– Вестник, государь и государыня. От Даниар-царевича. Как прикажете?
– Можно, государыня, в твои покои позвать? – спросил Иван Васильевич.
– Веди сюда, Данилушка, веди, – молвила старая княгиня.
Иван Васильевич, взглянув на сидящего за столом сына, тихо сказал брату:
– Молодше Ванюшеньки моего, Юрий, мы с тобой были, когда впервой Касима в Ярославле встретили.
Он замолчал, видя прошлое, словно вчера оно было. Обрадовался тогда царевичу слепой отец, говорил с ним по-татарски, и слезы текли у него по щекам, слезы были на глазах и у царевичей…
– Помнишь, Юрий, – снова обратился великий князь к брату, – как похож был тогда Касим на Юшку Драницу?
Отворилась дверь, и вестник-татарин пал ниц перед государями, касаясь пола своим подбородком.
– Живите тьму лет, государь и государыня, – заговорил он довольно чисто по-русски.
– Встань, – молвил Иван Васильевич, – сказывай.
– Слушаю и повинуюсь, – проговорил вестник почтительно и, встав перед государем, продолжал: – Царевич Даниар, да будет к нему милостив Аллах, повестует: «Целую руку твою, государь мой, да пошлет Господь тобе многи лета. Сердце мое в тоске, и душа моя в печали – умер отец мой, царевич Касим, да возьмет его Аллах многомилостивый в сады Джанят…[202]»
Иван Васильевич в горести закрыл лицо руками. Успокоившись, он набожно перекрестился.
– Хошь и татарин он был, а много добра христианам на Руси содеял, – сказал он с волнением и, снова крестясь, добавил: – Помилуй его, Господи, прости его заблуждения. – Повернувшись лицом к вестнику, государь сказал: – Повестуй царевичу: «Скорблю яз о верном друге моем Касиме. Тобя ж, Даниар, жалую вотчиной Касима, служи нам честно, как отец твой…»
Недели через две после смерти Касима-царевича прибыли и от князя Семена Романовича Стародубского первые гонцы. Воевода Стародубский доводил до государя, что рать его в самое крещение пришла в землю черемисскую и много зла учинила земле той: множество людей убили, а иных в плен увели. Много сожгли сел и деревень, скот весь забрали, коней и всякую животину. Что же взять не могли, на мясо перерезали. Так и с имуществом поступали: что могли – брали, остальное жгли.
– Испустошили так, – закончили вестники, – всю землю черемисскую, до Казани не дойдя токмо на един день пути.
Пришли вести и от Мурома и от Новгорода Нижнего, что русские воины и вольные дружины, идя вдоль Волги, повоевали по обе стороны реки все земли казанские.
Рад был этим вестям великий князь и сказал дьяку своему Курицыну:
– Бить татар надо и зорить еще боле, не давать им отдыху, дабы не могли оправиться. Юрий Василич о сем сам знает и меры принимает. Ты ж, Федор Василич, со всеми удельными сносись: пусть народ подымают на вольные дружины, где сопредельны с Казанью-то. Зорят пусть, что могут, и жгут, а купцов казанских грабят и бьют на всех путях.
Иван Васильевич ходил по покою своему крупным шагом, как обычно, когда волновался.
– «Казан», – продолжал он, – по-ихнему «котел» значит. Пусть кипит весь, а казанцы в нем варятся. Мы же, пока кипенье сие бурлит, новую рать посильней против них соберем. Яз сам в сей рати великой с полками поеду.
– А нужно ль тобе, государь, самому идти? – возразил дьяк Курицын. – Сам ты верно говоришь, что государю подобает более государствовать, а не на коне скакать. Видеть все с высоты своей и токмо повелевать боярами, воеводами и дьяками, что надобно им творить.
– Верно, Федор Василич, – усмехаясь, перебил его государь, – но бывает, что надобно и самому государю лик свой пред воями показать. В некоторых случаях и ратное дело в государствование входит, а пошто – сам, чай, разумеешь.
Иван Васильевич опять молча стал ходить вдоль покоя своего и, вдруг обернувшись к дьяку, заговорил оживленно:
– Землю всю русскую против Казани поднять надобно! Сирот и черных людей поднять наиглавно… Токмо бы еще Новгород Великий сломить да Ганзу[203] немецкую и князя тверского к рукам прибрать, а там и Большую Орду скинем.
Иван Васильевич подошел к окну и стал глядеть на ясное зимнее небо сквозь верхние незамерзшие листочки слюды.
Вспомнился Ивану покойный митрополит Иона, заветы его о Москве – Третьем Риме, и брови его резко сдвинулись, образовав глубокую складку на лбу.
– Будет Русь вольной державой! – громко и твердо произнес он.
– Аминь! – воскликнул Курицын. – Истинно так…
Наступило молчание.
– Государь, ходят по Москве слухи промеж наших гостей, а особливо средь иноземных, – заговорил Курицын и вдруг смолк в нерешительности.
– Какие слухи? – спросил государь, не оборачиваясь. – Коль начал – доканчивай…
– Бают фрязины, которые с Рымом сносятся, будто папа и кардиналы невесту тобе ищут.
– Пошто ж у их такая гребта о сем? – насмешливо спросил Иван Васильевич.
– Неведомо. Токмо мыслю яз, не зря сие деют, прибытка собе ищут. В Польше и Литве о сем тоже слух есть.
Государь, вспомнив свою нежную, ласковую Дарьюшку, весело улыбнулся и шутливо молвил:
– Пусть их ищут, а нам спешить некуда. Наследник у нас есть, растет, а даст Бог, и вырастет! Нам же ныне первей всего надобно Казань смирить. Буду с Юрьем новый поход готовить, а ты, Федор Василич, с господы новгородской глаз не спущай. Яз те в помочь отмолю у старой государыни дьяка Бородатого.
Той же зимой Иван Васильевич, за три недели до великого заговения, пошел ко Владимиру, взяв с собой братьев, князя Юрия и князя Бориса, сына своего Ванюшеньку, десятилетнего княжича, да еще взял князя верейского, Василия Михайловича, и придворных их со всеми людьми. На Москве же великий князь оставил вместо себя двух других братьев своих – Андрея большого и Андрея меньшого.
Время было уже к концу зимы, февраля третьего, когда сироты летнюю сбрую чинить начинают и для езды и для пахоты, когда и дни уж заметно прибавляются да как будто и теплей становится.
Вчера вот валил густо снег, сырой и липкий, а сегодня ясно, безоблачно, но сосны и ели все стоят еще под белыми лохматыми шапками. В полдень шапки эти, где солнце грело сильнее, съехали уж набекрень, а местами просто попадали вниз, засыпав кусты подлеска возле опушки дороги.
Порой среди лесной тишины раздается резкий треск, и вдруг огромная ветвь хрупкой сосны, ломаясь под тяжестью снега, шумя хвоей и глухо ударяясь, падает в сугроб.
Снова все затихает в вековом бору, и слышится только где-то далеко раскатистое сорочье стрекотанье. Теплой влагой тянет уже в воздухе, но все же поляны лесные да просеки, как зимой, белы от сугробов снега, и кажется, они никогда не растают, да и дороги совсем еще крепкие.
Иван Васильевич едет позади своего полка верхом, задумчивый и молчаливый. Дорога эта знакома ему с детства и с тех пор запомнилась крепко. Рядом с ним молодцевато рысит на добром татарском бегуне Ванюшенька. Иван Васильевич весело поглядывает на возбужденного, сияющего от радости сына и невольно вспоминает, как восемнадцать лет тому назад, таким же вот мальцом, ехал он тут сам в первый поход, но не с отцом своим, а только со старым Илейкой да с грозным воеводой князем Стригой-Оболенским. Понятно ему, что на душе у Ванюшеньки светло и радостно, но отцовское довольство его меркнет, когда в памяти встают безлюдные деревни и села, мерещится, будто вчера только тянулись здесь убогие обозы бегущих сирот.
– Впервой таким вот, как Ванюшенька, шел яз по сим местам против казанских татар, – с горечью говорил он брату Юрию, – а казанцы-то и ныне все еще горе и страх творят христианству.
– Недолго ждать, Иване, – бодро воскликнул Юрий, – ежели все сбудется по твоему замыслу, то вборзе разорим сие проклятое гнездо!
– Ежели до Ахмата поспеем, – проговорил Иван Васильевич, – ежели токмо поспеем.
– Упредим и Ахмата и Казимира! – уверенно воскликнул князь Юрий.
Государь усмехнулся.
– Дай Бог, Юрьюшка, дай Бог, – сказал он и, обратясь к сыну, спросил ласково: – Видишь ли, Ванюшенька, вот там, над самым лесом, кресты? То уж храмы Божьи видать во Владимере.
Во Владимире остановился государь в старинных великокняжих хоромах вместе с братьями и со всем двором своим. Тут же была и ставка воеводы, а посему во всех сенцах княжих хором, в подклетях и даже во дворе – день и ночь толчея и суета несусветная от ратных людей. Среди толчеи этой ходят наряды княжой стражи и то и дело мелькают гонцы и вестники из разных мест.
Град Владимир назначен по повелению великого князя главным сборным местом для всех московских и удельных войск. Военный совет непрерывно заседает в передней государя во главе с князем Юрием Васильевичем.
Ванюшенька, по желанию отца, бывает на военных советах, но теряется во многолюдстве и робко держится все время вблизи отца. Иван Васильевич недоволен его поведением.
– Сын-то не в отца, – услышал он случайно чьи-то слова, и с тех пор горечь вошла в его сердце.
Он как-то хочет помочь сыну, поучить, но ратные дела увлекают мысли его в другую сторону. Часто забывает он совсем о Ванюшеньке, а тот скучает о Москве и бабке Марье Ярославне, к которой больше привязан, чем к отцу; в ратных же делах и беседах бояр и воевод ничего он не разумеет…
К концу первой недели Великого поста, когда было большое совещание у государя, прибыли из Москвы гонцы от Андрея большого с вестью, что на самое заговенье приехал на Москву к великому князю посол от короля Казимира – Якуб-писарь.[204]
– «Зачем ты ему, государь, нужен, – заканчивалась грамота князя Андрея, – нам не сказывает, в тайне доржит. А где ты, мы ему тоже не сказываем, а Яков-то пытает, где ты и как к тобе ехать. Отпиши нам, как с послом нам быть…»
Иван Васильевич заволновался и повелел призвать дьяка Василия Беду, который вместе со двором государя во Владимир поехал.
– Слушайте, бояре и воеводы, – сказал Иван Васильевич, – видать, мне не избыть встречи с послом. Да надобно нам скрыть от литовцев и ляхов ратные наши сборы на Казань. Посему оставлю тут князя Юрия, а сам поеду в Переяславль-Залесский.