с голоду. Знать-то знал, но калеки оставались калеками, вдовы – вдовами, а сироты – сиротами, и надо было, необходимо было где-то раздобыть средства для того, чтобы им помочь. С этой мыслью он ложился спать и вставал с нею же.
И вдруг из Новгорода приехали старые друзья.
– Что с Василием?
– Княжить учится, – усмехнулся Яков Полочанин. – Соратников ему мы подобрали добрых и знающих, а Буслай помощь обещал. Он сейчас – в чести. В посадники нацелился.
– А я попрощаться с тобой, Ярославич, заехал, – сказал, вздохнув, Гаврила Олексич. – Псков моей теще земли вернул, да усадьба сожжена дотла, восстанавливать хозяйство надо, а то детей не прокормлю. Отпустишь, Ярославич?
Боевой друг мучительно кашлял, застенчиво сплевывая кровь в тряпицу. Он осунулся, постарел и похудел, и Невский с болью понял, что дни его сочтены. Переглянулся с Яковом.
– Тяжки тевтонские мечи, Ярославич, – невесело усмехнулся Полочанин. – А у Гаврилы и казны нет, и усадьба сожжена, и жена – в тягостях.
– Второго сына ждешь? – улыбнулся Невский.
– Это – как Бог даст, – откашлявшись, серьезно сказал Олексич. – Но прожиток семье я дать должен. Успеть, пока на ногах стою.
– Не смогу я отблагодарить тебя как должно за труды твои ратные, – сокрушенно вздохнул Александр. – Ты уж прости князя своего, Гаврила Олексич.
– Ты меня великой честью жаловал, князь Александр Ярославич. А честь для воина дороже золота. Куда как дороже.
За вечерней дружеской пирушкой сам собою зашел разговор о делах, о трудностях, с которым нежданно-негаданно пришлось столкнуться Невскому.
– Баловал меня Господь до Ледовой битвы, – вздыхал Александр. – Помалу жертв требовал за победы наши, и, видно, возгордился я. А на льду столько потерял да стольких искалечил…
– Не ты терял, не ты калечил, – строго сказал Гаврила. – Враг достался нам в силе великой, конный и оружный, а ты его разгромил наголову и тем Русь спас. Вот о чем потомки наши думать будут, вот за что вечно пред тобою склоняться.
– Так-то оно так, Олексич, да не о том тужит князь, – сказал Яков. – О том он тужит, что не каждому достойному на боярышне жениться довелось.
– Этой кручиной и я маялся, когда пластом после битвы лежал. Прикидывал, сколько искалеченных, сколько вдов да сирот на Руси окажется. И о том, как бы получше устроить их, тоже думал… – Гаврила Олексич вдруг оживился. – Помнишь, Ярославич, как пред Невской битвой ты меня к Пелгусию посылал? Ижорцы – рыбаки отменные, чем и кормятся, а рек да земель свободных у них на всех достанет. Так, может, тебе с Пелгусием поговорить? Невода чинить и безногий может.
– А безрукий? – усмехнулся Яков.
– А безрукий за кусок хлеба лямку от невода по берегу потащит! – неожиданно резко ответил всегда спокойный и очень сдержанный Гаврила Олексич.
За столом наступило неуютное молчание.
– Не так важно, как кто к труду своему примерится, как то, что люди при общем деле будут, – сказал Александр. – Олексич прав насчет Пелгусия. Человек он добрый, мудрый, отцов крестник к тому же. Если бы еще согласился рыбу нам напрямую поставлять, без новгородских налогов. Разорительны они для меня.
– Псковичей да новгородцев ижорцы бы приютили, и то было бы славно, – вздохнул Гаврила. – Доверь мне, Ярославич, самому с Пелгусием поговорить.
– Ты же вроде на Псковщину уезжать собрался?
– С этим погодить придется. От усадьбы – одни головешки, отстроиться сперва надо.
Князь вдруг встал и молча вышел. А Полочанин сказал виновато:
– Ты уж прости меня, Гаврила Олексич. С языка сорвалось.
– Я так и понял.
И оба улыбнулись друг другу, как в былые времена.
Вошел Александр. Протянул Олексичу кожаный мешочек:
– На усадьбу тебе. Прости, что больше не могу.
– Что ты, Ярославич…
– Бери, бери, пока не передумал. Мы с тобой не один кусок хлеба пополам ломали, чего уж там…
Измотанный кашлем и болями Гаврила вскоре ушел спать, а князь и Яков продолжали неторопливо беседовать, прихлебывая медовый перевар. А потом Полочанин спросил неожиданно и без всякого повода:
– На Запад совсем не оглядываешься, князь Александр?
– Под ноги смотрю, как бы на ровном месте не споткнуться, – хмуро сказал Невский. – А что там нового?
– Зашевелились ливонцы. Из Европы подкрепления чуть ли не ежедневно идут, лагерь в Куршской земле организовали. И всех новых там битые тобою на льду рыцари нашему способу боя обучают. Кольчуги наши рубить учат, мечи переламывать, от мужицких багров спасаться. Так что лет через пять готовься к новому свиданию.
– Большой лагерь?
– Большой. А будет еще больше: рыцари-то со всей Европы идут.
Невский вскочил, заметался по малой трапезной, печатая кованые шаги. Остановился перед Яковом столь внезапно, что Полочанин невольно встал.
– Поедешь к Миндовгу и скажешь… Нет, спросишь, с кем он намеревается пить литовское пиво. Если ответит сразу, отдашь ему мое послание. Я утром напишу. И быстро поедешь, Яков, быстро!.. Чем быстрее, тем скорее беду предотвратим. Или горько о той встрече пожалеем, которую ты мне когда-то устроил…
5
Прежде чем разбираться в целях, стремлениях и действиях великого литовского князя Миндовга, надо понять условия, в которых он вынужден был осуществлять свои намерения. Точнее, свои мечты о свободном, едином и сильном княжестве Литовском, над которым висели не только тевтонские, но и русские мечи.
Литву населяли два родственных литовских племени: аукштайты на востоке и жемайты («жмудь» древнерусских летописей) на западе. Именно им, жемайтам, выпало на долю отражать первые попытки тевтонской агрессии, что во многом и определило их суровый и недоверчивый характер. Отступив в непроходимые болота и труднодоступные для рыцарей дремучие леса, они не только сохранили независимость, но и весьма успешно отражали немецкое нашествие. Князю аукштайтов Миндовгу удалось объединить два родственных народа, что и сделало его великим князем. Однако за согласие надо было платить, и Миндовг не предпринимал никаких серьезных шагов, не заручившись поддержкой жемайтов.
– Привет тебе, посол князя Александра Невского.
– Поклон тебе, великий князь Литовский.
Миндовг встретил Якова Полочанина у входа, проводил к резному столу, усадил на резную скамью.
– Как чувствует себя князь Александр?
– Здоров. Велел спросить тебя, когда же ты угостишь его кружкой доброго литовского пива?
Миндовг улыбнулся:
– Тевтоны Клайпеду заняли, последний замок жемайтов на побережье. Злы мои родственники, аж зубами скрежещут.
– Не понял, великий князь. Ты уж прости.
– Я в пятнадцать лет без отца остался, и добрый наставник мой совет дал поискать жену в землях жемайтов: их князь в битве пал, оставив малолетнюю дочь. Я поехал к ним с дружбой, строго исполнил все обычаи, заколол черного козла на святой горе Рамбинас во славу бога Перкунаса и его жены Лаймы и попросил у старейшин руку княжеской дочери. И получил не только красавицу жену, но и великое литовское княжение. А ровно через год мои объединенные силы наголову разгромили тевтонов у Шяуляя, после чего остаткам Тевтонского ордена ничего не оставалось делать, как объединиться с орденом ливонцев.
– Ты в шестнадцать лет разгромил рыцарей? – удивленно спросил Яков.
– Повезло, – усмехнулся Миндовг. – С той битвы жемайты окончательно уверовали в меня, но я ждал повода, чтобы в битву их вела ярость, а не только мое повеление. Жемайты сдержанны и медлительны, но в ярости своей идут до конца.
– Рыцари создали учебный лагерь…
– …у озера Дурбе, – подхватил Миндовг. – Лагерь обнесен крепким тыном, имеет трое ворот: на запад, север и восток. У каждых ворот – ночная стража из четырех кнехтов. Мои разведчики давно следят за этим рыцарским гнездом.
– К лагерю есть скрытые подходы?
– Нет, тевтоны умеют выбирать места для своих лагерей. Но нет и южных ворот, потому что с юга лагерь прикрывает непроходимое болото.
– Понимаю, ты хочешь ударить с юга, – сказал, помолчав, Полочанин. – Но как ты сам перейдешь это болото?
– По мосту, – улыбнулся Миндовг: у него было сегодня хорошее настроение. – Я не терял времени даром и приказал построить кулгринду.
– Что построить?
– Подводную дорогу в болоте, меня научили этому жемайты. Строится дубовый мост двенадцать шагов в ширину, грузится камнями, уходит в воду, но в трясину ты не провалишься. Я переправлюсь с юга, без шума сниму стражу, разобью таранами все ворота одновременно и ворвусь в сонный лагерь. Рыцарям некогда будет надевать панцири, а без брони они такие же воины, как и литовцы. Нет, хуже: литовцам есть за что умирать. Что скажешь, боярин?
Яков основательно прикинул весь военный план литовского полководца. Сказал с осторожностью:
– Твой план всем хорош, великий князь, только…
– Договаривай.
– Ты не очень представляешь, что надо делать, ворвавшись внутрь. Где спит командир, где стоят рыцарские кони, где хранится оружие и брони? Твои разведчики не были в самом лагере. Не гневайся, великий князь.
– Не были, – нахмурившись, сказал Миндовг. – Тевтоны не подпускают литовцев даже к воротам… – Он неожиданно вскинул голову, спросил в упор: – Ты говоришь по-немецки?
– Говорю, – растерянно подтвердил Яков.
– Латынь знаешь?
– Немного…
– Вот мы с тобой и пойдем в лагерь. Мы с тобой – странствующие монахи-францисканцы.
– Творить честной крест по-католически? – нахмурился Полочанин.
– Ты – воин или поп? – рявкнул Миндовг. – Готовься, учи их молитвы и тренируй руку для католического перекрестья. Сейчас будем обедать, а пока дай мне послание Невского.
Может быть, потому, что Миндовг рано лишился отца и матери, в его характере сохранилась достаточная доля юношеского азарта. Он не просто был смелым – литовцы вообще не из трусливой породы, – он был смел авантюрно, любил риск и понимал в нем толк, чего, к примеру, был начисто лишен его ровесник Александр Невский, не избегавший риска только в том случае, если цель этот риск оправдывала. Он уже загорелся, рьяно готовился к предстоящей разведке и лично подвергал испытаниям Якова Полочанина, проверяя знания католических обрядов, которые знал в совершенстве. Поступал он так конечно же не ради собственного авантюрного решения, а потому, что понял, насколько прав был Полочанин.