— Кроме одного случая, князь Преслав.
— Какого случая?
— Когда приходится воевать с женщинами. И для достижения победы убивать этих женщин.
— Это потерявшие разум… — князь повысил голос, но Александр спокойно перебил его:
— Они берегут оставшихся в живых мужчин. Берегут для тех счастливых женщин, которых ждет материнство.
Услышав это, смоленский князь нахмурился и, подумав, сказал:
— После пира. Всё — после пира. Прошу пожаловать всех вас. Добро попируем, добро и побеседуем. Прошу, — он поклонился, как того требовал обычай. — Дружины — во дворе, их воеводы и начальники — в моих покоях.
— Значит, после пира, князь Преслав.
И был пир. Широкий и звонкий, как протекавший под окнами княжеского дворца Днепр. И всем было легко и просто у гостеприимного князя.
А на самом пике этого шумного пира князь отдал повеление гридню, и в пиршественную залу неторопливо вошла девочка с серебряным подносом в руках. На подносе стояла полная до краев золотая чаша.
И все смолкли. Красивая стройная девочка с золотыми кудрями до плеч плавно и неспешно прошла мимо столов, за которыми сидели воеводы и подвоеводы, и низко склонилась перед Александром:
— Хвала тебе, великий киевский воевода Александр Золотогривенный!
Все встали, подняв кубки:
— Хвала и слава Александру Золотогривенному! Слава! Слава! Слава!
Александр подошел к девочке, взял с подноса чашу, неторопливо выпил ее до дна и перевернул опустевший кубок, как того требовал обычай.
И снова все провозгласили ему хвалу и славу.
Александр поставил чашу на стол, двумя руками откинул с лица девочки легкое покрывало и… замер. Никогда в жизни он еще не видел такого прекрасного, такого чистого и наивного девичьего лица.
— Как зовут тебя, красавица?
— Светла.
— Будь счастлива, Светла!
И, придержав легкое покрывало, осторожно поцеловал девочку в губы.
Светла ушла, а стол опять загомонил, засмеялся. Стали петь песни, и первой песней была хвалебная — в честь внучки князя кривичей Преслава. Потом были песни в честь великого киевского князя Владимира, во славу города Смоленска, во хвалу Александру Золотогривенному.
А Золотогривенный молчал. Поднимал поднесенную девочкой чашу, улыбался друзьям и князю — и молчал.
Заговорил он только тогда, когда гостеприимный хозяин предложил всем отдохнуть после пира, а деловые разговоры перенести на утро. На свежую голову.
— Не гневайся, князь Преслав, но беседу мы проведем сегодня. Завтра с зарею нам надо выехать в Киев.
— Ну, как угодно гостям. — Князь был недоволен таким решением и неудовольствия своего не скрывал.
— Прошу для беседы остаться воевод и подвоевод, — распорядился Александр.
Дружинники и гридни вышли.
— Именем великого киевского князя Владимира я повелеваю тебе, князь Преслав, завтра же отогнать ятвягам десяток молочных коров, стадо овец и отправить обоз с хлебом.
— Я — потомственный владыка кривичей, — гордо вскинул голову Преслав. — Твой ум, Золотогривенный, отравлен измышлениями хитрого жреца ятвягов.
— Повторяю тебе, потомственный владыка кривичей, что у ятвягов случилась моровая болезнь, во время которого вымерли все мужчины!
— И ты поверил этим сказкам?
— Почему же тогда за них умирают женщины, а не мужчины? Мы, воины великого киевского князя Владимира, не можем позорить свои мечи убийством женщин.
— Торки никогда не обнажат свои сабли против женщин, князь Преслав, — сказал вождь торков. — Нас засмеют в наших становищах.
— У тебя свои законы, вождь степняков, а у меня, вождя кривичей, свои.
— Да, князь Преслав, у кривичей свои законы, — сказал Александр. — Но есть законы убийства — и есть долг спасения. Тот, Божий долг спасения детей и женщин.
— Странно слышать от витязя, пожалованного Золотой гривной, жалкий лепет христиан. Я и мои кривичи верим в бога воинов и дружин Перуна.
— Бог един, князь. И заблуждения в вере не причина для убийства исчезающего народа.
— Есть и другая причина, золотогривенный христианин. В битве с ятвягами погиб мой единственный сын. От него осталась внучка, подносившая тебе хвалебный кубок.
— Значит, ты, потомственный смоленский князь, действуешь по законам кровной мести?
Князь Преслав долго молчал, опустив голову. Потом сказал, подавив вздох:
— Мы толчем воду в ступе, и я устал ее толочь. Перенесем на утро этот бессмысленный разговор.
И, поклонившись, вышел из палаты.
На следующий день в указанное князем время все собрались в думной палате княжеского дворца. Вошел князь Преслав. Все встали, хором прокричав ему хвалу.
— Прошу всех, кроме воеводы Александра Золотогривенного, выйти.
— Что за тайна такая? — недоуменно пожал плечами, выходя из думной палаты, вождь торков.
А в палате князь Преслав, помолчав, сказал:
— Мои люди погнали ятвягам молочных коров. Следом сегодня же погонят стадо овец, а потом, когда соберут, и обозы с хлебом.
— Прими мою благодарность, достойный князь Преслав, — Александр поклонился. — Ты правильно решил: кровная месть — вчерашний день.
— Решил не я. Решила дочь моего сына, убитого ятвягами. Она слышала вчерашний разговор.
— Попроси свою внучку Светлу принять мою глубокую благодарность, князь.
— Войди, Светла.
Вошла девочка с золотыми кудрями до плеч, низко поклонилась гостю:
— Позволь пожелать тебе доброго здравия, великий золотогривенный витязь.
— Позволь поцеловать тебя, светлая Светла моя.
Светла подставила щеку. Александр поцеловал ее — и неожиданно взял за руку:
— У тебя погиб сын, князь Преслав. Я буду вместо него. И Светла родит тебе правнуков!..
Великий киевский князь Владимир за государственными и семейными хлопотами к тому времени напрочь забыл о ятвягах и собственном повелении привести к нему в цепях вожаков и сторонников союза с поляками. Он обрел отважного сына, готового ценой собственной жизни защищать свою матушку, и это открытие стало для великого князя больше, чем просто открытие. Это стало озарением в его беспорядочной, а потому пустой и суетной семейной жизни.
С отроческого возраста основными врагами Владимира были его братья по отцу. По отцу, а не по матери, и это отравило для него всю жизнь. По складу характера он больше тяготел к спокойной семейной жизни и, осев в Господине Великом Новгороде, совсем не собирался драться с братьями за великокняжеский престол. И если бы братья обещали ему мир и Новгород в кормление, он никогда бы и не подумал о братоубийственной войне. Если бы…
Нет, перед самим собою нужно быть откровенным. Он отчетливо помнил сверкающие во тьме пещеры глаза старца-предсказателя. Эти глаза освещали ему извилистый путь в пещере под обрывом Днепра, пронзали, жгли его спину. Тогда он и понял, что обречен на войну с братьями. И в конце концов убил их обоих. И Ярополка, пронзенного мечами в его шатре, и Олега, потому что Олег погиб под Овручем тоже по его вине. Кровью собственных братьев Владимир оплатил свое Великое Киевское княжение. И эти убийства тяжким грузом лежали на его сердце.
Как проклятье.
Кто? Кто может снять с его души этот вечно тлеющий уголек проклятья?.. Боги?.. Владимир попытался: в Киев его верные богатыри привезли всех языческих богов славян, а киевляне почтили этих богов приношением в жертву христиан. Помогло?.. Жестокость не может помочь.
Помогло другое. Помог его сын Изяслав, готовый пожертвовать собою за жизнь матери. А где его матушка? Он спрятал ее от ножей убийц, но где? Где он спрятал ее? Кого-то послал, кому-то доверил — и забыл.
Забыл!..
— А она пропала…
Неожиданно для себя он произнес это вслух.
И тут же вошел Тур. По-дружинному склонил голову и молчал, ожидая вопроса великого князя.
— Что там?
— Боярин Добрыня Никитич просит допустить его, великий князь.
Странно. Он только подумал о матушке, как немедля объявился ее брат.
— Проси пожаловать!..
Великий князь крикнул так громко, что Тур изумленно вскинул брови и вышел.
Вот, вот кто притушит этот уголек проклятья! Его воспитатель и защитник, друг и наставник, родной брат его матушки…
Вошел Добрыня, ставший еще шире в плечах и еще круче в их развороте. И с ним — отрок. Красивый отрок, рослый, крепкой кости. Будет, на чем мышцам крепиться…
— Аве, Цезарь, — сказал Добрыня, отбив поклон. — Как живется в киевском безделье?
— Какое безделье, — вздохнул Владимир, обняв верного друга. — Думы заели, дядька. Думы несладкие.
— Не кручинься, все перемелет русская душа, если в сердце думы не зажмешь.
— Да уж и в сердце они не вмещаются. Куда идешь, по каким делам жену оставил?
— Идем на богатырскую заставу, которую ты повелел Муромцу в степи основать.
— Отрока прижил или подобрал где?
— Подобрал, — сказал Добрыня. — С пола, пока ты семью Рогволода резал. Твой, кстати, родственник.
— Это ж с какой стороны? — опешил великий князь.
— Брат Рогнеды. Рогдаем его зовут.
— Рогнеды?.. Стало быть, дядей приходится Изяславу моему?
— Выходит так, князь.
— Я Изяславу город пожаловал за то, что он отважно защитил свою матушку, — сообщил великий князь. — Там они теперь и живут.
— Значит, туда с Рогдаем и пойдем. Надо ему с сестрой и с племянником повидаться.
— Ты вроде грамоте его учил, когда мы навещали тебя?
— И выучил. И по-латыни, и по-гречески, и по-нашему, и по-варяжски. Четыре языка знает.
— Зачем же такого грамотея в Дикую степь отправлять? — усмехнулся великий князь.
— Такое время, князь, что Руси больше богатыри нужны, чем грамотеи, — солидно разъяснил Добрыня. — Грамота, конечно, очень даже нам необходима, но ты, великий князь, лучше тех грамоте обучи, которых мечу не обучишь. Слабосильных да разумненьких.
— Верно говоришь, дядька, верно. Я, пожалуй, с вами поеду.
— Куда? — нахмурился Добрыня. — Неужто к Муромцу, на заставу богатырскую?