«Ишь ты! Не только, выходит, хоромы Божьи вы ладить мастера, ума у вас еще – палата. – И к митрополиту Макарию: – Что скажешь, первосвященный?»
«Скажу, ладно будет. Окроплю только то место святой водой да и с Богом».
«А еще мы думаем, грешным делом, чтобы храм на мечеть басурманскую походил. Сказывают, есть в Казани соборная кулшерифовская мечеть, вот ей в укор и ставить храм, – высказал свое мнение Барма, детина под стать своему другу-мастеру, только чуток светлей бородой да глазами голубей. – Поглядеть бы на ту мечеть сперва, пока за дело не взялись».
Иван Васильевич задумался. Верный, вроде бы совет, и будто кощунственный. Но не митрополита вопросил, а князя Воротынского: «Что скажешь, князь Михаил?»
Михаилу Воротынскому лестно, что его мнение царь поставил впереди митрополичьего, а совет каменных дел мастера Бармы ему пришелся по душе дерзостью своей. Ему, воеводе, дерзость всегда похвальна. Ответил без запинки: «Зело разумно». «Что ж, если духовный наш пастырь не возражает, пошли за Спасские ворота».
Место выбирали долго. И так прикидывали, и эдак, а уж когда сумерки начали подступать, сошлись на одном: лучше того, какое место определили мастера, не сыскать.
Сейчас, спеша домой, и, предвкушая радость предстоящих минут и часов, Воротынский одновременно как бы вновь проходил памятью по сегодняшнему дню, и гордостью полнилось его сердце. Да как же иначе, потомки будут помнить его не только как главного воеводу рати, взявшей Казань, но и как участника закладки храма Покрова Богородицы в честь славной для России победы.
Да, блаженственное счастье – крылатое. Увы, оно может так же быстро улетучиться, как и прилететь. Зато помехи счастью тому хотя и подползают, таясь и не прытко, зато уж как силу наберут, отступают ой как не вдруг.
Для Михаила Воротынского время безмятежного отдохновения пронеслось словно миг. Крещена дочь в одной купели с наследником престола Дмитрием, отшумели пиры в честь столь богоугодного дела, подумывать начал князь Михаил, как бы ловчее положить почин просьбе государю, чтобы отпустил бы он его в свой удел служить службу порубежную, ибо дважды уже слал верный стремянный Никифор Двужил вестовых с известием о неспокойности на рубежах удела. Доставил он и отписку нойона Челимбека, который сообщает, что подружился с калгой и теперь ведомы ему дела и даже намерения хана Крымского. В той отписке черным по белому сказано: не смирятся без борьбы ни Таврида, ни османская Турция с покорением русским царем Казани, станут готовить походы один за другим. Погуще и сакм полезет через засечную линию тревожить русские земли и хватать полон.
Доволен князь Воротынский, что не забыл его верный слуга Челимбек, достигнув высокого положения в ханстве, но вместе с тем забота о безопасности удела, а значит, и безопасности украин царских, гложет душу и сердце. Мила, конечно же, жизнь в стольном городе, скучней и обременительней станет она в Одоеве, только как без этого? На то и пожаловал государь вотчину на краю, почитай, земли своей, чтобы владелец берег ее как зеницу ока.
И вот в тот вечер, когда князь Воротынский окончательно решил завтра попроситься в удел, переписал набело Челимбеково предостережение, убрав, правда, его имя, чтобы не дай Бог в Разрядном приказе, куда, наверняка, передаст тайную отписку нойона царь, не стал он известен дьякам, ибо, чем черт не шутит, пока Бог спит, а терять такого верного друга Воротынскому не хотелось, тем более подвергать его опасности – так вот, в тот самый вечер, когда все было подготовлено к предстоящему с государем разговору, прискакал из Кремля гонец.
– Государь велит поспешить к нему!
– Что за дело на ночь глядя? Иль стряслось что?
– Худо. Зело занедюжил свет Иван Васильевич. Поспеши, князь.
– Так вдруг?
– Нет. С утра в горячке. Таился только. Теперь же в беспамятстве больше. Вот и скликать велел бояр думных. Дьяк царев Михайлов духовную пишет. Поспеши.
Хоть и прилично от Кремля дворец Воротынского, но у кровати больного оказался князь Михаил не последним. Брат его, князь Владимир, был уже там, князья Иван Мстиславский, Дмитрий Полецкий, Иван Шереметев, Михаила Морозов, Захарьины-Юрьевы. Братья царевы, князья Шуйские, Глинские и иные первостатейные, похоже, не очень-то спешили. Не было, к удивлению Михаила Воротынского, среди прытко отозвавшихся на зов царя, ни иерея Сильвестра, ставшего волей Ивана Васильевича его духовником, ни Адашева, обласканного и возвышенного государем будто тот сын его любезный. Им бы в первую очередь здесь быть.
У изголовья находившегося без сознания Ивана Васильевича стоял царев дьяк Михайлов со свитком в руке. «Вот и духовная готова, – с тоской подумал Воротынский. – Неужто так безмерны наши грехи, что отнимает Господь у нас такого царя?!»
Прошло добрых полчаса гнетущего молчания, никто больше не появлялся, и это начало беспокоить собравшихся. Они поначалу лишь переглядывались недоуменно, но вот не выдержал боярин Морозов:
– Где братья царевы Юрий и Владимир? Шуйские где? Вельские?
И этот тихий голос, спугнувший тишину, словно разбудил больного, царь тихо застонал, глаза его приоткрылись, поначалу совершенно бессмысленный взгляд постепенно обретал привычную для всех цепкость. С трудом одолевая беспомощную слабость, Иван Васильевич заговорил, то и дело прерываясь от утомления:
– С дьяком Михайловым… духовную составили. Сыну моему… Дмитрию… престол оставляю. Присягой затвердите духовную. В Золотой палате… Или… в трапезной. Мстиславскому поручаю… Воротынскому… Михайлову. Ступайте.
Выходили понурые, словно псы бездомные. У многих слезы на глазах. Дьяк Михайлов предложил, когда за дверью нерешительно скучились:
– В трапезной станем принимать?
– Ладно будет, – согласился Иван Мстиславский. – Не радость же какая, чтоб в Золотой.
К Михайлову протиснулся тайный царев дьяк и зашептал что-то на ухо. Все насторожились, но понять никто ничего не смог. Михайлов сам все рассказал сгоравшим от непраздного любопытства:
– Князь Владимир Андреевич с матерью своей княгиней Евфрасиньей в доме своем детей боярских деньгами жалуют да посулы сулят. Владимир уже определил себя в цари всея Руси. Духовную государеву не признает. Ему князь Иван Шуйский доброхотствует, пособников собирает. Князья Петр Щенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немый-Оболенский славят Владимира Андреевича по всему граду стольному. Более того, Адашев с Сильвестром на двух лавках умоститься намереваются. Вот такие дела, бояре думные.
– Звать их сюда нужно. Добром не явятся, стрельцов слать, государя на то дозволения испросив!
– Посланы вестовые во второй раз, – успокоил Михайлов. – Со строгим словом государя нашего. А не прибудут станет, тогда уж иное дело. Тогда – бунт, стало быть. Для бунтарей место ведомо какое: Казенный двор!
До крайности не дошло. Как бы ни хорохорились сторонники князя Владимира Андреевича, но строгого повеления царя не ослушались. Прибыли в трапезную. Но не смиренными подданными пожаловали, а упрямыми супротивниками, имея надежду склонить на свою сторону и тех, кто стоит за Дмитрия. Кроме, конечно, Захарьиных, сродственников великой княгини. Только вышло так, что в атаку кинулся первым Михаил Воротынский. И не на бояр, прильнувших к Владимиру Андреевичу, а самого претендента на престол взял в оборот:
– Креста на тебе нет что ли, свет Владимир Андреевич? Брат твой на смертном одре, а ты, похоже, даже рад этому. Иль Божьей кары не страшишься?
– По какому праву?! – возмутился князь Владимир Андреевич, – наставляешь меня, брата царева??
– По праву рода своего! По праву ближнего боярина царева, по праву слуги государей наших Ивана Васильевича и сына его, Дмитрия!
– Мне трон наследовать, а не Дмитрию! И не слуга я дитяти несмышленыша!
– Уйми гордыню, князь! Ты такой же слуга, как и я. Мы с тобой оба князья служилые. Дворяне мы с тобой. Вот кто мы.
Даже ярые сторонники царя Ивана Васильевича и Дмитрия оробели от столь резких слов, кои швырял в лицо претенденту на престол Михаил Воротынский, ибо понимали: случись победа Владимира Андреевича, не сносить дерзкому князю головы.
А Воротынский наседал:
– Целуй, князь Владимир Андреевич, святой крест животворящий и своим доброхотам повели присягой крепить духовную!
Адашев слово вставил:
– Царю всея Руси да и сыну его почему не присягнуть? Только ведь, не им крест целовать, а Захарьиным. Вот в чем закавыка.
Князь Иван Пронский тоже масла в огонь подлил:
– Да и к присяге кто приводит! Крамольники? Сколько лет в подземелье цепями гремели за измену?!
Вспыхнули гневом лица братьев Воротынских, Владимир шагнул было к Пронскому, чтобы за грудки схватить, но Михаил положил ему руку на плечо, посоветовал мягко:
– Не горячись. Тебе к присяге приводить, а не в потасовку ввязываться.
Затем, тоже сдерживая гнев и стараясь говорить спокойно, ответил князю Пронскому:
– Верно, князь Иван, верно. Крамольники мы с Владимиром. Только прежде чем упрекать, раскинь, князь, умишком: мы, изменники, зовем тебя, праведника, дать клятву верности государю нашему и сыну его. Мы, крамольники, уже присягнули, а ты, кристальная твоя душа, не желаешь. Как это назвать, а, князь Иван Пронский-Турунтай?
Одобрительный гул в трапезной. Даже смех вспыхнул было, не смотря на трагичность обстановки. Достойно оценили князья и бояре ловкий ответ Михаила Воротынского. Очень важно и то, что предотвращена выдержкой Михаила Воротынского потасовка, но не менее важно и то, что осмелели и другие сторонники Ивана Васильевича. Даже державшие себя с какой-то непонятной робостью Захарьины-Юрьевы, будто виновные в чем-то, взбодрились и уже не глотали молча обвинения в желании захватить безраздельное господство в думе. Тем более что дьяк Михайлов их подстегнул:
– Иль прикидываете, захватив трон, князь Владимир Андреевич пощадит вас и наследника престола? Как бы не так. Вы станете первыми его жертвами. Жизнь ваша на кону, а вы – робкие овечки.