Старый Вукодрагов детинец вместе с зодчинами князя Тримира со временем очутились на околице — разбогатевший и раздобревший городок основным массивом своим предпочел не разрастаться вокруг них, а спуститься в долину.
Дорога к отчему дому шла с полуночной стороны, не сквозь весь Гуров — Кирилл подумал об этом со смутным и непонятным удовлетворением.
Ворота были распахнуты настежь, во двор одна за другой осторожно сворачивали две повозки, груженые тыквами. Кирилл с Иовом придержали коней — переждать. Из-за воротины выглянул незнакомый страж, с подозрением пригляделся к двум всадникам в быстро падающих сумерках, поднял руку. За его спиной тут же замаячило щекастое лицо при обширной бороде-лопате:
— Да это, никак, сам молодой князь!
— Здравствуй, дядюшка Тит, — отозвался Кирилл, покидая седло.
— Слава Богу! А мы уж, почитай, третью седмицу ждем тебя. Все ждем да ждем, ждем да ждем. Слава Богу, дождались наконец. Что с тобою, княже? Как-то ты того…
— Устал, дядюшка Тит. Пусть в мою светелку умыться поднесут. Правда, устал. Ничего не хочется, только спать.
— А банька? А покушать на ночь? Ведь так любил всегда.
— Благодарствую, нет. Вот тебе брат Иов — он хороший, позаботься о нем: вечерю, спаленку отдельную ну и всё прочее. Распорядись…
Кирилл стал подниматься на крыльцо.
«Дюжина ступенек» — промелькнуло где-то на краю сознания. В той же дали на мгновение показались и тут же пропали расплывчатые лица отца Паисия и дядьки Домаша.
Ключник Тит попечительно топал и сопел за спиною.
— Что нового? — спросил Кирилл только для того, чтобы не молчать.
— Да так… Третьего дня поляне какие-то заезжие на Картарке чего-то вынюхивали и выспрашивали. Потом к нам перебрались. Еремей с Канюком сказывали, что близ их дворов такоже околачивались да раз за разом на наш поглядывали.
— Чего хотели?
— Еремей пожелал дознаться, двух шагов навстречу ступить не успел — тут же коней поворотили.
— Угу. Вели, чтобы в малой сушильне, что под светелкою моею, печь истопили.
— Прозяб в дороге?
— Что-то вроде того.
— Я же говорил: в баньку бы прежде, княже. Может, все-таки вернешься? Или за лекарем прикажешь послать, а?
— Нет. Послушай, дядюшка Тит: не позволишь ли мне одному побыть? Хоть до утра. Уж не серчай ради Бога.
Он заставил себя не оглянуться в сторону арочного проема, ведущего на родительскую половину.
От широкой печной трубы, которая выходила из пола в углу и уносилась наверх сквозь потолок, вскоре потянуло теплом. Кирилл приложил ладони к рельефным поливным изразцам с изображениями павлинов, открывающих клювами свои сердца, Фениксов в пылающих пальмовых кронах, улыбчивых Сиринов и Алконостов с гроздьями звезд в когтистых лапах. На одном из них его рукою когда-то было старательно выцарапано: «Олконос». В дрожащих бликах свечи за спиною кончики пальцев наощупь нашли надпись.
«А если заглянуть за угол, то на том же уровне будет плитка из другого набора, вставленная взамен отпавшей и разбившейся. Немного иная по тону, с изображением грудастой русалки, возлежащей на кудрявых волнах, и пояснительной надписью «Се дева морская».
Ее не было. По всей боковой поверхности располагались те же павлины, Фениксы, Сирины и Алконосты, чередующиеся с чисто белыми вставками.
«Странно…» — проплыло в голове.
Поверх знакомых изразцов стали постепенно проявляться иные — со многомачтовыми пузатыми кораблями в гаванях на фоне иноземных городских силуэтов, строгими узорами и малоразборчивыми текстами колючего готического начертания — что-то вроде коротких библейских цитат, благочестивых наставлений и зарифмованных пожеланий всяких видов преуспевания.
Кирилл усердно проморгался, потер глаза:
«Ну всё. Теперь точно спать пора…»
Он подтянул поближе медвежью шкуру на полу, перетащил на нее с кровати подушку с одеялом. Повозился, лягаясь и закукливаясь, как когда-то прежде. Рука его опять потянулась к глазурованным изразцам, погладила наливающихся жаром добрых птиц детства. Внутренний холод не впускал их.
«Позвать Видану?»
«Позови. Станет легче, ты же знаешь».
«Знаю. А ей — тяжелее. Нет».
«Тебе виднее, княже».
Последние слова почему-то произнес голос брата Иова. Черный лаковый возок с черными рельефными цветами на боках всплыл из тьмы с булькающим звуком. Закачался на невидимых волнах, выжидая. Звучавшая где-то далеко тихая молитва затрещала и погасла. А может, это была свеча в блюде с водою.
Сумрачный холод задвигался, поднялся повыше и остановил последние мысли.
— А келейник-то твой хорош, отец игумен, и хорош весьма! Вот любопытно: и разумен, вижу, и статью удался, и силушкой, догадываюсь, Господь не обидел, а отвернись — и лица не вспомнишь, ровно невидимец, а не человек. Где сыскал такого? Сам взрастил или…
— Или. Ты, твое высокопреосвященство, зубы мне не заговаривай — хорошо помню о таковом мастерстве твоем, — а прямо к делу и переходи. С чем пожаловал?
Архиепископ Мартин снял с головы клобук. Неспешно утвердив его на краешке стола и расправив наметку, огладил длинные редеющие волосы.
Отец Варнава понимающе кивнул:
— Ага, теперь вижу: плешью похвастать приехал. С обновою тебя, старый друже! Есть что-нибудь еще в загашнике?
— А то как же. Гостинцев полны карманы… — он придвинул к себе дорожный ларчик, извлек оттуда стопку разновеликих исписанных листов бумаги. — Начнем с малого: это всё, изволишь ли видеть, жалобы на некоего игумена Варнаву, настоятеля Преображенского ставропигиального монастыря, — сии лишь за этот неполный год.
— Однако! У тебя-то откуда это добро?
Архиепископ немного покривил лицо неопределенною гримасою и неопределенно же пошевелил пальцами:
— Скажем так: неназываемые добрые люди великодушно дозволили полюбопытствовать. На краткое время. Потом придется вернуть, посему не обольщайся. Так вот, последняя эпистола от… — он наклонился над одним из листов — протоиерея Алексия, клирика Подольской епархии. Помнишь такого?
— Как не помнить: терем-теремок, лаковый возок да сырые телеса под шелками синскими. В драку полез. Постой, а отчего ты именно его обособил? Прочим себя жалко поменее, что ли?
— Покровители у него во стольном граде сыскались высокие… — владыка Мартин со значением поднял брови на отца Варнаву.
— Хм… Покровители… Да что ты говоришь? Впервые слышу такое! — игумен ответил не менее значительным поднятием бровей и не мигая уставился на собеседника.
— Ну ладно, ладно, — сдался он, как бы в подтверждение тому вскидывая руки. — Не в покровителях дело — всегда они были, есть и будут. Согласен…
И умолк — то ли в размышлении, то ли в ожидании чего-то.
— Владыко! — помедлив, проговорил отец Варнава. — Я все тот же Вирий, которого ты знал. Если даже и ты — прежний Мстислав, которого знал я, то все равно тех слов, что ты высказать хочешь, я за тебя произносить не стану.
— Эко завернул! Впрочем, тоже верно, не возразишь… Помнишь ли, дорогой мой отец игумен, лихолетье Григория Безумного? У отца тогда на одном из дальних хуторов владыка Ираклий проживал потаенно. Мне шестнадцатый год шел.
— А мне — пятнадцатый, если ты не забыл.
— Не знаю, поверишь ли, но не забыл. Церковь в гонениях, реформаты в оскверненных храмах беснуются, Византион с Новым Римом сочувственные послания шлют, ладошки украдкою потирают и слюною предвкушения исходят. А государи всея Экумены в один голос славят державный гений их порфирородного собрата славенского, да рати свои поближе к рубежам нашим стеснительно подтаскивают. Так, на всякий случай…
— Высокопреосвященнейший! Ты одну из речей своих на мне опробовать решил?
Архиепископ Мартин отмахнулся, не отвечая, и продолжил:
— Какие службы были в родительской церквушке домовой! Ночами сходились, с оглядкою, по одному. В ворота — стук оговоренный… Символ Веры за Литургиею читали — все плакали без стеснения. А проповедь какую силу имела, а сколь едины были и пастыри, и люд церковный! На храм жертвовали — любой настоятель одной рукою принимал, другою тут же отдавал на нужды прихожан своих. Оставался ли сирым и гладным при том? Купцы сотни сотен кормили безмездно — слыхал ли ты, чтобы хоть един из них от того разорился? Отец сказывал: грех покинул людей о том времени. Что же такое теперь с нами происходит? Знаешь, друже-отче, мне иногда думается, что эти лоснящиеся проповедуют одно Евангелие, а исповедуют другое, новое да потаенное. В котором вымараны слова Христовы о богаче, вельбуде да ушах игольных. Их новый мессия отныне об иных ушах говорит. Коих, как и Царствия Небесного, не видать нищете смрадной. Их новый господь не похваляет скромную лепту вдовицы паче кичливой жертвы фарисея — он его, родимого, нынче под толсты локотки угодливо ловит, обхаживает да облизывает. И в Иерусалим не на осляти убогом въезжает, а на золоченой колеснице фараоновой…
Он потряс стопкою бумаг и едва сдержался, чтобы не запустить ею в угол.
— Остановись, владыко! — попросил отец Варнава. — Остановись, яви такую милость. Ни на что ты мне глаз не открываешь. Себе вредишь.
— И то правда, — ответил архиепископ Мартин неожиданно спокойно.
Бумаги вернулись в ларец, а крышка захлопнулась.
— Так вот, дорогой ты мой отец игумен… Чувствую я, что-то новое, что-то тревожное нарождается да помаленьку в силу входит. Уже почти в полный голос говорить начинает: дескать, не знала добрая древность этакой новоявленной ставропигии, каковую мы тогда на свою голову измыслили сгоряча, упразднить бы надобно. В иных державах-то знать духовная сколь блистательна — и мы такоже соответствовать желаем! А нам плебс со самозванной кустодией черноризной под хвост заглядывают.
— Опять заводиться начинаешь, владыко. Не стóит… Ты о Патриаршем окружении или о дворе Великокняжеском?
Владыка Мартин повертел в пальцах ключик от ларца:
— Государевы воззрения тебе давно известны, да и в ближнем круге его пока подобного не слыхать. Пока. А далее? За наследников поручишься? Кого назвать сможешь?