– Да, государь! – воскликнул дьяк Курицын. – Идут через Новгород всякие злоумышления да хитросплетения от ворогов иноземных и в Золотую Орду, и в Казань, и к ногаям, и к нашим удельным. Все зло через дверь сию окаянную.
Иван сурово сдвинул брови и сказал:
– Чирей для нас сей град, Федор Василич, – от него все тело болит.
На восьмой день после отъезда Марьюшки со свекровью в Тверь к самому концу обеда к Ивану вбежал Данилушка.
– Едут, – радостно восклицал он, – едут государыни наши!
Иван наскоро оделся и, сопровождаемый всеми дворскими слугами, поспешно вышел из хором, спустившись с красного крыльца.
Возок с княгинями, медленно проезжая двором, приближался к княжим хоромам. Вот он уж у красного крыльца. Иван сам отворил дверки возка и помог матери выйти.
– Ну, сыночек, слава Богу, доехали мы подобру-поздорову, – сказала она, перекрестившись, и поцеловала Ивана. – Как здравы отец и детки мои?
– Здравы все. Почивать легли после обеда.
– Слава те, Господи, – облегченно вздохнув, молвила Марья Ярославна. – Ну, пущай их спят. Яз у тобя обедать буду.
Следом за свекровью легко выскочила из возка Марьюшка, повисла на шее мужа и, целуя его, радостно восклицала:
– Вот яз и дома, Иванушка! Вот и дома!
Согнувшись, вылез из возка рослый Илейка. На руках его был спящий Ванюшенька.
– Будь здрав, государь, – молвил старик и, обернувшись к Марьюшке, спросил: – Дите-то прямо к тобе в опочивальню нести прикажешь, государыня?
– Мамке отдай. Токмо не разбудили бы его! Пусть тихохонько разденет и в постелю уложит. – Живо оборотясь к Ивану, она в ответ на вопрошающий взгляд его добавила: – Здоров он, Иванушка, токмо последнюю ночь плохо спал. Ночью мы ехали, домой спешили.
Иван весело улыбнулся и под руку повел мать вверх по лестнице. Прошли прямо к столу в трапезную Ивана. Утомленная Марья Ярославна молчала, но, поглядывая на сияющее личико Марьюшки, иногда ласково улыбалась.
Марьюшка радостно щебетала без перерыва – как весенний ручей журчала.
– Не то все в Твери-то, что было, – говорила она. – Будто в хоромах там все враз малым стало. Даже окна будто ниже стали в моем детском покое. Ране-то чудилось мне не знай как высоко они.
– Яз тя помню, – сказал Иван с улыбкой, – какой сама ты была. Чай, тогда тобе и скамьи и лавки высокими казались?
Засмеялась и Марья Ярославна.
– Вот какой сама ты была, – промолвила она, показывая рукой высоту наравне со столом.
Настроение Марьюшки вдруг переменилось, на ресницах повисли слезы.
– Ты что? – спросил ее Иван.
– Ба-атюшку жа-алко, – проговорила она и заплакала.
Иван передвинулся на скамье ближе к Марьюшке и обнял ее. Она прижалась лицом к его груди и затихла. Марья Ярославна, встав из-за стола, перекрестилась и, зевнув, сказала:
– Ну, сынок, притомилась яз с пути-то. Пойду деток погляжу да посплю малое время.
Когда свекровь вышла, Марьюшка обняла Ивана и прошептала ему в ухо:
– А яз к тобе отдыхать в опочивальню пойду. Без нас Ванюшенька крепче поспит. Мамка за ним пригля…
Иван оборвал речь ее, поцеловав в уста.
Послеобеденный сон их был недолог. Марьюшка проснулась первой. Она долго смотрела на мужа и все удивлялась, как это произошло, что дом в Твери чужим стал, а тут все свое и родное. Она горячо поцеловала Ивана. Тот открыл глаза и обнял ее, такую теплую, полную еще сонной неги…
– Тут у меня ты, Иване, – продолжала вслух свои мысли Марьюшка, обнимая его шею голыми руками, – матушка родная, Ванюшенька мой маленький! Там же токмо братец сводный, несмышленыш еще осьми лет. Все одно что чужой он мне… – Закрыв глаза, она еще крепче обняла Ивана.
Двадцать пятого марта, в среду, пришли в Москву тревожные вести сразу из Новгорода и из Казани. Решили государи, что пора татарам кулак показать да подумать, как бы и Новгород ударить покрепче.
В тот же вечер созвал Иван думу по указу Василия Васильевича, совсем уж оправившегося и окрепшего. В покои великого князя позваны были: дьяк Бородатый, Степан Тимофеевич, воевода Басёнок, Федор Васильевич Курицын, которого на днях только молодой государь из подьячих в дьяки пожаловал.
Думать надо было, как лучше и татарские и новгородские козни пресечь единым ударом.
– А ты помнишь, отец, – шутил Юрий, поблескивая глазами с золотой искрой, такими же, какие когда-то сияли и на лице Василия Васильевича, – помнишь, как потешно слушать нам было, когда псковичи с новгородцами меж собой были? Одни, как гуси, гогочут: «чо-чо-чо, ча-ча-ча!», а другие, как утята: «цо-цо-цо, ци-ци-ци!»
– Верно! – смеялся Василий Васильевич и все, что с ним были в Новгороде. – Зацикали да зачокали они нас совсем. А топерь вот их чокнуть так надобно, чтоб и про татар забыли.
– Псковичей-то, – смеясь, добавил Бородатый, – ершеедами дразнят, а новгородцев-то – гущеедами. Гущу боле пирогов любят.
– Пущай их, что хотят, то и любят, – с улыбкой молвил Иван. – Нам то важней, что и те и другие Москву не любят и татар мутят. Посему обскажите нам – ты, Юрий, и ты, Федор Василич, – об укреплении градов их, а ты, Степан Тимофеич, о том, какие у них настроения есть и за что они, как государь наш мне баил, друг друга грызут и в той и в этой земле, и пошто обе земли, Новгородская и Псковская, меж собой не мирно живут?
– Мы сперва о ратных делах поведаем, – начал Юрий, – какие силы у них, а также где и какая опора есть.
– Ин будь так, – согласился Василий Васильевич, – сказывай, сынок.
– Яз о Пскове сказывать буду, – продолжал Юрий, – а о Новомгороде пущай Федор Василич поведает. Псковичи при строении града своего хитро все придумали и содеяли. Кремль они, по-ихнему – Кром, в самом Усть-Псковы на горе воздвигнули, где Пскова-то в Великую впадает. Клином тут земля лежит меж рек. Берега высоки и вдоль Псковы, и вдоль Великой. С двух сторон вода глубока, с третьей же – ров выкопан, а круг града, Запсковья всего – вал, стены и башни. Зело крепок град не токмо летом, а и зимой.
– Похоже сие, – молвил Иван, – на Галич. Помнишь, государь, как нам воевода князь Стрига из-под Галича прислал чертежи ратные, где все овраги, кручи, стены, вода и прочее было указано.
– Помню, сынок, – отозвался Василий Васильевич. – Думу тогда с нами думал большой воевода. Умен и прозорлив князь-то Иван Оболенский. Яз не зря избрал его большим воеводой. Вот и ты, Юрий, так же нам, подобно воеводам сим, все доложи: и тобе, и нам от сего польза.
– А пищали у них есть? – спросил Иван.
– Есть, – ответил Юрий, – поменее, чем в Новомгороде, а хватит. У немцев ими куплены.
Рассказал далее Юрий, что в Завеличье, по ту сторону Великой, стоят два монастыря за крепкими стенами с башнями: против южного конца города – Мирожский, а против северного, чуть повыше Крома, – Ивановский. Далее же на север, версты с четыре от Пскова, ближе к Псковскому озеру, – Снетогорский монастырь.
– Сей самый дальний, – продолжал Юрий, – наиболее важен в ратях. Первые удары при набегах немцев, как мне князь Стрига сказывал, на него падают, и уж после другие два монастыря ворогов на меч принимают.
Неожиданно вошел молодой дворецкий Данила Константинович.
– Государи, – говорил он тревожно, – от митрополита… Пущать?..
– Зови его, сей часец зови ко мне! – взволновался Василий Васильевич и, перекрестясь, добавил с тоской: – Не допусти, не дай, Господи!
Иван побледнел и сжал руки, сцепив пальцы. Пред ним мгновенно промелькнули все его детские скитания и ужасы и могучий строгий старик с проницающими глазами и такой добрый и ласковый к нему.
Вошел как-то незаметно сутулый седобородый монашек в черной скуфейке.
Помолился на образа, поклонился всем по-монастырски в пояс, рукой земли касаясь.
– Сказывай, – тихо обратился к монаху Иван Васильевич.
Монашек вздрогнул и сразу заговорил ровным голосом, будто спокойно, но на волосатые щеки его текли слезы:
– Худо святителю нашему. Не смеет он тя, государь Василий Васильевич, недужного утруждать. Молит он тя, государь Иван Васильевич, к нему приехати, пока в памяти он. – Монашек помолчал, вспоминая наказ владыки, и продолжал: – «Не вем, – сказывает святитель наш, – как по воле Божией будет. Кто знает, – баит он, – может, Господь-то лишит мя разумения преже, чем призовет к Собе…»
Молчали все. Суровые глаза Ивана наполнились слезами – владыка и на смертном одре был такой же, как всегда: светел умом и крепок волею.
– Данилушка, – с трудом вымолвил Иван, – коня мне вели. Токмо борзо.
Во дворе владычных хором ждали молодого великого князя. У самых въездных ворот встретили Ивана: громогласный дьякон Ферапонт, ныне протодьякон Архангельского собора, протопоп Алексий и другие духовные чины из ближайшего окружения митрополита. Среди них Иван заметил и седобородого сутулого монашка, келейника владыки Ионы. Все они, после обычных приветствий, с почтительным и печальным молчанием проводили юного государя, медленно ехавшего в сопровождении стражи, до красного крыльца, где Иван спешился и, окруженный духовенством, поднялся в горницы. Сняв с себя шубу, он направился прямо в покой владыки.
Мельком, при свете восковых свечей, он признал в протопопе Алексии того молодого дьякона, который вместе с владыкой шестнадцать лет назад отвозил его и Юрия к родителям, заточенным в Угличе. Теперь Алексий огруз и отяжелел, в густой бороде его уже пробивалось серебро. А громогласный дьякон Ферапонт совсем состарился. Из-под седых его бровей смотрели все те же наивные глаза, но теперь взгляд их был как-то беспомощен и грустен.
При входе Ивана владыка слегка приподнялся, а бледное, осунувшееся лицо его осветилось радостной улыбкой.
– Иване, Иване, – с нежностью заговорил он, – сыне мой духовный…
Иван молча принял благословение митрополита и дважды почтительно поцеловал его дрожавшую от волнения руку.
– Время мое пришло, государь, – продолжал владыка, – не вем лишь часа, когда Господь призовет мя…