– Как и что нам, воеводы, деять? – обратился он к своим товарищам. – Вьючные кони наши по дороге в болотах завязли. Токмо малая часть их сюда дошла. Нет у нас вдосталь харча для воев, а коням и вовсе кормов нет. Истомлены люди грязью, холодом и голодом. Татары же во всей бодрости и силе да и стоят у себя под Казанью, а мы среди топей лесных, в чужой земле…
Долго молчали все трое после речи этой, а потом молвил с печалью князь Патрикиеев, Иван Юрьевич:
– Мыслю, надобно ворочаться, токмо не ведаю, какой дорогой, дабы татары в обход нам не ударили.
– Мне йок кысмет,[200] – еще печальней сказал Касим. – Назад нада. Верно. Токмо иди нада старый дорога. Круг лес нет обход. В тыл не пойдет Ибрагим. Грабить ему нет тут, а грязь много, кони губить не захочет.
– Истинно, – проговорил князь Оболенский, – но как прозорлив и разумен государь наш, повелевши градам в осаде сидеть, заставы их укрепивши загодя.
Снова замолчали воеводы, понимая ясно, что дело их проиграно.
– Да простит нас Господь Бог и государь наш Иван Васильевич, – крестясь, проговорил Оболенский, – а яз велю вам ныне же ночью, в саму темень, пойти с полками назад.
Когда забрезжил серый осенний рассвет, с трудом проникая сквозь дождливые тучи, полки московские далеко уж отошли от Волги. Вновь они ехали той же дорогой, разъезженной ими самими донельзя. Отощавшие от голода кони еле-еле вытаскивали ноги из липкой глинистой грязи, а иные из них покорно вязли и беспомощно клали головы на грязь. Ни крики, ни побои не могли их поднять.
То и дело попадались в пути московским полкам обглоданные волками костяки вьючных коней, завязших ранее, когда еще шли они на Казань.
Тревожно и жутко было в осеннем лесу. Как только темнело, кони начинали храпеть и вздрагивать, чуя крадущихся за кустами волков. Люди же, усталые, истомленные, еще засветло, свалив десятка два берез и сосен, всю ночь подбрасывали сырую щепу и сучья в костры и ближе сбивались друг к другу.
Харчей уже давно не было, и ратники, несмотря на постные дни, каждый ночлег резали совсем ослабевших коней и варили в котлах конину, пожирая мясо полусырым, без хлеба и соли.
Почти треть всего войска, кинув доспехи, шла пешком, а коней становилось все меньше и меньше. После каждого ночлега, покинутого войском, оставались вокруг костров кости и шкуры от зарезанных коней и трупы издохших от голода. Воины, стараясь спасти хотя бы верховых лошадей, напрасно собирали для них опавшие листья и резали веники из тонких ветвей березняка: измученные животные плохо ели эту грубую пищу и не были от нее сыты. Голод, холод, почти бессонные ночи и отчаяние терзали души воинов.
Но чем ближе подходили они к Московской земле, силы, их, казалось, возрастали.
– Спас Господь, – говорили кругом радостно, – довел до родной земли! Даст Бог, и по семьям своим разойдемся живы и здравы!
Когда Иван Васильевич кончал вечернюю трапезу в покоях у матери, с которой теперь жил осиротевший Ванюшенька, Данила Константинович доложил о прибытии воевод из-под Казани.
– Как глядят-то они, Данилушка? – спросил государь, хмуря брови. – Что-то не жду добра.
– Темны и хмуры лицом, – отвечал печально дворецкий. – Видать, прямо с походу, сапоги у них и кафтаны в грязи.
– А Касим с ними?
– И он, государь, с ними.
– Проведи их в покои, что Касиму отводим. Пусть оботрутся от грязи, да коли прямо с коня, накорми, напои перед беседой-то. После-то некогда будет… Проведешь потом ко мне в переднюю, а яз тут пока с государыней-матушкой да сыночком побуду.
– Слушаю, государь. Борзо все нарядим.
Дворецкий вышел, а Иван Васильевич молвил старой государыне:
– Зла будет война с Казанью. Надоть, пока Ахмат в стороне, Казань смирить на всю волю нашу.
– А как Казимир? – заметила Марья Ярославна. – Как бы и он к Казани не пристал?
– Не посмеет.
– Пошто не посмеет-то, сыночек?
– Веры в Крым у него ныне нет, матунька. Распря в Крыму-то, и неведомо королю, друзьями аль врагами ему Гиреи будут. Ежели победят те, что с турками заодно, – враги, а с Ахматом – друзья Казимиру. Успеем мы Казань смирить.
– Дай Бог, – молвила Марья Ярославна, – ты сам в поход-то пойдешь?
– Видать там будет, – ответил Иван Васильевич и весело добавил: – Ежели сам пойду, и Ванюшеньку с собой возьму!
Мальчик просиял и, обняв отца, радостно воскликнул:
– И доспехи мне дашь, тату?!
– Свои детские велю тобе приспособить. В твои-то годы яз много крупней тя был.
– Воеводы, государь, – сказал Данила Константинович, – ждут в передней.
– Идем, Данилушка, – молвил Иван Васильевич и, вспомнив о сыне, живо добавил: – Вели-ка ты утре старые детские мои доспехи на Ванюшеньку уменьшить. Пусть приучается носить их. В поход со мной пойдет.
Государь вдруг оборвал речь и, сурово сдвинув брови, вышел в сенцы.
При входе Ивана Васильевича в приемную воеводы быстро встали и поклонились государю, желая здравия и благодаря за внимание и ласку.
Великий князь отдал им поклоны и молча сел на свой престол. Прием был строгий, без теплоты, холодный прием. Взглянув на воевод огромными черными глазами, он сухо молвил:
– Вижу все, разумею. Что яз тобе, царевич, баил? Где твой Абдул-Мумин?
Касим схватил себя за полы кафтана и горестно воскликнул:
– Изолгали меня, государь! Изолгали татары! – Зажав лицо руками и затем быстро открыв его, Касим поклонился до земли великому князю и глухо произнес: – По смерть мой я твой слуга…
– Будь все по-старому, – сказал Иван Васильевич, протягивая руку Касиму. – Садитесь, воеводы.
Касим горячо поцеловал руку государя и сел, по татарскому обычаю, на ковер у его ног.
– Сказывайте, – кратко молвил великий князь и снова нахмурился.
Воеводы заробели, но старший из них, князь Иван Васильевич Стрига-Оболенский, встал пред государем.
– Все виновати мы, государь, – проговорил он. – Касим-царевич на неготовую Казань ехал, а Казань-то нас неготовыми встретила. Упрежден Ибрагим во всем был. На всех бродах и переправах у него уже засады были крепкие.
– Где же отряды ваши были? Казанские-то лазутчики, мыслю, по всему лесу прятались да вас высматривали.
– Может, и были лазутчики, государь, – ответил князь Стрига, – да мы-то двинуться никуды не могли. Непогода все гати размыла, болота да топи разлились по всем дорогам. Кони по брюхо вязли, еле двигались. Вьючные-то совсем топли, а многие так в топях и остались, волкам на растерзанье.
Шаг за шагом описывал воевода все бедствия и муки полков московских и касимовых, а бедствия их с каждым днем увеличивались, становились тяжелей.
– Что же вы не вернулись? – грозно сверкнув глазами, спросил Иван Васильевич.
Воеводы побелели лицом, а Оболенский хриплым голосом проговорил:
– Волю твою, государь, исполнить хотели, дабы…
– Волю мою?! – сердито воскликнул великий князь. – Волю мою ко времю и к месту исполнять надобно, а не зря ума не переть на рожон. Три головы вас там было!
Воеводы все поднялись на ноги и замерли в страхе, но государь взял себя в руки и особенно страшным, глуховатым своим голосом тихо спросил:
– А людей сколь погубили?
Воеводы вдруг ожили и радостно все заговорили сразу:
– Миловал Бог нас…
– Многие доспехи метали от глада и с истомы, но живы…
– Как могли, о воях пеклись…
– Все здоровы пришли, кажный восвояси…
Иван Васильевич успокоился и, перекрестившись, молвил с облегчением:
– Слава богу. Добро и то, что воев своих сохранили от смерти и полона. Помните, воеводы, вои наши – наиглавное для нас, воев берегите, как самих собя.
Государь опустил голову, но, будто стряхнув с себя тяжкие думы, стал расспрашивать подробно о походе, дорогах, обо всем, что с полками было в пути туда и обратно.
– На всякой беде учиться нам надобно, – сказал он, отпуская воевод. – Будет и сей поход нам на пользу.
На пятый день после возвращения Касима-царевича из-под Казани государь вместе с княгиней Марьей Ярославной, с братьями, которые в Москве были, и с двором своим осматривал церковь Вознесения, обновленную старой государыней и ныне освящаемую митрополитом.
Церковь эта заложена была еще великою княгинею Евдокией, супругой Димитрия Донского. Много лет ее достраивала потом бабка Ивана Васильевича – Софья Витовтовна, но, стены возведя, сводов свести она так и не успела. Храм закончила уж мать государя, княгиня Марья Ярославна.
Сначала она, видя, что после многих пожаров московских церковь эта вся обгорела, а своды ее грозят обвалом, повелела все разобрать и построить новую церковь из того же камня и кирпича. Узнав об этом, зодчий Василий, Димитрия Ермолина сын,[201] домыслил вместе с каменщиками своими церкви всей не рушить, а только обломить на церковном подворье обгорелый камень и своды шатающиеся разобрать.
Внутри же церкви все твердо было, и зодчий Василий, рассчитав, как и чем укрепить обгорелый храм, не руша его, упросил государыню обновить церковь эту по расчетам его.
Иван Васильевич, осматривая обновленную церковь, дивился и радовался уменью и знаниям русского зодчего.
– Матушка-государыня, – говорил он с гордостью, – много слыхал яз, что иноземцы зело искусны в строении сводов, а наши зодчие на сие неумелы. Василий же так искусно, мудро и красно все изделал, что иноземцы-то не все так могут. Дивно сие строение!..
Государь, восхищенный искусством русского зодчего, слушал со вниманием его объяснения и расчеты.
– Как же ты за сие взялся с толикой смелостью? – спросил он Василия. – Ведь могли своды-то упасть и народ загубить?
– Государь, – отвечал зодчий, – исчислить для сего было надобно тяжесть сводов сих точно и домыслить точно же, какую опору в стенах им содеять и как для опоры сей стены укрепить. Стены я с каменщиками моими укрепил, как видишь, крупным белым камнем новым и кирпичом, твердо ожиганным пожарами, а от сего и твер