Подъехав поближе, отец Варнава остановил коня. Стоявший несколько наособицу степенный сельчанин с заметным смущением выступил навстречу, возгласил неожиданно звучным и густым басом:
— Благословите, владыко!
— В имя Отца и Сына и Святаго Духа! — громко и раздельно произнес настоятель, осеняя всех знаком креста. — Да только не епископ я, людие. Игумен Варнава. А тебя, брате, за един глас твой впору во протодиакона рукополагать.
— Простите, отче: в одёже дорожней вы и прошлый раз были, когда сельцом нашим в ту сторону проезжали, а статью — как есть владыка. Заробели тогда со словом к вам обратиться, порешили дожидаться, как ворочаться станете.
— И доныне, гляжу я, в робости пребываете, — заметил ободряюще отец Варнава. — Говори смело, брате. Да назовись, пожалуй.
— Опять простите, отче, — человек вздохнул, оглянувшись зачем-то на сельчан. — Иустин я, титарь храма в честь Сретения Господня. С просьбою мы к вам альбо с жалобою — уж не знаю, как и сказать поладнее. Настоятель-то наш, отец Алексий, обиды многие людям чинит. И не токмо прихожанам. Да вот намедни даже: сосед мой Гладила говорит мне…
— Погоди, Иустин-титарь, — отец Варнава покинул седло, сделав своим спутникам знак. Кирилл быстро спешился вслед за Илиею с Иовом, обрадованный лишним поводом размять ноги.
— Продолжай.
— Да, отче. Стало быть, Гладила и говорит: «Иустине, а почто это отец Алексий ваш пеняет мне, что я-де не богам-Оберегам поклоняюся, а листьям, камням и деревяшкам резным да крашеным? Нешто иконы ваши не то ж самое дерево да краски?» А я ему на то ответствую: «Отец Алексий, конечно, обидное для Древлеверия говорит, однако и ты неправо судишь о святых образах, Гладило! Поклоняяся образу, мы отнюдь не древо повапленное почитаем, а…»
— Думается мне, то не самая горькая из накопившихся обид, — мягко перебил его отец Варнава. — О более существенных поведай, брате.
Титарь растерянно замялся. За его спиной тут же раздалось:
— И поведаем, отче. Для того и ждали вас. А у тебя, Иустине, куда лучше получается хозяйство приходское вести, нежели речи толковые. Ну-ко…
Жилистая смуглая рука бесцеремонно отодвинула титаря в сторону. Вперед выступил среднего роста здоровяк в короткой грубой рубахе без рукавов, в темных пятнах да пропалинах:
— Мастер Никола, кузнец.
Он с большим достоинством оправил волосы под налобным кожаным ремешком, одернул рубаху и поясно поклонился:
— Уж ты не обессудь, отче, о настоятеле нашем речь поведу. Не по правде Христовой живет он. Проповедует одно, исповедует другое — нешто ж люди слепы либо глупы? Не изба и не дом у него — палаты теремные, да притом таковые, что и князю иному не во стыд. А за хоромы те и мастера, и простые работники, дай Бог, чтобы четверть платы оговоренной получили. Еще и ногами на людей топать принялся да пальцем в небеса тыкать: вы, бает, о горнем помышлять должны, а у вас одни медяки на уме. Тут, что греха таить, его правда — одни медяки. Чеканы-то серебряны со егориями золотыми у людей наших надолго не задерживаются; не мытьем, так катаньем в его мошне оседают. Видел бы ты, отче, что с ним твориться начинает, как заглянет во храм купец богатый: настоятель наш тут же и масло с медом источать учнет, и Вратами Царскими в алтарь взойти ко Святому Причастию позволит, и на пупе-то весь, прости Господи, извертится. А пожертвуй-ка ему, как с водосвятием в дом к тебе придет, лиску-другую да на лицо его глянь — ровно то не деньги пред ним, а катыши навозные. Бедняка не крестит, не обвенчает и не отпоет безмездно — община складчину собирает. Прежде храмовая трапезная у нас была для агап приходских. Нищие да странники кормились при ней. Нынче уж не кормятся — отец Алексий говорит: самому на хлеб не хватает, с голоду пухну. Тут его правда, отче, пухнет — поперек себя шире стал, в редкую дверь протиснется.
— Людей ремесленных под себя подгрести норовит, — добавил кто-то. — Вам, улещает, под крылом церковным лучше будет. И к мастеру Николе некогда с тем же на кривой козе подъезжал — соврать не даст.
Кузнец, не оглядываясь, отмахнулся:
— Чать, и сам правду Божию от незатейливой хитрецы поповской отличу, и работники мои не дураки. Я на свое сводить не стану, мне тех жаль, кто за себя постоять не может.
— А матушка отца Алексия — что твоя боярыня! — не удержалась какая-то из селянок. Ее сотоварки охотно подхватили:
— Во храме на всех покрикивает да пальцем потыкивает: где кому встать да что кому делать. Того и гляди — вот-вот батюшку свово пузом с амвона вытолкает да сама туда и взберется.
— С детьми ее поочередно нянчись, да по дому для нее, да по хозяйству!
— И чтоб ручку ей поклонительно целовать, будто она мать-игуменья какая!
Отец Варнава поднял ладонь — люди уважительно притихли — и спросил:
— Ваше Ракитное, помнится мне, к Подольской епархии относится?
— Да, отче.
— Так… Архиепископ Феодор… Извещали его обо всем непотребстве этом?
Кто потупился, кто вздохнул или развел руками.
— Извещали, — сказал мастер Никола угрюмо. — На порог не пустил. После выслал келейника своего сказать, что помолится за нас.
Он замолчал, выжидательно глядя на отца Варнаву.
— Я — простой игумен, людие. Однако ждали вы меня не един день, даже заставу ребячью обустроили. Отчего ж думаете, что я смогу управу найти на пастырей неправедных?
— А мы не думаем, отче, мы знаем, — кузнец усмехнулся, со спокойной уверенностью качнул головой. — Вас, ставропигиальных, издалека видать.
— Да ну? — удивился отец Варнава. — Даже издалека? Разве мы какие-то иные?
— Нет, отче. Вы таковы, какими бы всем быть. Тем-то средь иных и приметны.
— Так. Довольно об этом. Пора навестить настоятеля вашего — показывайте дорогу.
Гурьба обрадованно зашумела, окружила отца Варнаву и медленно потекла обратно в село. Кирилл и братия пошли следом, ведя коней в поводу.
Старые ракиты отступили в сторону, открывая взору пряничный терем, с прихотливой бестолковостью изукрашенный разноцветными башенками-смотрильнями и многоярусными гульбищами. Посреди широкого двора, окруженного недостроенным кирпичным забором, влажно поблескивал черным лаком и знаменитыми алыми с золотом цветами на крутых боках яровский возок. Трое работников, мешая друг другу, с неуклюжей осторожностью омывали его из кадушек мягкими греческими губками.
— Оглаживай, не елозь — не то еще оцарапаешь ненароком! А ты, олух, шпицы колесные не все враз, но по единой протирай! Споднизу, споднизу такоже! Да не просто руку суй туда, а выю свою не ленись преклонить при том! — сварливо подбадривал их рыжеволосый бородач отменной упитанности. Распахнутая на его полной, почти бабьей груди шелковая домашняя киса открывала дорогой нательный крест-энколпий из самого Византиона.
— Вот он, настоятель-то наш, — указал на него мастер Никола, темнея лицом. — Мы пока за оградою побудем, отче, — так как-то привычнее.
Отец Алексий обернулся. Колкий взгляд быстро перебежал с отца Варнавы на Кирилла с братиями, а потом на своих прихожан за распахнутыми воротами.
— Помоги нам, Господи, во всех трудах во славу Твою! Игумен Варнава, настоятель ставропигиального Преображенского монастыря, — представился он, подходя и обмениваясь священническими приветствиями с отцом Алексием.
— Протоиерей Алексий.
Маленькие глазки сузились, голова качнулась в сторону ворот:
— Уже успели наябедничать?
— Экий славный у тебя возок, отче! — одобрительно сказал отец Варнава, оглядывая поближе глянцевый расписной экипаж. — Много ли дал за него?
— Ведь с прошлой седмицы дожидались-то, все гляделки проглядели. Даже дозор ребячий наверху учинили. Дозорщики… — отец Алексий покривился. — Думали, мне о том неведомо.
— И палаты просто на диво хороши! Судя по красе такой несказанной, не ты советы мастеров слушал, а сам им указывал, чему да каким быть. Ябеды же людские — как называешь их — вовсе не пусты, гляжу я. Верно, отче?
— А тебя, черноризец… — отец Алексий переменился в лице, пнул в сердцах ближайшую кадушку. Оплошно опрокинув ее и залив себе водою ноги в домашних турецких папучах, с остервенением заорал на притихших работников:
— И эти туда же — и уши развесили, и рты пораззявляли! Прочь пошли, бездельники! Все прочь, все! А тебя, черноризец, такая же черная зависть гложет от того, что ничего своего не имеешь, всё заемное? Да кто ж вам, ставропигиальным, виноват — сами себе плебеев на загривок усадили, везите теперь…
Он подергал руками воображаемые поводья и почмокал.
— Вот ты как заговорил, отче, — холодно отметил отец Варнава.
— Неужто впервые слышишь такое? Да ну? Где же пребывал-то доселе?
— А в тех местах, где всем желающим совесть раздавали.
— Стало быть, и совесть у тебя не своя, а заемная.
— Это верно. Нет у человека ничего своего, всё им от Господа получено. Да и то — на время недолгое.
— Мне вот о чем спросить давно уже мечтается, отец игумен, — сказал отец Алексий почти задушевно, — и тебя, и таких как ты: неужто вам самим не хочется жить по-человечески, а?
Его лицо приблизилось к лицу отца Варнавы:
— Я только в глаза загляну, а ты и не отвечай, если пожелаешь, мне никаких слов не надобно.
— Заглядывай смело. А коль грехов да страстей моих не разглядишь, сам о них поведаю. Поболе их, чем у тебя. Только я грязь свою грязью и называю, а ты свою норовишь за чистоту выдать да еще и Писанием подпереть. По-разному мы понимаем, что это значит — жить по-человечески.
— Да, черноризец, да, — ох как по-разному! У тебя-то ни жены, ни детей, заботиться ни о ком не надо…
— Ни о ком? — перебив его, рассмеялся в полный голос отец Варнава. — Отче, да сам ты хоть веришь ли в то, что говоришь? А куда клонишь, я знаю, — не впервой приходится слышать подобные песнопения на скорбный глас шестый о голодных детушках да сирых матушках. Да вот только доносятся они отчего-то не из бедняцких изб, а из теремов иерейских. Подле которых возки лаковые, что ценою во сами терема, стоят.