– Много их?
– Душ двадцать, – ответил Лыко и, вдруг сверкнув глазами, добавил: – Может, отбить нам полон-то?
Воеводы переглянулись, и глаза их тоже загорелись, но сразу потухли.
– Про Москву ты, Семеныч, забыл, – сурово молвил Плещеев. – Возьмем Москву и все полоны сразу отымем. Как нам к Лутошне ехать?
– Токмо берегом, Андрей Михайлыч, – ответил Семеныч, – налево свернем, потом по правому берегу Лутошни поедем. Дале-то где можно берегом, где по льду. Ведомы тут мне все пути и перепутья. А Клин-то объедем, тогда можно и все время до самого верховья по Лутошне гнать, а там просекой.
– Ну а теперь ехать нам шагом аль рысью? – спросил Измайлов.
– Можно и рысью малой, господине, – ответил старик. – Тропку тут знаю, гуськом можно. Гоните за мной, к голове сотни подгоним да за собой ее и поведем.
Когда воеводы на рысях подъехали к устью Лутошни, увидели сквозь сучья: тянется по льду обоз, окруженный конниками Шемяки. Медленно ползут деревенские дровни, груженные мерзлыми тушами, мешками с зерном и мукой, а возле дровней парни и девки, душ пятнадцать, да за обозом баранов с десяток.
– Ишь, окаянные! – злобно крикнул Семеныч. – Чаю, Соглево разорили, ироды! Верст двенадцать от устья Соглево-то будет. Богатое село!
Стиснув зубы, воеводы молчали. Когда же обоз с шемякинцами свернул налево, на реку Сестру, и скрылся за поворотом, Плещеев крикнул:
– Семеныч! Веди всех на лед! На Москву, на Москву скорей!
Звонко застучали по льду копыта коней, выезжая на середину реки. Верст двадцать скакали воеводы без отдыха. Морды и бока коней покрылись на морозе пушистым инеем, а у людей усы и бороды превратились в ледяные сосульки. Злоба и досада кипели в сердцах воинов, видевших, как разоряют и полонят слуги удельных князей их родную землю, но они знали, зачем ведут их к Москве, и ничто, казалось, не могло остановить их. К воеводам подскакал Семеныч и крикнул, еле выговаривая замерзшими губами:
– Клин объехали! Можно и на роздых… Дале-то верст сорок никакого жилья нетути. Не поедут сюда Шемякины вои.
Воеводы дали знак остановиться.
– Стой!.. Стой!.. – понеслись крики от конника к коннику.
– Истинно, – сказал Лев Измайлов, – роздых надобен. Ознобило всего, руки, ноги с морозу околели совсем – согнуть не могу…
– В лес греться! – крикнул Плещеев. – Костры разводи, кашицу вари!..
С радостными криками конники въехали в бор напрямик, без опаски, с треском ломая обмерзшие сучья кустарника. Нашли в полверсте от берега просторную полянку, поросшую с краев мелкой ольхой и березняком, обтоптали снег, и сразу кругом застучали топоры, наваливая груды хвои, сосновых и еловых сучьев. Когда же, дымясь, запылали костры, стало на полянке мирно и весело. Котелки над кострами со снегом висят, воды для кашицы натаивают. Тут же, близ огня, и кони стоят, жуют и фыркают в торбы с овсом, что к мордам их подвешены.
– Степка! – кричит старик Семеныч. – Проворь мне каши скорей, пока греюсь! Я сей часец в дозор один стану, а там другие сменят. Спать будем!
Степка Вихор весело скалит зубы и тоже кричит ему в ответ:
– Накось вот лепешку, дядя Иван! На костре тобе разогрел, каменной с морозу была!
– Добре, сынок, – жует и ласково бормочет голодный Семеныч. – Мне без зубов мерзлой-то ее и не угрызть бы…
На третий день, проскакав от верховьев Лутошни через просеку к верховьям Клязьмы, погнали воеводы прямо к Москве. Скачут опять день и ночь по Клязьме-реке, чтобы к рождеству у Москвы быть.
– В Христов-то день у нас, – говорит Плещеев Измайлову, – ворота в Кремль затемно еще отворяют, дабы некоих бояр и князей к заутрени в собор Пречистой пропущать.
– Токмо доспеть бы, – весело смеется Измайлов, – а там такой всполох содеем, что боле чем татары устрашим. Наместники-то их не чают того!
– А голова у вас боярин Садык, – засмеялся и сказал Плещеев, – хитер он и скорометлив. Мы ведь у Шемяки-то землю из-под ног вырвем! Токмо конников твоих с моими перемешать надобно, дабы агрешек не натворили. Москвы они не ведают, а мои-то у собя дома…
Смеются и шутят воеводы и с шутками весело дела решают. Веселятся и конники, в удачу все верят.
– Попирую я в Москве-то, – радуется Юшка Каравай, рослый и дородный детина – У меня там дядя плотник, в посаде срубы рубит. В достатке живет – медком напоит, а наперед в мыльне попарит.
– Что твой дядя! – крикнул смеясь Плещеев. – В княжих медушах на всю сотню питья хватит! И мы и тверичи с нами знатно поедим, и попьем, и в тепле поспим, ехать по Клязьме до села Спасского десять верст остается, а там лесами верст пятнадцать до верховья Яузы, близ деревни Лупихи, да по Яузе верст двадцать. Хотя и притомились кони, но выдержат, на овсе едут, да и привыкли к походам: татарские все, что ордынцы каждый год на базары из степей пригоняют.
Все же, не доезжая немного до Спасского и свернув на полдень в просеку, решили воеводы в лесу ночлег устроить, коней и людей подкормить, отдохнуть перед последним перегоном.
Перед самой Лупихой въехала сотня в дремучую глушь лесную, верст на пять от дороги. Опять все за топоры взялись, только не для костров, а шалаши из сучьев по краям небольшой полянки кольцом поставили, а сверху снегом завалили поплотней, а плетень меж ними снегом же, как стеной, опоясали, чтобы ветром не продувало. Человек по пять в каждый шалаш набилось, лежат бок о бок, друг друга греют. Перед шалашами же, внутри кольца их, коней поставили, тоже бок о бок, навесили им торбы с овсом, дозоры, где нужно, выставили, да и спать.
У воевод отдельный шалаш, и хоть теплей, может быть, и удобней других, да не спалось в нем ни Измайлову, ни Плещееву. Ворочаются оба с боку на бок.
– Не спишь, Лев Иваныч? – спрашивает Плещеев.
– Гребта одолела, как к Москве подступим, – отвечает Измайлов.
– О том же и мне гребтится. Мыслю, утре и полдничать тут, дабы к Москве подойти уж затемно. Солнышко-то ныне в четвертом часу садится, а мы, не торопясь да крадучись, в пятом аль шестом часу под Москвой будем.
– Добре, добре, – соглашается Измайлов, – а идти нам врассыпную, не дозрил бы кто из Шемякиной стражи…
– Юшку Каравая в посад наперед пошлю с Кузькой Волковым. У Юшки там дядя, а у Кузьмы родители со всем семейством живут.
– А надежные ребята? – заметил Измайлов. – Ты, Андрей Михайлыч, с ними лучше и старика Семеныча пошли, строг старик-то и разумен вельми.
– Истинно! – воскликнул Плещеев. – Истинно! А Юшка-то хошь и добрый конник, а хмельное любит.
Замолчали воеводы, а не спят всё, дремлют только чутко, будто сами в дозоре стоят. Вот и месяц уж янтарным серпиком узким над бором поднялся и в шалаш к ним заглянул в щель лазейки, что хвоей прикрыта. Недалеко совсем взвыл вдруг волк, другой ему вскоре ответил. Ткнул в бок Измайлов своего стремянного, вскочил тот, враз проснулся.
– Что, – говорит, – Лев Иваныч? Как прикажешь?
– Слышь, волки. Коней чуют. Вели дозорным борзо костры круг полянки зажечь. Вон и кони похрапывать стали, вблизи уже крадутся, окаянные.
– Вот втайне и прошли мы мимо всей Шемякиной рати, – весело говорил Плещеев, прохаживаясь с Измайловым вдоль опушки леса, – вот она, Москва-то.
В лесном островке, что возле устья Яузы вдоль Москвы-реки тянется, сокрылась сотня тверских и московских конников. Видно отсюда всю гору, на которой Кремль стоит, – вон стены его да башни белеют при свете молодого месяца.
– Гляди, – показывает Плещеев Измайлову, – видишь, прямо-то, против нас, многие золотые маковки да кресты на месяце играют? То Чудов монастырь, а подле него кресты опять – Успенье Пресвятые Богородицы, а еще левей главы видать Михаила-архангела…
– А где же князи, бояре и прочие рождественскую литургию слушают? – спросил Измайлов.
– Которые в Чудовом, которые у Пречистая Богородицы, – ответил Плещеев и, указывая рукой, продолжал: – Вправо же от Чудова видишь угловую башню, на берегу Неглинной? Там, возле нее, Никольские ворота. Через них на праздники токмо и пущает стража.
– И нам в сии ворота? – засмеялся Измайлов.
– Бог вынесет, – весело отозвался Плещеев. – Час придет и пору приведет.
Воеводы смолкли и насторожились – возле опушки слышно, как мелкой рысью едут. Ближе вот, и сразу на свет месяца три конника выехали.
– Семеныч вернулся! – взволнованно крикнул Плещеев.
– Я, господине, – отозвался старый конник, тоже волнуясь. – Час Божий настал. Ехать надоть к Никольским воротам! Скоро к заутрене ударят.
Отворены ворота. Ждут княгиню Ульяну – к празднику. Поспешать надоть. Живо собралась сотня и на рысях двинулась по льду Москвы-реки вдоль левого берега, мимо посадов, к Неглинной, к Никольским воротам. Только стали они там, от Кремля немного поодаль, как ударили к заутрене на всех звонницах, а из Заречья показался возок княгини Ульяны с малой стражей.
Перекрестились оба воеводы – и Плещеев и Измайлов – и приказали, как только в ворота будет въезжать возок, ворваться всем в град, потом у ворот десятку остаться, а стражу Шемякину всю хватать и вязать. Прочим же за воеводами скакать, куда укажут. Перекрестились наскоро и все конники; и только в град княгиня через ворота въезжать стала, как с криком и шумом великим ворвались они в Кремль. Окружили, похватали стражу, всего-то душ пять было, связали и в угловую башню загнали, где еще десятерых захватили.
Дальше помчались воеводы к хоромам великого князя, застали еще шемякиного воеводу там Семена Ивановича. Не ждал тот гостей нечаянных, врасплох попался со стражей своей. Конники Плещеева и Измайлова многих из них просто голыми руками брали, вязали и в клеть затворяли. А тех, кто биться хотели, саблями посекли и средь них и Семена Ивановича убили. Тут все, что оставались из дворских Василия Васильевича, поднялись на бояр Шемякиных, хватали, грабили и вели к воеводам, а те их в железы заковывали.
Истопник же великой княгини Марьи Ярославны, Ростопча, муж Дуняхи, людей набрав, по храмам ловить шемякинцев бросился, где к нему еще много народу пристало. Метнулись они к Успенью Пречистой, знали, что там наместник Шемяки – дьяк Федор Дубенский, да опоздали. Тот, как услышал шум, из храма ушел да бегом к воротам Чушковым, что к Москве-реке ведут, а из ворот вместе со стражей в посад к себе убежал. Шум, крики по всему городу пошли, поднялись все кругом, кричат: