Глеб КоринКняжичь, князь
Глава I
— А этот, никак, жив, братие! — услышал он над собой.
На голову полилась вода, и правый висок тут же полыхнул болью. Шершавая ладонь осторожно прошлась по лбу и щекам. Он с усилием разлепил веки — сквозь багровую пелену расплывчато проступило седобородое морщинистое лицо под монашеским куколем и темные глаза, в которых металось пламя факелов.
— Жив! — удовлетворенно повторил бородач.
С другой стороны склонилось еще одно лицо, более молодое:
— Говорить можешь? Кто ты, юнак?
Алый полог застилал даже мысли. Быстро растущая боль толчками расползалась от виска по всей голове.
— Яг… Ягдар… Вукович.
— Княжич, стало быть. А таинно имя у тебя имеется, княжич Ягдар, а?
— Да повремени ты с этим, брат Косма, яви милость. Лучше пособи — за ноги вон берись. Ну-ка…
Две пары рук бережно подхватили его и понесли. Из темноты смутно показались деревянные ребра телег, расслышалось сдержанное фырканье лошадей.
— А ты голову, голову-то ему придерживай с бережением! Вот так, вот так. Братие, мешки да кошницы отсель на иные повозки поперетаскивайте скоренько, ослобоните место. Сенца, сенца вот сюда подгребите. С боков такоже… Давай-ка, брат Иаков, трогай с Богом, не мешкай.
— Братие, надобно, чтобы отец игумен еще хотя бы с пяток повозок благословил. А может, и поболе того потребуется: сколь ратников-то ведь полегло! Охти-охти… Приими их, Господи, аще во имя Твое крещены — о том Тебе одному ведомо.
Телега дернулась и вспышка багряной боли опять погрузила княжича Ягдара в забытьё.
Когда тележный скрип и перестук копыт мало-помалу стихли вдали, из зарослей орешника почти беззвучно выехал всадник. Придержал коня, сбросил с плеч длинный темный плащ. Неспешно сложив и скатав его, затолкал в седельную суму. Свет полной луны, заливавший лесную поляну, отразился неяркими бликами на тарконских доспехах. Поведя головой по сторонам, всадник то ли прислушался, то ли пригляделся к чему-то. Затем тронул поводья, направив коня поперек колеи вглубь леса.
Спустя некоторое время повозки вернулись, значительно увеличившись количеством. Часть из них осталась на дороге, часть свернула в травы поляны. Черные фигуры резво попрыгали наземь, засуетились. Опять вспыхнули и замелькали среди окрестных деревьев факелы; зазвучали, перекликаясь, голоса:
— Брат Никон, окажи милость: вон в той сторонке такоже поищи.
— А в ельничке-то кто-нить уже проглядывал, братия?
— Покамест по одному на повозку, по одному кладите. По двое — лишь когда все прочие заполнятся.
— Брат Мартирий, а коли все одно места не хватит — чать, и по трое придется?
— Я те дам «по трое»! Может, еще и вповалку удумаешь, Господи помилуй? Однако совсем еще малец ты, брат Харитон. И не столь годами, сколь разумом. О почтении к усопшим хоть что-либо слыхать приходилось ли, а?
— Брат Мартирий, так разве ж я это… Уж ты, Христа ради, того…
Тела павших со сноровистой бережностью быстро переправились на повозки, а огни факелов еще какое-то время продолжали перемещаться по лесу вокруг поляны.
— Что там у вас, братие?
— Да вроде как боле никого не осталось.
— Тогда и назад пора, пожалуй. Всё иное доглядим после, когда уж отец игумен благословит.
— И без нас получше доглядят, брат Мартирий: довелось мне краем уха услыхать да краем глаза узреть, как отец игумен спешного гонца к дубравцам отряжал. Ратиборовы «неусыпающие», доложу я вам…
— Вот и не доложишь, брат Харитон! Что там в наставлениях-то прописано о празднолюбопытствующих? Всё, всё. Помолчи, ради Бога. Возвращаемся, братие! Ломовые повозки уж по белу дню пригоним, я так мыслю.
— А ломовики-то тут на что еще занадобятся?
— Господи, помилуй мя, грешного! Брат Харитон, разуй глаза да голову употреби: что это такое? И вот это? И вон то?
— Дык лошади же. Ну тоись, ихние туши дохлые. А-а-а…
— Вот те и «а-а-а», смышленый ты наш. Эй, брат Иаков! Ты давай трогай, а мы уж — как-нить за тобою.
В скором времени стрекот сверчков да звенящий шелест цикад, перемежаемые редкими вскриками ночных птиц, возобновились надолго и стали понемногу затихать лишь когда яркий круг луны над лесом постепенно померк в посеревшем небе.
Меж высокими травами заструились призрачные ручейки предутреннего тумана, из которого вдруг начали подниматься в рост и вновь пропадать люди в охристо-зеленых рубахах и таковых же портах, заправленных в мягкие сапожки с низкими голенищами. Затем на поляне появился русый короткобородый человек средних лет. Внимательно оглядевшись вокруг и навычным движением оправив под плетеным поясным ремешком белую рубаху, он сделал поднятой рукой какой-то знак. По обе стороны от него возникли двое молодых и безбородых.
— Всё уяснили? — спросил еле слышно человек в белом.
— Да, Ратиборе, — почти одновременно и столь же тихо отозвались оба. Потом один из них, поколебавшись, добавил:
— Княжича спасли — то славно. Однако напрасно отец Варнава наказал все остальные тела тогда же прибрать: мы бы многое куда получше уразуметь могли.
— Уж как есть, — коротко ответил тот, которого назвали Ратибором, и обратился к другому:
— Хотко, сейчас солнце взойдет, туман рассеется. Ты у нас самый востроглазый — оглядишься со своими людьми еще разок. Братия монастырские лишь часть оружия собрали, всё прочее подберите до последней мелочи, потом надобно будет доставить в обитель.
Хотко кивнул согласно:
— Павшего воина надлежит хоронить со всем, что было при нем.
— Наши обычаи отца Варнавы не касаются, ему другое важно.
— Ратиборе, — опять заговорил первый, протягивая в сторону руку, — я приметил, что вон в том орешнике…
— Общий совет — лишь по возвращении. Не забыл? Или это не подождет?
— Подождет, Ратиборе. Прости.
— Прощаю. Теперь все домой. Хотко, ты со своим полудесятком остаешься.
Мир был белым. Густо пах липовым цветом и воском. А еще щебетал по-птичьи да приговаривал время от времени медным голосом недалекого колокола.
— Очнулся, я гляжу, — обрадованно сказал кто-то совсем рядом. — Ну, слава тебе, Господи!
Княжич Ягдар перевел взгляд с белого сводчатого потолка в сторону говорившего. Голова была чем-то основательно стянута, двигалась с трудом. При ее повороте в правый висок немедленно постучалась боль. У растворенного окошка обнаружился сидящий на коротконогом стольце молодой послушник с рыжеватым пухом на подбородке и раскрытой книгой на коленях.
— Где я?
Сиделец аккуратно заложил страницу вышитой крестами закладкой, захлопнул книгу и столь же аккуратно уставил ее на полочку:
— Ставропигиальная обитель в честь Преображения Господня. Третьего дня тебя, княжиче, посередь ночи привезли беспамятного. Сейчас-то как чувствуешь себя?
Княжич скосил глаза на правую руку и грудь, спеленутые чем-то пропитанными и остро пахнущими полотняными лентами, с осторожностью попробовал пошевелить поочередно разными частями тела. Покривился — некоторые движения отзывались болью за ребрами, а пальцы правой руки под обмотками и вовсе ощущались будто не своими.
— Живым себя чувствую — да и слава Богу за то.
— Крещен, я так разумею. А истинно имя каково?
— Кирилл.
— А я — Лука. Наверное, есть хочешь?
— Еще и как.
— Мигом обернусь. Ты это… полежи пока, ага?
Княжич Ягдар-Кирилл пожал плечами, насколько позволяли пелены, и слабо усмехнулся. Брат Лука упорхнул.
Он вздохнул, закрывая глаза.
Ждать пришлось недолго, вскоре за дверью послышались шаги. В келью, пригнувшись на входе, стремительно вошел статный черноволосый монах в мантии, клобуке и с пятиконечным кипарисовым крестом на груди.
— Здравствовать тебе, княжиче! — проговорил он негромким звучным голосом. — Я — игумен Варнава, настоятель сей обители.
— Благословите, отче, — Кирилл завозился, неловко попытался приподняться.
— Лежи, лежи! — властно остановил его отец Варнава, благословляя и подавая для поцелуя жесткую кисть руки. — Вначале потрапезничаешь, а уж после беседовать станем — или по-иному пожелаешь?
Он повернулся в сторону вошедшего следом брата Луки. Сиделец бережно прижимал к груди низкую плетеную корзинку с парой дымящихся горшочков, большой глиняной кружкой под крышкой и горкой хлебных ломтей.
— После. Э… То есть, поем после, — сказал княжич стесненно. — Говорите, отче.
Настоятель сотворил быстрый знак креста. Лука осторожно опустил принесенное на поставец рядом с изголовьем, поклонился и вышел, неслышно прикрывши дверь за собою. Отец Варнава придвинул столец поближе, присел. Голубые глаза из-под густых черных бровей цепко ухватили взгляд Кирилла:
— Стало быть, ты Ягдар-Кирилл Вукович… Таинное, истинное имя отца каково?
— Иоанн. Э… Князь Гуровский и Белецкий.
— Верно, верно… Ведом мне твой отец, изрядно ведом — некогда в юнаках у князя Турянского вместе пребывали, да и после…. Возможно, удивишься, но тебя, княжиче, такоже вижу не впервые. Если не ошибаюсь, последний раз довелось пять лет назад без малого. Возмужал-то как, изменился — даже и не узнать сейчас.
— А я отчего-то совсем не помню вас, отче! — с некоторым смущением ответил Кирилл.
— Не должен и не можешь помнить — дело далеко за полночь было, спал ты уже крепко. Вуку тогда захотелось похвастать младшим, которого я еще не видел. Родительская гордость, понимаешь ли… Он лишь ненадолго дверь к тебе приотворил — показать. Вот только запамятовал я: то ли наверху твоя светелка была, то ли внизу?
— Наверху, отче.
— И это верно.
Кириллу показался странноватым вопрос о точном месторасположении его светелки, а еще ему стало любопытно, почему или зачем настоятель монастыря очутился в их доме глубокой ночью. Он приоткрыл было рот, но из стеснения передумав, осторожно откашлялся. Этого определенно не стоило делать: под ребрами мгновенно отозвалось болью.