– Сказывай, Лев Иваныч, не томи душу! – взволнованно поддержал Василий Васильевич. И все кругом зашумели, что-то говоря и волнуясь, но сразу смолкли и затихли, когда начал говорить Измайлов.
Подробно рассказал он, как ехали оба отряда, как стереглись врага и как видели на Сестре-реке, возле устья Лутошни, Шемякиных ратников с полоном и всяким добром грабленым.
– Ах, ироды проклятые, прости, Господи! – воскликнула Марья Ярославна.
– Стало быть, – мрачно заметил князь Василий, – село Соглево ограбили.
– Соглево, Соглево, – подтвердил Измайлов, – о том уж баил и воевода твой, государь.
По мере того как Лев Иванович рассказывал дальше, его слушали все напряженнее, и восклицанья и замечанья чаще срывались у всех, даже у слуг, позабывших строгость двора князя Бориса. Потом снова все затаились, когда воевода рассказывал, как у Никольских ворот они стояли, поджидая возок княгини Ульяны из Заречья, как ударили к заутрене.
– Господи! – не выдержал тут Илейка и молвил горестно: – Скольки время мы, горемычные, звона московского не слухали! Скольки!
Старик вдруг смолк, встретив строгий взгляд Марьи Ярославны, и виновато потупился.
Снова все стихло в трапезной, а княжич Иван смотрит в рот воеводы и будто видит через слова его, как все происходило в Москве. Вот уж ворвались московские и тверские конники в Кремль, гремит оружие, крики и шум кругом. Вяжут стражу у ворот. Скачут воеводы с конниками по улицам, бой с заставой Шемякиной в хоромах княжих, бегство шемякинцев… Видит Иван, как народ мечется по предрассветным улицам, хватает бояр и слуг Шемякиных и можайских…
– Наместник-то Шемякин, Федор, из Пречистая от заутрени убежал, – усмехаясь, говорит Измайлов, – а другой-то, княже Иванов, на коня вскочив, из града погнал. Тут его, государыня Марья Ярославна, истопничишко твой Яков, Растопчей зовут, схватил и к нам привел.
– Яшенька мой, Яшенька! – плача от радости, прошептала Дуняха. – Помог Господь…
Когда кончил рассказ свой воевода, вздохнул радостно Василий Васильевич и, перекрестившись истово, сказал звонким своим голосом:
– Благодарение Господу и тобе, брате мой, Борис Лександрович, и вам, воеводы, за взятие Москвы!
Обнял он Бориса Александровича и воеводу, и княгини лобызались в радости, и все ликовали, а князь Борис Александрович приказал дворецкому пир в большой горнице в честь великого князя и семейства его завтра устроить, а кого звать, он после укажет.
Встали все из-за стола и разошлись. Остались только оба князя с княгинями да княжич Иван.
– Княгиня моя, – начал Борис Александрович, – мыслит о дочери нашей, хочет, чтобы до венца при нас она жила.
– А венчать, – вмешалась Настасья Андреевна, – когда Марьюшке десять будет, но и тогда еще в Москву не отдавать. – Она замолчала нерешительно, но потом, обратясь к Марье Ярославне, добавила: – Тобе, Марья Ярославна, самой ведомо, что отроковицу без кровей негоже в жены отдавать.
– Истинно, – согласилась, потупляя глаза, Марья Ярославна, – младенец еще она. Мыслю яз токмо на четырнадцатом годочке взять к собе Марьюшку-то.
– Свет ты мой милой, – обрадовалась Настасья Андреевна, со слезами обнимая и целуя Марью Ярославну.
Растроганы были и отцы, а Василий Васильевич воскликнул:
– Брате и друже мой! Да пошлет Господь Бог счастье детям нашим! Ты старше меня, брате, годами, и разумом велик, и верен докончанью нашему более шести годов, и против Новагорода помогал мне, и ныне мне и семейству моему вельми многое содеял.
– Умереть с тобой обещаюсь, – горячо молвил Борис Александрович, – пока не возьмешь государства своего, пока мать свою из полона не изымешь от Шемяки!
Потекли слезы из очей Васильевых, и сказал он дрогнувшим голосом:
– Люблю тя, брате, и верю тобе во всем! Хочу, брате, боль твою о некой вотчине утишить. Жалую те Ржеву твою, что за Москвой ныне!
Марья Ярославна от этих слов побледнела и бросила испуганный взгляд на мужа, но тот не мог этого видеть и, весь отдаваясь порыву своему, целовал обнимавшего его князя тверского… Долго еще в трапезной были княжии семейства и в радости пили меды, и водки сладкие, и вина фряжские, заедая сластями разными. Говорили князья о дальнейшей борьбе с князем Димитрием Шемякой.
– Молю тя, брате, оставайся в Твери у собя, не иди с войском моим, – говорил Василий Васильевич, – князь Димитрий показал нам плечи свои и побежал. Утре дьяков своих зови, а яз своих, да напишем докончанье на Ржеву и прочее, и что ране между нами договорено было, паки подкрепим…
Княжич Иван плохо слушал эти разговоры, где упоминались и новгородцы, и литовский князь, и рыцари ливонские, и татары. Все князья подробно перебирали и решали, как и против кого войной ходить, в чем и когда друг другу помощь оказывать. Великие же княгини говорили свое: о детях, о браке Ивана с Марьюшкой и о многом, что со свадьбою связано, странном и для него непонятном. Иван хмурился, напрягал слух, но разговоры отцов и матерей мешались и путались в голове его, а глаза начинали слипаться от дремоты.
Иван очнулся, когда все встали из-за стола, решив все вопросы, а отец, немного охмелев, говорил весело:
– Добре, добре, брате мой. Утре пир, а на рассвете отъедем мы с Иваном к полкам в Реден. Ты же тут княгиню мою с детьми отпусти на Москву со сторожевым отрядом. Измайлов-то сказывал, что вся Москва пред владыкой Ионой крест мне целовала.
– Наиверную стражу пошлю с ними, – ответил Борис Александрович. – С тобой же оставлю сильных своих и крепчайших воевод – Бороздиных обоих и воинов множество. Сам же яз по воле твоей буду из Твери стеречь тя в походе и Москву с семейством твоим, дабы помочь борзо послать, если надобно будет.
Простясь с князем и княгиней тверскими, пошел Василий Васильевич к себе в опочивальню, опираясь рукой на плечо сына, а Марья Ярославна вела его под руку. В опочивальне, затворив за собой двери покрепче, она сказала мужу с горечью:
– Пошто Ржеву-то пожаловал? Матерь твоя что тобе скажет? Обмерла яз, ушам своим не поверила, Васенька.
Василий Васильевич ласково обнял княгиню свою и, сев рядом с ней на пристенную скамью, молвил:
– Не тужи, Марьюшка! Чаю, стоит моя мать Ржевы-то. Да и много еще помочи надоть нам от князя Бориса. Сынов нет у него, а дочь его чрез Ивана нашей дочерью будет. Когда мы с Борисом помрем, не токмо Ржева, но, Бог даст, Тверь за Иваном будет…
Он крепче прижал к себе жену, а та, взглянув на Ивана и вспыхнув вся, сказала со смущением:
– Поцелуй мя, Иване, да иди почивать, а нам с татой о многом поговорить надобно.
Иван обнял и поцеловал мать, такую нежную и теплую, поцеловал руку отца, а тот облобызал его в обе щеки. Выходя, княжич оглянулся в дверях и увидел, как мать, обняв отца за шею, припала лицом к его груди. Быстро прошел Иван сенцы и взошел в малый покойчик, где спал вместе с Юрием. Помолившись, лег он на свою скамью, но дремота, клонившая его все время ко сну, вдруг исчезла. Перед глазами то мелькали разноцветные круги и пятна, то виделись разные люди, калики перехожие, воеводы, то белели снега вокруг него, а по краям их бежали неровными зубцами темные полосы хвойных лесов, как он видел их в слюдяное окошечко кибитки… Но и это все понемногу ушло куда-то, меняясь и путаясь. Среди неразберихи этой представляются ему новые видения: и Переяславль-Залесский, и сад со щеглами, и Дарьюшка…
– Господи, Господи, – шепчет Иван, глядя на зеленоватую лампадку перед образами, – ничего яз не разумею! Пошто женят меня? Был яз один, пошто же мне дают девочку?
Сердце его бьется, как билось у щеглов и чижиков, когда он вынимал их из сети. И снова все становится для него неясным и непонятным, путается все, расплывается, и сон, как теплым одеялом, вдруг окутывает его с ног до головы, и все исчезает.
Глава 7Под Угличем
Много дней уж тянутся войска конные и пешие к Угличу, а за ними ползут обозы с припасами и военным снаряжением. Полки так многочисленны, а дороги так растоптаны людьми и конями, что обозные сани увязают в грязном снегу.
Дни становятся все длиннее и длиннее. Хотя еще морозит, но солнце сияет светлее и лучезарнее. Чаще улыбаются люди, перекидываясь шутками, греются, хлопая руками, и, соскакивая с возов, борются и толкаются.
Здоровенный Ермила-кузнец походя валит возчиков, катает их по снегу, орет от удовольствия и гогочет во все горло. Упарившись, сразу стих он, тяжело плюхнулся на ближайшие дровни и, сорвав с головы шапку, стал отирать пот с лица шершавыми руками домотканого азяма.
После смерти Бунко побыл Ермила некоторое время в Волоке Ламском, но, узнав о приближении князя Ивана можайского и о походе из Москвы Шемяки, побежал со своей набранной братией в Тверь, к великому князю Василию Васильевичу. Тут он, сам-пятнадцатый, принят был в обозную охрану.
– Что, укатали и медведя крутые горки?! – крикнул ему Федотыч, бородатый мужик из обозных кологривов.
– Уморился, – смеясь, ответил кузнец. – А что не побаловаться, когда наши Москву взяли, а Шемяка с князем можайским и от Волока бежали и от Углича! Задом к нам обернулись, да и зад-то не кажут – боятся, как бы их до крови по заду-то не огрели!
– Шемяка бежит, а углицки-то крепко в осаде сидят! Бают наши дозоры, в Угличе пушки у них есть.
– Ништо! – весело крикнул Ермилка, ероша рыжие кудри. – Возьмем град их! А ты вот скажи, где обозу нашему стоять велено?
– Пол самым Угличем, версты за полторы. Тамо, бают, деревнюшка есть с усадьбой боярской. Токмо боярин-то не живет в ней, а живет его тивун. Сам боярин, бают, токмо на охоту сюда приезжает.
Кузнец хитро подмигнул кологриву и весело добавил:
– Значит, пива и меду попробуем!
– А ты мыслишь – батогов там нет?
– Пошто батоги! – засмеялся Ермилка. Мы по-лисьи, с клюками разными содеем! Комар носу не подточит, как мы…
– Эй, вы! Куды прете? – закричали конники, выезжая из-за лесного поворота. – Нету тут проезда! Засеки здесь углицкие вои нарубили. Сворачивай направо!