– Неровен час медведь подвернется, – говорил игумен на прощанье, – много их у нас тут, али люди лихие встретятся, и то бывает…
Ехали долго среди темного леса, а небо лишь над дорогой да над просеками узкой полоской видели, но было тепло, цвело все кругом, и птицы шумели и звенели со всех сторон. Щебетали и посвистывали овсянки, мухоловки, трясогузки, славки, стучали дятлы, куковали кукушки, рассыпались в трелях дрозды, а порой в глубине бора, словно леший, хохотала серая совушка. Целый день порхали бабочки и мотыльки всякие, проносились, трепеща прозрачными крыльями, красные, желтые и синие коромысла, мелькали зелено-золотые бронзовки и разноцветные мухи, а на закате гулко жужжали майские жуки, и уже тонко звенели и толклись в воздухе комариные стаи…
Но Иван и Юрий только вполглаза и краем уха следили за лесной жизнью – с каждым днем их сильней и сильней томило нетерпение, жажда видеть отца и мать.
– А долго ли ехать-то? Скоро ли Углич? – спрашивал то один, то другой из княжичей.
– Экое испытание горькое, – молвил владыка вполголоса диакону Алексию, указывая глазами на княжичей, – сколь тревог вместо ласки и неги.
Усталые кони с трудом тащили тяжелую колымагу, хлюпая ногами в жидкой грязи, вылезающей между прелыми сучьями гати.
– Не провяли еще дороги-то, – сказал дьякон Алексий сочным молодым голосом и вдруг, радостно улыбнувшись, добавил: – И благодать же кругом Господня, благорастворение воздухов!
Владыка одобрительно кивнул, всей грудью вдохнул весеннюю лесную свежесть и о чем-то задумался. Колымага в это время вдруг подпрыгнула слегка на бревнах гати и сразу встала, накренившись набок. Княжич Иван, взглянув вниз, увидел, что оба левые колеса, соскользнув с гати, глубоко увязли в глинистой топи. Подбежавшие кологривы, багровея от напряжения, с трудом втащили переднее колесо снова на гать, но заднее не могли и сдвинуть – так глубоко, выше ступицы, оно утонуло в липкой грязи.
– Ты, Микитка, поздоровей меня, – сказал старший кологрив, – тащи колесо-то, как тобе крикну, а я коней подгоню. Норови токмо на гать прямо! Мы его конской силой вызволим…
Старик рысцой побежал к лошадям. Княжич Иван, взглянув ему вслед, неожиданно увидел на дороге за гатью мужиков с рогатинами и топорами. Обогнув передовую телегу со служками, они приближались к колымаге. Иван испугался и крикнул:
– Лихие люди идут!
Диакон побледнел и, быстро высунувшись из колымаги, тревожно взглядывал вперед через лошадей.
– Всего четверо, – сказал он, успокоившись, – а нас боле десяти. Не бойся, Иване. Может, просто бортники аль медвежатники. Вишь, у одного две рогатины на плече.
Мужики, поровнявшись с колымагой, молча поклонились, а один из них, чернобородый богатырь, наклонился к пыхтевшему Микитке и, ухватясь за колесо, разом выволок колымагу на бревна.
– Ишь ты, Илья Муромец, – сказал Иона, – благословил тя Господь дородностью. Бортничаете, чада мои, али медведя промышляете?
Прохожие, взглянув в колымагу и увидев духовных лиц, почтительно сняли шапки.
– Нетути, – ответил чернобородый, – мы из деревни своей, вот тут недалечко, к князьям Ряполовским идем…
Владыка метнул острый взгляд на прохожих, прервал чернобородого быстрым вопросом:
– Не на рать ли, чада мои, за князя великого?
Чернобородый замялся и оглянулся на своих, словно ожидая их указаний.
– Давно мы, отче, о том прослышали, – ответил за чернобородого старший из мужиков, испытующе поглядывая на владыку, и, выступив вперед, сам спросил в упор: – А ты, отче, благословишь ли на такую рать-то?
Владыка Иона улыбнулся и произнес громко и отчетливо:
– Да благословит вас Господь на святое дело, на рать за великого князя нашего Василия Васильевича. Да спасет и помилует его Господь!
– Аминь, – заключил диакон Алексий и, обратясь к прохожим, добавил: – Подходите к руке владыки.
Приняв благословение, мужики, радостные, двинулись дальше. Тронулась и колымага. Иона долго смотрел перед собой задумчивым, невидящим взглядом, но тихо улыбался. Потом, обратясь к диакону Алексию, молвил:
– Ежели сироты идут за князя великого, не усидеть Шемяке на Москве.
– Дай того, Господи! – воскликнул диакон.
Владыка помолчал немного и, обратясь к княжичам, заговорил шутливо:
– Примечайте, дети мои, какие речи сироты доржат. Старик-то, что меня пытал, мужик умной! Вишь, как он речь обернул, дабы нас к ответу принудить да вызнать, как мы о князе мыслим. У вас, на миру, говорят: «Не наша гребта попа каять – на то другой поп есть», а вот тут сироты самого митрополита покаяли… – Владыка тихо рассмеялся и добавил: – Вельми хитрый народ!
Только на пятые сутки, к обеду, расступились вдруг глухие леса сосновые, словно в сказке какой, по щучьему велению. Блеснув широкой полосой, более чем в двести саженей, заиграла легкой рябью на солнышке Волга-матушка. В глубине ж ее, у правого крутого берега, белыми пятнами дрожат отраженья высоких углицких церквей и звонниц, градских и монастырских, белокаменных стен и башен, а меж них сверкающими змейками скользят отблески золотых крестов и маковок.
– Дивен и красен град Углич! – воскликнул Иона, но, заметив монастырских работников, идущих от берега, где ладьи и плоты причалены, сказал строго всем своим спутникам: – Се идут перевозчики углицкие. Ни им, ни иным людям во граде никто из вас, чада мои, ни единым словом не обмолвитесь, кто аз и кто сии отроки. Говорите токмо, из Ростова едем ко святыням углицким. Мы же из колымаги не выйдем – пусть на плотах перевезут нас. – Потом, обратясь к диакону, добавил: – Ты, отец Алексий, руководи всем, а во град въехав, вели везти нас к собору Успения Пречистыя Богородицы, к настоятелю отцу Софронию, а телеги в Кириллов монастырь пусть едут. Ты сам сопроводи их.
Зашуршал сырой песок под колесами колымаги, запахло сильней речной сыростью. Княжичи с любопытством смотрели на реку, над которой с криками носились белые чайки с темными головками. Красивые птицы, то одна, то другая, словно замирали в воздухе на распластанных крыльях и, повертывая головками в разные стороны, зорко высматривали что-то в воде.
Загремел настил под колымагой, колеса, слегка подпрыгивая, вкатились, как на гать, на большой бревенчатый плот с длинным огромным веслом вместо руля.
Княжичи напугались, когда от тяжести коней и колымаги плот несколько погруз вглубь и вода заплескала у его обочин и меж бревен. Владыка же Иона и диакон, истово перекрестясь, сидели без всякой тревоги. Это успокоило княжичей. Иван высунулся из колымаги и смотрел, как правили два здоровых перевозчика, крепко держа руль сбоку плота. Иногда они далеко заносили отходящее под напором течения весло и, ставя на прежнее место, что есть силы упирались в него, чтобы оно точно стояло сбоку. Плот от этого шел наискось течению реки и подвигался медленно к противоположному берегу.
– Страшно, – тихо сказал брату Юрий, – лошади тоже боятся…
Иван взглянул на коней – те тревожно водили ушами и беспокойно переступали на бревнах с ноги на ногу, кося глазами на бурлящую воду вдоль обочин плота.
– Ничего, скоро вот берег, – не сразу ответил Иван, мысли его были совсем другим теперь заняты.
Непонятно ему многое, и думает он о сиротах, нищих и лихих людях. Сев на свое место, он нерешительно поглядывает на владыку, но не выдерживает и спрашивает:
– Отче, отколь люди лихие берутся? Пошто их лихими зовут?
Иона поднял удивленно брови и ответил резко:
– Сии люди – ленивцы, пияницы, дерзкие и буйные. Не труда они ищут, а, бесом прельщаемы, токмо о татьбе и разбое мыслят. Одно лихо людям творят, по то и лихими зовутся.
Иван помолчал, хмуря брови, и снова спросил:
– Бабка мне сказывала, нищие тоже ленивцы да пияницы, а вот они стихиры да «Лазаря» поют, и люди их поят и кормят…
– Ну и нищие всякие бывают, – усмехнувшись, молвил диакон Алексий. – Иные днем-то стихиры да «Лазаря» поют, а ночь придет – чужие кафтаны сымают да чужие сундуки проверяют!.. И нищие, и лихие люди, и скоморохи разные – все они из сирот да из беглых холопов, и все они тати и разбойники!..
– Пошто ж из дьяков, бояр и духовных нет татей и разбойников? – упрямо допрашивал Иван.
Иона горько усмехнулся и, к смущению молодого диакона, печально произнес:
– Есть тати, Иване, повсюду: и у духовных, и у бояр, и у купцов, и у служилых людей, и у всех прочих. Даже из князей есть такие разбойники и насильники, как лиходеи Шемяка и князь можайский, что бесов тешат и сатане служат…
– Прости, отче, – вмешался диакон Алексий, – от сих, про кого ты сказываешь, токмо самая малая толика лиходеев. Все же иные люди от нищих, холопов и сирот.
– Пошто ж ты, отче, мне говорил, – продолжал княжич Иван, – что князи без сирот ничего доброго не творят? А отец Алексий баил мне, что все лихие люди из сирот и холопов. Пошто же все они за тату на Шемяку идут?
Еще более подивился про себя княжичу Иона и, улыбнувшись радостно, ответил ему:
– Да благословит тя Господь, отроче милой! Верь ты, Иване, сиротам, ибо много их больше, чем всех прочих, и сиротами государство стоит! Всех они трудом своим кормят и воев дают против татар, ливонцев и немцев. Ведай, ежели от их и больше татей и разбойников, то сие от разоренья. Токмо глад и неволя на лихо ведут их.
Ткнулся плот в берег и так тряхнул колымагу, что Юрий упал со скамьи:
– Вот, благодаренье Богу, и прибыли, – произнес Иона, крестясь.
Глядя на него, перекрестились и княжичи.
Когда княжичи с владыкой Ионой, диаконом Алексием и протоиереем Софронием в сопровождении Васюка и Илейки вошли в темничную келью, в окна ее радостно врывалось яркими полосами весеннее солнышко. Словно золоченые, тускло поблескивали матовым отблеском каменные стены, а всякое узорочье на лавках, на столе и скамьях, куда доходил солнечный луч, пестрело и синими, и желтыми, и алыми, и зелеными вышивками с золотой бахромой.
Успели Ульянушка с Дуняхой кое-что захватить для обихода княжеского, да и после Константин Иванович сам и через отца Софрония государям доставил.