– Порешим с Васильем, почнем с Борисом! – злобно прошипел Шемяка и, обратясь к князю можайскому, громко сказал: – А ты как, Иван Андреич?
– Яз со владыкой не спорю, – ответил князь Иван. – Много ль брат твой без очей-то может? Так и князь Василий: жив еще, а уж без веку!..
Князь Димитрий Юрьевич глубоко вздохнул и сказал нетвердым голосом:
– Ин согласен и яз. Купно поедем все в Углич. Выпущу князя Василья, дам ему и детям его некую вотчину, на чем бы можно им быть…
Княгиня Марья Ярославна сидела в своей келье и кормила грудью новорожденного Андрея. Ни о чем не думая и вся отдаваясь сладостному чувству, она смотрела, как жадно чмокал и сосал маленький ротик, щекоча и слегка покусывая беззубым ртом ее сосок. Крохотные тоненькие пальчики шарили по ее пышной белой груди, и все это вместе с сосаньем было невыразимо приятно. Марья Ярославна не удержалась и стала целовать теплый атласный лобик ребенка, стараясь не мешать ему насыщаться.
– Хорош у тя Андрейка-то, – проговорила Дуняха, откормив своего Никишку и укладывая его в зыбку, подвешенную тут же, в углу княгининой кельи.
– И твой не плох, – улыбнулась княгиня и, засмеявшись, добавила: – А мой-то в колени мне пустил, всю залил…
Она подняла на руки отвалившегося от груди Андрейку, сытого и улыбающегося. Княжичи Иван и Юрий подошли к новому братцу и, радостно улыбаясь, подставили ему свои руки.
Андрейка пухлыми ручонками, словно перетянутыми у кистей ниточками, с ямочками над каждым суставом, цеплялся за выставленные вперед пальцы и тянул их к себе в рот.
Дуняха, уложив Никишку, подошла к княгине с сухими пеленками, но Марья Ярославна не допустила ее перепеленывать и занялась этим сама.
– Золотко мое, – восторженно говорила она, переворачивая теплое розовое тельце, – андельчик мой светлый, басенький ты мой!..
Когда княгиня обрядила Андрейку и положила в резную колыбельку-качалку, стоявшую рядом на закругленных полозьях, к ней подбежала Дарьюшка.
– Государыня, – молвила она, – дай его мне покачать, дай, Христа ради…
Дочка Константина Ивановича за два года заметно подросла и теперь с охотой и радостью няньчилась с маленьким княжичем, как с живой, занятной куколкой. Данилка же, пришедший к Ивану звать его на рыбную ловлю, стоял в сторонке и исподлобья глядел на всю суету около Андрейки.
– Бабье дело, – сказал он сурово Ивану, когда тот подошел к нему. – Карасей-то ловить пойдешь? Я место нашел, прудок туточка есть. Сенька просвирнин мне сказывал…
Дверь в келью отворилась, и вошел великий князь Василий Васильевич – его вел под руку Васюк, – а следом шел Илейка. Старый звонарь, проходя мимо Ивана и Данилки, лукаво подмигнул им – о пруде с карасями. Он тоже знал и давно уж навастривал Данилку соблазнять княжичей на ловлю.
– Марьюшка, – сказал глухо Василий Васильевич, садясь на скамью, – был сей часец у меня отец Софроний. С Костянтин Иванычем приходил.
Марья Ярославна насторожилась.
– Али вести какие есть?
– Шемяка, баит отец Софроний, сюда с владыками и боярами едет. Иона передать велел, якобы отпущения нашего ради…
Голос Василия Васильевича прервался.
– Неужто, Васенька?! – всплеснула руками княгиня и, перекрестившись, добавила: – Спаси и помилуй нас, Христе Боже наш…
– Будет в капкане Шемяка, – сказал тихо великий князь, но так жестко и беспощадно, что княжич Иван оглянулся на отца со страхом и недоумением.
Никогда он не слыхал, чтобы так говорил его отец, даже в гневе и злобе он не бывал страшней, чем теперь.
Сентября пятнадцатого, в день Никиты-гусепролета, Шемяка был уже в Угличе с двором и советом своим, а на другой день призвал к себе Василия Васильевича и с утра ждал его в своих углицких хоромах. Стояли все тут в обширной передней, впереди трапезного покоя, где уж и столы были накрыты.
Был с Шемякой и нареченный митрополит Иона, архимандриты, игумен, бояре и дети боярские – московские, галицкие и углицкие. Вялый и дебелый князь Иван Андреевич стоял у окна, словно дремал. Шемяка же ходил по горнице, потирая руки, улыбаясь, и трудно понять было – весел он, зол или тревожен только.
Ждут все прибытия Василия Васильевича с семейством. Вдруг – шум на красном крыльце, а потом и в самых сенях. Зашумели и заговорили все и в передней, но враз стихли и замерли, когда растворились из сеней двери. Замер и Шемяка, остановясь среди передней и впиваясь взором во врага своего.
Василий Васильевич шел впереди семейства, держась за руку княжича Ивана. Багровые ямы на лице вместо глаз, седые волосы и трясущаяся голова его были страшны. Ахнули все, будто вздохнули единым вздохом, а княжич Иван, сразу узнав Шемяку, ясно увидел, как тот взволновался и побледнел. Потом лицо его задергалось, черные большие глаза заморгали, как у ребенка, собравшегося плакать, и он быстро и порывисто бросился к великому князю.
– Брат мой, брат мой, – заговорил он прерывающимся голосом, – прости меня, окаянного! Согрешили мы оба пред Господом, а яз и пред тобой и детьми твоими…
Но Василий Васильевич перебил его и своим ясным и звонким голосом заговорил печально и жалобно, словно душа лилась из уст его:
– Не ты, брате, повинен предо мной, а яз, многогрешный, токмо яз! От Бога мне пострадати было грех моих ради и беззаконий многих и в преступлении крестного целования пред вами, пред всей старейшей братией и пред всем православным христианством, которое губил и еще губить до конца хотел. Достоин яз был головныя смертные казни, но ты, государь мой, показал на мне милосердие свое, не погубил меня в грехах и беззаконии, но дал покаяться, очистить душу от зол моих.
Княжич Иван отодвинулся с недоумением и испугом от отца, но с жадным любопытством следил за всем происходящим, ничего не пропуская. Он услышал, как громко заплакала матунька, видел, как слезы обильно текут по щекам отца и Шемяки, видел, как утирают глаза бояре и отцы духовные. Только один владыка Иона стоит прямо, словно с окаменевшим лицом. Брови его сдвинуты, взгляд затемнел, а губы иногда чуть-чуть усмехаются, и нельзя узнать – грустит или радуется владыка, доволен или сердит.
Не может Иван оторваться от этого лица, вспоминает он лицо бабки своей. Так вот и бабка, Софья Витовтовна, глядела строго и неподвижно, а иногда чуть улыбалась, когда тату чем-либо корила или наместников и тивунов из своих уделов слушала, что говорят они об именьях ее, городах и селах, что сказывают о судах своих и работах, о доходах и убытках, о сиротах и прочих людях.
Но вот говор и шум кругом услышал княжич Иван и, отведя взор от владыки, прислушался. Все дивились смиренью великого князя, а он все еще говорил своим звонким голосом, и слезы бежали по лицу его.
– Чада мои, – вдруг громко и повелительно молвил владыка Иона, – пора уже укрепити крестным целованием сии сердечные покаяния. Время, опричь спасения души своей, подумать о спасении и благоденствии земли нашей и всего христианства православного. Скрепите, чада мои, слова свои крестным целованием и проклятыми грамотами.
Дьякон Алексий тотчас же выдвинул вперед аналой с напрестольным крестом и со свернутой епитрахилью. Духовник Василия Васильевича, протоиерей Софроний, облачился, взял крест, прочитал надлежащие молитвы и, выслушав обоюдные клятвы князей, связал их крестным целованием.
Тут же, подписав заготовленные грамоты – проклятые и договорные, – князья обнялись на радостях, и Шемяка пригласил всех в трапезную на пир великий ради князя Василия, княгини и их детей.
Когда сели за столы с золотой, серебряной и хрустальной посудой со многими яствами и питиями, слезы навернулись на глаза Марьи Ярославны.
Признала она многое в серебре и золоте из именья великого князя и свекрови, но сдержала себя и снова стала приветливой и якобы веселой.
Слезы ее заметил сидевший рядом княжич Иван и задумался. Непонятно ему было все, что совершалось пред ним. Помнил он, какое зло у отца с Шемякой. Отец вынул очи брату Шемяки – Василью Косому, а Шемяка ослепил его самого, и вот они обнимаются, целуются и пируют вместе. Взглядывал Иван недоуменно и пытливо на владыку Иону, но тот чуть усмехался ему, и нельзя понять, чему он улыбается. Вот и теперь: все радуются, пируют, а у матуньки слезы на глазах.
За столами же все веселее становилось и радостнее. Вот и Марья Ярославна совсем успокоилась. Смеются кругом, пьют за здоровье обоих князей, говорят о мире и тишине в Московской земле. Легче стало и княжичу Ивану, верит и он, что все переменилось, и на усмешку владыки Ионы ответил искренней детской улыбкой. Радовался он дарам, которые Шемяка дарил отцу, матери, ему, Юрию и даже крохотному Андрейке. Были среди даров многих и кафтаны, и шубы, и меха дорогие, и чаши, и кубки, и чарки золотые и серебряные.
Оживился Иван, шепчется с Юрием о подарках, смеются оба, когда все смеются кругом какой-либо шутке. Светло на душе Ивана, только черные глаза Шемяки, когда он случайно встречается с ними, холодят ему сердце. Все же и не заметил он, как прошло время, как закончился пир и начали все вставать из-за столов.
Князь Димитрий, прощаясь, опять обнялся с князем Василием и сказал ему:
– Брат мой, даю тобе в вотчину Вологду со всем, как в докончанье[81] на тобя и на детей твоих отписал. Утре же и отъезжай с семейством, владей сей вотчиной и княжи там с миром.
– Благослови тя, Господи, – растроганно благодарил его Василий Васильевич. – Утре отъеду. Тобе же дай Бог благополучно, на благо всем, Москвой правити…
Тут подошел к ним владыка Иона и, благословив Василия Васильевича, сказал ему:
– Да направит Господь путь твой. Помни обеты твои и совершай так, как совесть твоя и Господь велят, как надо для пользы христианства. Отъезжай с миром, сыне мой…
Благословил он и княгиню и княжичей, но отошел от них, не сказав им ни слова. Было это горько Ивану: привык он к ласке и привету владыки и понять не мог, почему ныне Иона забыл о нем. Слезы обиды блеснули у Ивана в глазах, и еще обидней стало ему, что отец его уж не великий князь и не видать им больше Москвы своей и родных кремлевских хором…