Его старший сын Мстислав – Мстиша, как его звали в обиходе – впервые участвовал не только в воинском походе, но и в двух добрых схватках с врагом. К отроческому своему возрасту он уже очень неплохо владел мечом и копьем, знал приемы рукопашного боя, но выказал в сражении такую неустрашимую ярость, что старший дружинник и закадычный друг детства Свенельда Ярыш сказал с удивленным восхищением:
– Да ты, Свенельдыч, лют!…
Так это прозвище за Мстишей и осталось. Тем более, что впоследствии он закрепил его кровавым, редким даже для тех жестоких времен деянием.
Пора, пора было рассказать Мстише о великой тайне их рода и о великом долге его, Мстиши Све-нельдыча, пред родом своим. Вот о чем думал Све-нельд в то знойное августовское утро. Думал и колебался, что было совершенно несвойственно ни его нраву, ни тем более его суровой профессии. Да, его сын оказался лютым в своем первом сражении, но этого было недостаточно для исполнения родового долга. Там требовались хладнокровие, выдержка, терпение и, главное, чувство очищения через расплату. А то, что Ярыш назвал его лютым, еще ничего не объясняло. Лютым можно стать, и испытывая ужас в первой битве или вполне естественную растерянность. Надо бы подробнее расспросить Ярыша, что он приметил во Мстише в первом сражении: он приглядывал за ним в той схватке.
Воевода привык доверять своим решениям, не откладывал их, а потому тотчас же и послал за преданным другом детства. И – кто знает! – если бы не их внезапная беседа, как бы обернулись судьбы всего Великого Киевского княжества…
Ярыш был всегда рядом со Свенельдом: даже ложась спать, воевода знал, что верный друг чутко дремлет где-то совсем неподалеку. Их троих – Све-нельда, Берсеня и Ярыша – связывали общее детство, общие забавы, радости, горести и даже влюбленности. Берсень ушел в думцы, надевая броню только в случае серьезной войны, а Ярыш так и остался дружинником без родственных связей, не считая, конечно, тайного побратимства с самим знаменитым воеводой. То, что он – единственный сын легендарного, ушедшего в былины разбойника, знал только один Свенельд, потому что и Неждана, и Ставко к тому времени уже оставили этот суетный свет. Где-то на окраине Киева жила жена Ярыша с двумя дочерьми, но он о них не говорил, ничего никогда не просил, лишь однажды бросив как бы мимоходом:
– Я мечтал подготовить себе смену, воевода.
Но Свенельда тогда отвлекли, разговор забылся, и Ярыш никогда более к нему не возвращался. И до сей поры умело и расчетливо прикрывал левую сторону своего побратима и полководца.
– Нет, это не из-за первого страха, – сказал он, выслушав опасения Свенельда. – Парень отважен и жесток, но жестокость пройдет, жестокость воина в первом бою – от неуверенности в своем собственном мече, воевода.
– Приглядывай за ним, Ярыш.
– Да, но тогда тебе придется почаще поглядывать самому на свою левую сторону, – усмехнулся Ярыш.
– Ты утратил этот навык?
– Это ты, воевода, утрачиваешь навыки собственной хитрости, – многозначительно произнес собеседник.
– Мне стал непонятным наш разговор.
– Ты не держишь во внимании своем тайного шептуна князя Игоря, которого зовут Кисан.
– А вот разговор об этом отложим до иных времен. Когда они придут, те времена.
Свенельд уже хотел было отпустить старого друга, но во дворе загомонили дружинники, и почти тотчас же в палату вошел молодой гридень:
– Женщина от княгини Ольги, воевода!
– Пусть войдет. Гридень вышел.
– Выйди и ты, – сказал воевода дружиннику. – Но так, чтобы слышать каждое слово.
Ярыш вышел следом за гриднем, завернул за угол шатра и сел под легкой стеной. Эта сторона шатра ниоткуда более не просматривалась, и дружинник слышал каждый звук, доносившийся сквозь ткань.
Вскоре в шатер кто-то вошел, и Ярыш сразу узнал напевный голос старой няньки княгини Ольги. Он хорошо помнил ее еще по детству в Пскове:
– Хвала и слава воеводе великого князя Игоря Свенельду!
– Будь здорова, старая. С чем пожаловала?
– Великая княгиня бересту наказала тебе передать.
Свенельд с привычной требовательностью протянул руку. Старуха покопалась в складках своих широченных одежд, извлекла свиток и подала его воеводе.
«ИНОХОДЦЫ ХОДЯТ ИНЫМИ ПУТЯМИ. ЖДУ, ЧТО ТЫ НЕ ОШИБЕШЬСЯ».
– Что велено передать из уст в уста?
– «Иноходка привыкла ночевать в своем деннике», – старательно проговорила старуха. И добавила: – Особенно в новолуние.
– Что еще?
– Это все.
– Ступай, старая.
Пятясь и кланяясь, старуха вышла. Свенельд подошел к пологу, выглянул:
– Слышал?
– Каждое слово.
– Зайди.
Вошел Ярыш. Воевода молча протянул ему послание княгини. Подождал, пока дружинник прочтет его, спросил:
– Что скажешь'
– Это не ловушка, Свенельд. А если ловушка, то настолько хитрая, что мы с тобой ее не разгадаем. – Ярыш помолчал, подумал, усмехнулся. – Да и зачем разгадывать, если ты все равно поскачешь на ино-ходке через три дня.
– Почему – через три дня?
– Потому что именно тогда начнется новолуние. Воевода ничего не ответил. Наступило молчание.
– Иноходку, наверное, привели вместе со старухой, – сказал наконец Свенельд, размышляя. – Спрячь ее, пожалуй, пока подальше, Ярыш.
– «Пока» или «пожалуй»? – усмехнулся друг детских игр.
Свенельд очень серьезно посмотрел на него и очень серьезно уточнил:
– Пока
– Вот теперь кое-что прояснилось, – сказал Ярыш. – Поставлю в денник у леса. Вместе с молодняком.
– Подожди. Помнится, у тебя должен быть приятель в охране княгини Ольги'
– Есть. Охрид. Глаза и уши великого князя. Давненько с ним не виделся
– Вот и навести. И побудь там до второй новолунной ночи.
– Я понял.
Дружинник пошел к выходу, но остановился. Сказал с усмешкой:
– Что, воевода, детство снится? Мне, признаться, тоже. А куда от него денешься?
И вышел.
Ночь была густой и липкой, как китайская тушь, и силуэт одинокого всадника проплыл в ней невесомо, будто призрак. И все же один из двух стражников запоздало встрепенулся:
– Что-то мелькнуло вроде.
– Показалось тебе, Охрид, – лениво сказал второй. – Да, так в том походе…
– Нет, не показалось. Не показалось, Ярыш!… Конь иноходью шел, без топота. А иноходец только у…
– Жаль…
Тускло блеснуло отточенное лезвие ножа. Первый стражник без стона осел на землю.
– Гляди в себя – дольше проживешь.
Ярыш стащил тело в Днепр без всплеска. Оттолкнул от берега на стремнину.
– Прости, друг…
И вернулся на прежнее место.
На пути к обнесенному высоким дубовым тыном дому никто более не приметил одинокого всадника на черном коне. То ли по невниманию, то ли из благоразумия. Всадник шагом подъехал вплотную к тыну, спешился, шепнул коню в бархатное напряженное ухо:
– Ждать.
Ощупью нашел неприметную калитку, беззвучно открыл ее, вошел в сад. Постоял, настороженно прислушиваясь, подпер калитку дубовым дрыном, заботливо припасенным с внутренней стороны, и напрямик, минуя тропинку, широко зашагал по мокрой от росы траве.
Дверь в дом тоже оказалась открытой. Таинственный путник вошел внутрь и осторожно двинулся по пустым комнатам, легко ориентируясь в совершеннейшей темноте, и ни одна половица не скрипнула под его легкими уверенными шагами. Поднялся по лестнице, наверху остановился и беззвучно вздохнул, ожидая, когда успокоится вдруг бешено забившееся сердце. И только потом приоткрыл ближайшую дверь, тихо шепнув:
– Ты – звала.
– Я потеряла голову, Свенди, – с тоской ответил мягкий женский голос. – Я отослала челядь, в доме никого нет.
Здесь тоже было темно. Свенельд шагнул, нащупал ложе, присел на край.
– Я тебе нужен?
– Ты нужен мне уж два десятка лет, – горько вздохнула женщина. – Но больше я не могу. Не могу, не могу… Я испытала великий позор, но винить мне некого, кроме своих надежд.
Свенельд молчал и не двигался, но руки нашли его. Мягкие женские руки, прохладные даже в эту знойную душную ночь. Но они были преждевременны, и хотя он мечтал об их прикосновениях чуть ли не с детства, сейчас от них все же следовало держаться подальше.
– Не страшись, Свенди. Перед тобою не та безгрешная дева, к которой ты когда-то боялся притронуться.
– Кто же осмелится притронуться к дочери конунга русов, ставшего первым Великим Киевским князем? – невесело усмехнулся воевода. – Когда я вешал тебе на шею очередное ожерелье из белых кувшинок, мои руки были ледяными совсем не от холодной воды.
– Знаю, – тихо и требовательно шепнула она. – Идем. Идем, нас ждет опочивальня. Не супружеская – моя. И я согрею твои вечно ледяные руки…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Были горячие объятья, смятые пуховики и смятые сердца Только не прозвучало ни одного слова, потому что ничего изменить было уже невозможно. И не просто потому, что оба имели семьи и священное таинство брачного обряда не подлежало никаким изменениям. Все было сейчас непросто, они это не только понимали, но и ощущали до физической боли в согласно бившихся сердцах.
Когда– то юный Свенди терял дар речи от одного взгляда горделивой и своенравной дочери Великого князя Киевского Олега. Со всем пылом нерастраченных мечтаний молодости он бросался за столь любимыми ею белыми кувшинками в самые черные омуты озер и заток, будто надеялся охладить в мрачных водах изматывающий его днями и ночами жар неистово стучавшего сердца Как он тогда мечтал спасти ее от гибели, уберечь от любой напасти, унести, умчать на бешеном коне, спрятать от всех и оберегать, всю жизнь оберегать от людского зла или внезапного гнева капризных богов. Нет, он не осмеливался ни на что надеяться -он мог лишь мечтать о чуде, ясно представляя себе, что чуда не будет никогда. А когда оно все же свершилось, он с горечью понял, что чудо опоздало. Что ее жаркие объятья теперь смертельно опасны и для нее, и для него, и в особенности для его близких.