), перебил Мухаммед-Амин богатых русских купцов и всех иных русских, живших в Казани и в других улусах. Никого не оставил, ни священнослужителей, ни отроковиц прелестных, ни младенцев, ни стариков и старух, ни мужей знатных. Коварно налетели на не ожидавших никакого худа христиан, те даже не успели принять меры для своей обороны.
Застонал после того христианский люд Мурома, Мещер, Нижнего Новгорода, Владимира, умывались кровью вятичи и пермяки, падали с плеч буйные головы русских ратников, но все попусту: сильно тогда обогатился Мухаммед-Амин бесчисленными сокровищами, доспехами воинскими, оружием, лошадьми и пленниками. Насыпал, сказывали, из захваченного золотую гору лишь ради куража, для потачки гордыни своей, и похвалялся:
– Еще больше возьму у кяфиров. Всю Казань золотом умощу! Все правоверные из золотых кувшинов станут свершать тахарату.
Неведомо, долго ли торчала бы заноза в российском теле, оставленная Иваном Великим, когда смог бы избавиться от нее продолжатель дел отцовских Василий Иванович, только случилось так, что Бог помог, сниспослав свою благодать христианам за молитвы их горячие, а кровожадного покарал за безвинную христианскую кровь, за мучеников, проданных в рабство: покрылся Мухаммед-Амин гноем и поползли по грешному его телу черви. Ни волхвы, ни врачеватели знатнейшие не смогли исцелить его от страшной болезни, три года он не вставал с постели, никто не входил в его опочивальню, пугаясь смрада, от него исходящего. Даже жена, толкнувшая хана на путь коварства, не навещала несчастного.
Прозрел он, в конце концов. Так и сказал вельможам своим, что карает его русский Бог за напрасно и невинно пролитую кровь христианскую, за измену и за нарушение клятвы. В присутствии беев, мурз и уланов диктовал он писцу на предсмертном одре послание Василию Ивановичу, царю московскому:
– Родитель твой, царь Иван, вскормил меня и воспитал в доме своем не как господин раба, но как любящий отец родного сына, я же скажу – волчонка, по нраву моему. Захватив в кровопролитном бою Казань и брата моего, передал он ее на сохранение мне, злому семени варварскому, как верному сыну своему, а я, злой раб его, солгал ему во всем, нарушил данные ему клятвы, послушался льстивых слов жены моей, соблазнившей меня, и вместо благодарности заплатил ему злом. Не меньше зла принес я и тебе, светлый царь Василий Иванович, ратников твоих бил, полон бессчетный брал, но более всего грабил и убивал мирных пахарей твоих лишь за то, что они многобожники… О горе мне! Погибаю я, и все золото и серебро, и царские венцы, и шитые золотом одежды, и многоцветные постели царские, и прелестные мои жены, и служащие мне молодые отроки, и добрые кони, и слава, и честь, и многие дани, и все мое несметное богатство мне не нужны, ибо все исчезло, словно прах от ветра.
Передохнул, чтобы набраться сил для дальнейших слов, с гневом видя, как когда-то ползавшие перед ним на животах сановники смотрят на него с презрительной жалостью и затыкают носы шелковыми платками, грабежом приобретенными. Усилием воли заставил себя продолжить:
– Великий князь, царь Василий Иванович, господин мой и брат мой старший, прошу у тебя перед смертью своей прощения за грехи мои перед отцом твоим и тобой. Каюсь в измене и отдаю в твои руки Казань. Пришли сюда на мое место царя или воеводу, тебе верного, нелицемерного, дабы не сотворил он такое же зло…
К письму присовокупил Мухаммед-Амин триста коней боевых, на которых сам ездил, когда был здоров и любил набеги, золота и серебра изрядно и шатер чудной работы, вещь зело драгоценную, дар казанскому царю от царя вавилонского и кизилбашского.
Не спасло Мухаммед-Амина покаяние, съеден был он заживо червями, а жена-злодейка отравилась, угнетаемая совестью своей. Сановники и народ казанский исполнили завещание хана, напуганные столь страшной смертью клятвоотступника, послали знатных людей просить хана от руки Василия Ивановича.
Самое бы время посадить в Казани воеводу-наместника но Василий Иванович, не считая, что делает, как и родитель его, великую ошибку, отдал ханство Шаху-Али. Верному, как он считал, другу, верному слуге. Справедливо считал. Шах-Али не отступал от клятвы, всех недовольных казнил жестоко, вовсе не думая, что вызовет тем самым недовольство собой. Но это – беда не беда, если бы не политика крымского хана Мухаммед-Гирея, очень недовольного тем, что в Казани властвует ставленник московского царя. Ему самому хотелось подмять Астрахань с Казанью и Россию сделать данницей, возвратив былое, оттого и трутся его мурзы в Казани, склоняют к Крыму знать и народ, чуваш и черемисов волнуют. Всякий день жди оттуда вестей поганых. Но, слава Богу, пока нет гонцов недобрых. Сеид тут же бы дал знать, начни вельможи противиться Шаху-Али. Когда малая часть их противится, не большая беда, а вот если заговор станет зреть, не пройдет он мимо сеида. Он клялся ему, царю Всея Руси, в верности и до сего дня держал слово свое отменно.