Иван Васильевич, поцеловав крест и приняв благословение, ответил:
– После сие, отче. Сей часец вот храм оглядим со строителями. Жди меня в покоях своих…
Великий князь быстро пошел к собору, окруженный монахами и спешившейся стражей. Храм был сильно поврежден: прогоревший купол его осел, оголившийся крест покривился и торчал на железном шесте, а у подножия его вздыбились покоробившиеся листы железа. Обгорела кое-где и крыша, особенно на южном приделе.
Строители монастырские оживленно говорили между собой, вперебой указывали государю разные повреждения от огня, и хотя все были в рясах, но теперь совсем не походили на монахов ни голосами, ни повадками.
– Нам, государь, – говорил один из монахов, крепкий мужик с седеющей бородой, – нам не только дерево и камень понадобятся. Нам гвоздей надобно, железа плющеного, рам свинцовых для окон и, ежели твоя милость будет, слюды светлой, большим листом.
– А коли и мелка будет и не очень светла, – словно испугавшись слишком большого запроса, прервал говорившего седобородый монах, – то нам и сие добро, хоша бы токмо храм-то малость посветлить.
– Еще, государь, – скромно обратился к великому князю молоденький монашек с умным, светлым лицом, – огнем-то роспись сожгло и дымом зачернило. Надоть нам краски купить, ништо же есть у нас красильного-то.
Иван Васильевич всех выслушал и осмотрел все. Заходил он и во храм: и внутри было много попорчено росписи от копоти и жара огненного.
– Краски-то, государь, – скромно, но настойчиво твердил юный монах, – вельми трудно купить. Их ведь из Кафы купцы привозят, а продают токмо за серебряные рубли.
В конце трапезы у игумна подали сладкого грецкого вина в серебряной сулее. Из этой же сулеи, наполнив ранее золотую чарку государя, налили себе и святые отцы – игумен и архимандрит. Выпили за здравие Ивана Васильевича, продолжая потом беседу насчет обновления храма и денежных средств монастыря. Игумен пригласил для этой беседы и келаря и казначея.
– Пошто, – шутливо спросил великий князь, – милости моей просите? Мало ли у вас угодий монастырских, да и серебреца, поди, достаточно?
Игумен покачал головой и молвил:
– И-и, государь, кто теперича не вступается в наши волости и селы монастырские! Нам ныне же много землицы надобно, дабы больше холопов на пашню сажать; дабы они как сироты были, дабы из них поболе стало в селах полных людей, сиречь страдников.[212] Сии хлеб нам дают не токмо для прокорма, а и на продажу ради денег серебряных.
Иван Васильевич усмехнулся и молвил:
– Вот, отче, из сих денег и возьмите на обновленье-то. Тут вот, у собора, инок один все на краски молил.
– Иде же деньги у нас, государь, – воскликнул отец казначей, – иде же деньги? Нет, почитай, у нас серебряников.[213] Сребро мы добрым людям ссужаем, а сребром-то и они не все рост платят!..
– Норовят они серебрецо-то боле у собя доржать, – вмешался отец келарь, – нам же норовят токмо церкви наряжати, монастырь и двор тыном обносить, хоромы ставить, пахать, сады оплетать плетнем, на невод ходити, пруды прудити, на бобры в осеннее время идти да бортничать…
– А пешеходцам[214] что у вас деять положено? – спросил он, забавляясь жадным стяжанием людей Божиих.
– От сих, почитай, нету прибытка совсем, – загорячился отец келарь. – Токмо к празднику рожь мелют и хлебы пекут, пиво варят и на семя рожь молотят, а лен даст игумен в селы, и они сети плетут и неводы наряжают, таково и все их изделие!
Великий князь перестал смеяться и сурово поглядел на монахов.
– Жаднущи вы, отцы святые, – сказал он, – с одного вола две шкуры драть хотите. Мало вам, что хлебом берете – и в поле стоячим и в житницах, баранами, гусями и курами, яйцами, сырами да маслом и рыбою всякой! Вы и оброк еще берете, по многу рублей серебро монастырское в рост даете. Куда вам денег столь? – Иван Васильевич помолчал и добавил: – Поперек пути государству стаёте. Все токмо в свои руки взять хотите, а у государства есть и вольные слуги: ратные люди княжие и боярские и дети боярские. Не разумеете того, что татары еще ходят круг Руси, как волки круг стада. Побьют они нас, и храмы Божии и святые обители на дым пустят. Митрополит Иона, Богом от нас призванный, разумел сие.
За столом все замолчали. Государь медленно пил заморское вино, и было на душе его беспокойно. Не все было так просто, как сам он думал. Монахи переглянулись между собой, и это заметил Иван Васильевич и понял, что они будут обороняться.
– Государь, – заговорил тихо и покорно игумен, но глаза его хитро сверкнули, – прав ты в добром своем помысле. Токмо аз, грешный, скажу: вотчинники и набольшие – князи и бояре, и наимелкие – дети боярские, боле нас берут. Одни хлебом и прочим берут наполовину, а другую половину – сребром. Иные же берут токмо оброки со всех сирот и токмо деньгами.
– Истинно так, истинно, – дружно подхватили отцы духовные.
Иван Васильевич ничего не сказал, на это, только глаза его поочередно остановились на каждом из собеседников, сразу смутившихся и оробевших.
– О сем яз думать буду, – проговорил он глухо, – и содею потом, как надобно.
Резко поднялся он из-за стола и, перекрестившись, сказал:
– Пришлю вам своего зодчего Василия, Димитрия Ермолина сына, с нужным припасом, которого у вас нет. Дивно возобновил он по воле матери моей церковь, что заложена княгиней прадеда моего, князя Димитрия.
Всю дорогу от Николо-Угрешского монастыря до самой Москвы думал Иван Васильевич о разговоре, случайно возникшем за столом у игумна. Впервые так ясно почуял он, как много противоречий между людьми разных сословий. Это ошеломило его и лишило ясности мысли.
Близ самой Москвы увидел Иван Васильевич небольшое село подмосковное и, подозвав стремянного своего Саввушку, спросил:
– Чья сия вотчина?
– Бают, государь, Трофим Гаврилыча Леваша-Некрасова, из боярских детей.
– Гони во двор, извести, что князь великий едет к нему.
Ивану Васильевичу не терпелось самому увидеть, как мелкие вотчинники живут, каково у них сиротам и прочим черным людям.
Когда он подъехал ко двору, у ворот стоял уж дворский со всеми людьми дворовыми. Все были без шапок и земно кланялись.
– Кой из вас дворской? – спросил государь, нахмурив брови.
– Я, государь. Пров, сын Семенов…
– Где ж господин твой? Как его звать и как он смел не почтить государя своего?..
Оробев совсем, кинулся Пров Семенов на колени.
– Не гневись, государь, – заговорил он. – Господин наш, Трофим Гаврилыч Леваш-Некрасов, на рати казанской с конниками своими.
– Встаньте, – сказал Иван Васильевич.
Дворский и все слуги встали.
– Ну, сказывай, Пров, – продолжал государь, – какая у вас вотчина и как живете.
Дворский нерешительно оглянулся на прочих слуг, но, ободрившись, отвечал великому князю:
– Вотчина господина нашего не велика, государь. Сие село Никольцы, иде вот хоромы его и двор, да две деревеньки недалече отсель: Старая Глинна да Новая Глинна. Я же у господина моего слугами ведаю и поселением, что за двором его числим. Опричь того и крестьянами ведаю в деревнях. Там есть у меня помощники – ключники и тивуны…
– Сколь всего четей-то[215] в вотчине? – перебил дворского Иван Васильевич.
– Всего, государь, двадцать восемь четей с половиной. Из них девятнадцать четей – за крестьянами, шесть – за слугами, а три чети – хозяйские.
– Кто пашни-то пашет?
– Свои люди, государь, господские.
– Оброк платят?
– Всякое, государь, и работу иную деют, а боле оброк, ибо ныне без денег-то ништо купить не можно. Господин же наш, слуга твой, как с Казанью вот рать зачалась, воев нарядил. Без серебра-то и нарядить нельзя было бы…
– И серебро в рост даете?
– Добрые люди берут и рост платят, как и в твоих вотчинах, государь.
Иван Васильевич потемнел лицом и, махнув рукой, молча поехал вон со двора.
Невеселые думы он думал, вспоминая непрерывные тяжбы меж монастырями, вотчинниками и сиротами. Все ныне друг с другом грызутся на Руси.
– Как же с татарами биться и прочими ворогами? – шептал он беззвучно. – На кого более опереться можно?
Вечереть уж начинало, когда прибыл Иван Васильевич в хоромы свои и хотел было идти к матери, но встретил в сенцах дьяка Курицына. Обрадовался ему государь и воскликнул:
– Будь здрав, Федор Васильевич! Когда прибыл?
– Живи многи лета, государь, – ответил Курицын. – Вборзе прибыл яз после того, как отъехал ты в монастырь Угрешский.
– Иди скажи Данилушке, что яз у собя с тобой буду ужинать, в своей трапезной.
Сидя за ужином, Иван Васильевич, проголодавшись от прогулки, ел молча, слушая донесения дьяка.
– Посол-то Яков, – говорил, посмеиваясь, Курицын, – ехал в возке своем, яко в тесном заключении. Не то чтоб неволей, а пил все, под конец уж и ксендз его стал с ним пить. Не беспокоил их яз. Мыслю токмо, прав ты, государь, – про татарские дела Казимир вызнать хотел. Не для папы посла-то слал, а для хана Ахмата.
– Может, и так, – усмехнулся великий князь, – токмо все же у папы, видать, есть помысел сватовство начать. Сие и Казимира и Ахмата тревожит. Пождем, но чую, послов к нам и папа пришлет.
Великий князь задумался и, вспомнив разговоры свои с игумном и с дворским Леваша-Некрасова, заговорил с досадой:
– А яз тут новые дела узнал нечаянно. О том, о чем мы доселе и подумать не удосужились!
Иван Васильевич рассказал дьяку о новых переменах в вотчинах монастырских, боярских и прочих, о тяжбах за землю, о том, что хлеб ныне не столь на кормленье идет, сколь на продажу за деньги, про денежные оброки и про выдачу на тяжелых условиях денежных ссуд крестьянам ростовщиками-земледельцами.
– Вишь, как круг нас сталось, а мы на сие сквозь пальцы смотрели! – воскликнул государь. – Без нас сие идет, мимо государства идет, будто река меж берегов сама по собе.